— Я тоже тебя помню, — сознаюсь я. — Вечер был долгий. Меня в тот день взяли в пьесу, а у них тут есть ритуал: первый новый актер покупает всем выпивку. Мне очень хотелось домой. Я смотрю, как Кит это обдумывает. Он хмурится: — Ты обошелся без прослушивания? — Не совсем. Я уже выходил на сцену в Кентербери. Шекспир был на одном из наших представлений в прошлом году, и он пригласил нас всех заглядывать к нему, если окажемся в Лондоне. Я и заглянул. Из соображений анонимности и безопасности мы с Кэри сочинили мне жизнь, в которой я учился в Королевской школе в Кентербери — в той, где на самом деле учился Марло — и жил в этом городе, пока не сбежал в Лондон. Это объясняет мое внезапное появление в «Глобусе» не только для Бёрбеджа, но и для всех остальных актеров, меценатов, держателей акций. — Спасибо Шекспиру, что взял меня. Но вот остальных убедить сложно. Да еще и текст постоянно меняется, никак не запомнить. А если я что-то на сцене забуду? Всему конец. — Я развожу руками. — Так что я прихожу сюда заниматься. Кит складывает руки на груди и задирает подбородок. Я понимаю, что он перестал стесняться. Его слова это подтверждают: — Нет. — Что нет? — Ты не забываешь реплики. У тебя все отлично. Теперь моя очередь складывать руки. — И кто же это говорит? — Я. Я тебя каждый день слышу. — Это потому, что я сюда хожу. Ты всегда такая заноза в заднице? Кит щурится. Уголок рта у него дергается, как будто он хочет то ли улыбнуться, то ли ответить. Но он молчит. — Слушай, мы будем вместе репетировать? Ты хороший актер, да и я на что-то гожусь. — И кто тут заноза в заднице? — Кит смотрит на темно-серое небо. Бэнксайд шумит вокруг, его слышно даже через стены. Я ожидаю услышать, что уже слишком поздно, что ему куда-то нужно поспеть — хоть и прекрасно знаю, что это неправда. — С чего начнем? — спрашивает он. Глава 13 Кит Норт-хаус, Ламбет, Лондон 5 декабря 1601 года Сегодня суббота, и репетиции нету, поскольку Шекспир устраивает новое представление в «Глобусе». Дают одну из его последних пьес — «Как вам это понравится». Я не знаю, о чем она, но вчера видела, как к ней готовились. В театр привели обезьян и козлов, которых госпожа Лаветт зачем-то обмотала бурой тканью и пристроила им на головы подобие оленьих рогов. Тоби шепнул мне, что с ним сделают то же самое, если я не помогу ему запомнить слова. Что его заменят скотом, который и обходится дешевле, и голоса не подает. Я думаю, что он шутил, но мы все же договорились встретиться в «Розе» в понедельник после репетиции. Кто знает, что творится в голове у мастера Шекспира? Я не хочу, чтобы вместо Тоби на сцену вышел козел. Поначалу наша договоренность меня беспокоила. Тоби показался мне в лучшем случае чопорным, а в худшем — дурно воспитанным. Но, может быть, он просто боялся также, как и я, потому что вдали от «Глобуса» и остальных актеров он гораздо разговорчивее, свободнее выбирает выражения, порой даже шутит и ведет себя не так и напыщенно. То и дело я замечаю, как он разглядывает «Розу», ее обветшалые стены, покосившиеся галереи, соломенную крышу, побитую дождем и засиженную птицами. На мгновение он становится собой, и мысли увлекают его куда-то. Потом он встряхивает головой, как будто просыпаясь, и смотрит на меня, проверяя, заметила ли я его слабость. Я всегда делаю вид, что нет. Я не рассказала Йори и Кейтсби о своей договоренности с Тоби. Мне стыдно за это — во-первых, мне кажется, что они не обрадуются, если я (неважно, по какой причине) стану проводить время с кем-то не из кружка Кейтсби. А еще потому, что мне все это нравится, хоть и кажется неправильным, учитывая, зачем я решила участвовать в спектакле. В Тоби есть что-то такое, что я все чаще начинаю о нем думать, хотя совсем этого не хочу. Такое положение вещей кажется мне опасным, да и просто глупым. Нельзя думать о юношах в такое время. А особенно о тех юношах, которые считают юношей меня. Я размышляю обо всем этом, пока вместе с Йори иду по улице к Норт-хаусу, чтобы встретиться с Кейтсби и его людьми. Сегодня серо и холодно, в воздухе серебрится снежок. В Корнуолле он сразу растаял бы, но здесь придает городу — даже нашему неприглядному району — праздничный вид. Я не видела Кейтсби больше недели, с самого начала репетиций, и Йори почти не видела тоже. Он теперь священник у Кейтсби и проводит у него каждый день с рассвета до заката. Не знаю, чем он занимается. За это мне тоже стыдно. — Как дела в доме Кейтсби? Йори смотрит на меня из-под коричневой шерстяной шапки. Смотрит без выражения, как будто вовсе забыл, что я здесь. — Очень хорошо, — наконец отвечает он. — Кейтсби добр ко мне и дал доступ к библиотеке. Большую часть дня я занимаюсь там. У него есть все необходимые католику тексты. — Т-с-с… — Я оглядываюсь, потому что даже в замерзшем пустом переулке нас могут слушать. Какой-то лавочник выплескивает на улицу ведро с помоями. Я жду, пока он не возвращается в лавку. — Не надо перечислять. — Мы много времени уделяем разговорам о теологии, этике, науке, политике, — невозмутимо продолжает Йори. — Кейтсби напоминает мне вашего отца, Катерина. Он очень интересный человек… Мой отец любил Йори, восхищался его умом и набожностью. Так любил, что позволял посещать уроки вместе со мной. Меня это не смущало, а порой и помогало: Йори вступал в такие бурные разговоры с мастером Литкоттом, учителем теологии, что я могла выскользнуть незамеченной и остаток дня посвятить другим занятиям. — Он помогает мне понять, зачем я здесь. Он показал мне цель. Мою истинную цель. — Он смотрит на небо и крестится. — Прекрати! — Я ловлю его за руку. — Что ты хочешь сказать? Я думала, ты и так знаешь свою цель. Ты же хочешь быть священником? — Конечно. Но это не все. Далеко не все. Мы уже подошли к Лондонскому мосту, так что Йори затихает. То ли не желает, чтобы его подслушали в толпе, то ли просто не хочет отвечать. Но мне очень интересно, что происходит. Участвует ли Йори в заговоре против королевы как-нибудь, помимо «благословения нашего дела», как выразился Кейтсби? Я не понимаю. Йори верный и пылкий, но мечтает жить по правилам, а значит, не станет рисковать всем, лишь бы их нарушить. Через час мы перебираемся на другую сторону реки и протискиваемся сквозь толпу Саутворка в сторону Ламбета. Улицы здесь шире, деревьев на них больше, замерзшая грязь и нечистоты под ногами сменяются булыжной мостовой, присыпанной чистым снежком. В Ламбете нет ни души, но Йори не торопится возобновить разговор. Я пытаюсь понять, как навести его на нужную мысль, но он вдруг начинает говорить, так же неожиданно, как и замолк. — Когда вы впервые рассказали мне о плане своего отца, я ничего не понял. Я знал, что он чувствовал, и даже соглашался с ним, но… лишь в теории. Но убить кого-то… Не кого-то, а саму королеву… Я не представлял, что соглашусь иметь с этим дело, что я позволю подобному случиться. Это шло вразрез с моей верой. Если бы Йори не употреблял прошедшее время, я бы испугалась. Именно такие слова говорят перед тем, как предать. — Но я начинаю понимать, что это дело не только веры. Когда она казнила первого священника, вера перестала иметь значение. Он, очевидно, имеет в виду королеву. — Она превратила духовное дело в политическое. Кейтсби говорит, что если мы будем играть по правилам, которых больше не существует, то обязательно проиграем. А если мы проиграем, что нам останется? — Йори говорит все громче и громче, и я бы попыталась остановить его, если бы не боялась, что тогда он только сильнее распалится. — Я не сразу понял. Я думал, что убийство королевы будет местью за вашего отца. Но теперь я вижу, что дело не в нем, не в королеве и даже не в Кейтсби. Это касается всех. Я киваю, хоть и не согласна. Для Йори, может быть, дело. не в отце и не в королеве. Но для меня это главное. Наконец мы добираемся до Норт-хауса. Он выглядит заброшенным: ставни закрыты, перед дверью намело сугробик, фонари не горят, на дорожке валяются ветки. Но так и задумано. Дому надлежит казаться пустующим, а Кейтсби все должны считать обычным джентри, занятым тем, чем заняты все люди со средствами: может быть, он уехал в поместье или наносит визит одному из множества друзей. На самом же деле он сидит в темном доме и плетет заговоры. Мы с Йори направляемся к боковому входу, предназначенному для слуг. Лестница уходит вниз, к маленькой дверце. Служанка Кейтсби, которую я зову Гранитной горгульей, открывает дверь, улыбается Йори и хмурится мне. Проводит нас в гостиную — в ту же комнату, где нас приняли в первый день. Кейтсби, одетый в красное и щеголеватый, сидит у камина. Братья Райт склонили одинаковые головы над каким-то механизмом, Том Второй пишет, а Том Первый проглядывает книгу. Кейтсби благодарит нас за то, что мы пришли, и приглашает Йори совершить немыслимое для меня — отслужить мессу. Йори открывает шкаф в углу комнаты, что-то там ищет, а потом достает из ящика Библию, чашу и покров, каравай хлеба — интересно, сколько он там хранился — и бурдюк, наверняка полный святой воды. Йори проделывает все это спокойно, хоть и с подобающим трепетом, остальные тоже спокойны, и это меня злит. Кейтсби держит святыни открыто, не в тайнике и не под замком, а просто в шкафу, как посуду или скатерти, а не предметы, за обладание которыми могут повесить. Он мог бы еще установить статую святого Петра в своем саду! Думаю, он верит, что его спасут богатство и положение в обществе. Но ведь я стою перед ним живым доказательством обратного. Я боюсь, пока тянется бесконечная месса. Я встаю, и сажусь, и опускаюсь на колени, повторяю «Аминь» и «Господи, помилуй», и почти не слышу, как Йори говорит о свете и тьме и о бессмертных душах, потому что смотрю на дверь и прислушиваюсь — не раздадутся ли удары кулака и крики. Никто не приходит, но к последней «Аллилуйя» я так выматываюсь, что вся дрожу и хватаюсь за подлокотники кресла с такой силой, что ноют пальцы. — Что-то случилось, Катерина? — спрашивает Кейтсби. — Вы напряжены. — Напряжена? Да как вы можете служить мессу в открытую? — Слово «месса» я произношу шепотом. — Вы же знаете, что случится, если нас поймают. Или вам еще раз рассказать? Я даже не пытаюсь казаться спокойной, на меня все смотрят, и даже Йори отвлекается от потира, который он начищает, и смотрит на меня. — Почему мы не ушли в погреб? Почему не заперли дверь? Зачем вообще служить мессу, если она запрещена законом под страхом смерти? Я уже вскочила. Лицо горит, ладони мокрые, сердце бьется неровно, как будто я снова оказалась в темных коридорах Ланхерна. Как будто я снова вижу, как падает меч, как убивают моего отца, снова опускаюсь на колени рядом с его телом, шепчу слова, которых он не услышит, и сжимаю его холодеющую руку. Горе изменчиво, как корнуолльское небо. Я никогда не знаю, когда оно отступит, а когда схватит за горло, но сейчас оно меня затопило. Я считаю от пяти до единицы и стараюсь взять себя в руки: если Кейтсби решит, что я не владею собой, то отстранит от дела. А ведь больше у меня ничего нет. Я сжимаю пальцами нос, чтобы остановить слезы, но Кейтсби уже берет меня за руку сильной мягкой ладонью. — Не надо. Не говорите того, чего не думаете. Не позволяйте забрать у вас еще и это. В библиотеке уже стало тихо. Вовсе не из-за благоговейного отношения к прекрасной и опасной мессе Йори. Просто мужчины никогда не знают, что делать, если плачет женщина. Может быть, Кейтсби не в состоянии этого вынести, может быть, он пытается дать мне возможность побыть одной там, где такой возможности на самом деле нет. Но пока я сижу в его бархатном кресле сливового цвета и шмыгаю носом, слушая потрескивание огня в камине и пытаясь плакать потише, он вдруг говорит: — Все начинается с идеи. Идеи непогрешимы и несокрушимы. В отличие от тех, кто их исповедует. Люди умирают, их имена забывают, а идеи живут еще сотни лет. Идея, чье время пришло, сильнее целой армии. Именно поэтому я создал этот заговор. Я верю, что он изменит мир. Не я, не мои люди, а идея. Но я оказался неправ. Голос Кейтсби тих, как шелест прибоя, но он скрывает в себе мощь океана. Я больше не плачу, мужчины не ерзают неловко, Йори прекратил полировать потир. Мы все слушаем — не только ушами, но и всей душой. — Идеи не пишут историю. Ее пишут люди, мужчины и женщины. — Он с улыбкой смотрит на меня. — Мы даем им жизнь. Если идея умирает, мы не можем ее оплакать. Но мы можем оплакать человека. Вспомнить его имя. Разве история — это не жизни величайших людей? Я медлил, не давая заговору имени, хотя оно было у всех великих заговоров. Но теперь, полагаю, мы можем окрестить его заговором Арунделов. В честь Ричарда — и Катерины, которая воплотит нашу идею в жизнь. И люди в очередной раз окажутся выше идеи. Кейтсби улыбается, и я тоже улыбаюсь. В этой улыбке нет радости, но есть решимость. И это все, что я могу вложить в улыбку сейчас. Или смогу когда-либо еще в жизни. * * * Когда Йори убирает святыни — на этот раз их запирают в погреб, чтобы потрафить мне, — Кейтсби зовет Райтов. — Достали? — спрашивает он.