«Пансион у Дельфиньей площади», район Доугейт, Лондон 24 декабря 1601 года Сегодня сочельник. Я направляюсь к Кейтсби, чтобы отпраздновать этот вечер, послушать мессу и начать последние приготовления к пьесе, до которой осталось двенадцати дней. Вечер холодный и хмурый, небо плюется дождем, который то и дело превращается в мокрый снег, а затем снова в дождь. Я одета в лучший свой наряд, который все равно совсем не хорош: темно-синие штаны и белая рубашка. Его же я надевала на прием у Кэри. Сверху я набросила куртку — дыры, которые продрали грабители, я заштопала; надела бесформенную зеленую шапку и перчатки. Их я не считаю нарядными, они ни с чем не сочетаются и выглядят не слишком хорошо. Но я не собираюсь производить впечатление в доме Кейтсби. Во всяком случае, не одеждой. Прогулка до Норт-хауса в Ламбете занимает около часа. Каждый раз я хожу разными путями, иногда по широким сельским дорогам, а иногда и напрямую через пастбища. Это не Кейтсби велел мне так делать, я сама решила после того, как Тоби начал возникать везде, где я бывала: то на ярмарке у реки, то в Винтри. Но сейчас я точно знаю, что не встречу его, и выбираю самый короткий и простой путь: узкую грязную дорогу, которая постепенно расширяется, а в предместьях Лондона даже становится мощеной. Йори ушел еще утром, сказав, что ему надо готовиться к мессе. Я думаю, что это правда. Но еще я думаю, что он меня избегает после вчерашней вечерней исповеди. Я видела, как он смотрит на меня, когда думает, что я не вижу. Как качает головой, вздыхает и отворачивается. Но сейчас у меня нет сил думать о Йори и о его разочаровании и осуждении. Ему придется встать в очередь, потому что мною разочарованы все. Во-первых, Тоби, хотя мне теперь нет до него никакого дела. Во-вторых, мастер Шекспир, до которого мне дело есть. Мой срыв во время репетиции хоть не привел к тем ужасным последствиям, к которым мог привести, но они подступили совсем близко. Я заметила, как все на нас смотрели после этой сцены, глумливо улыбаясь, будто мы подтвердили что-то, в чем и так никто не сомневался. Я заметила понимающий взгляд Шекспира. Нет, он не понял, что я девушка, иначе меня немедленно выгнали бы. Но я вела себя, как обманутый любовник, укрепив репутацию Тоби как записного сердцееда. До вчерашнего вечера я не думала, что злюсь на Тоби. Мне казалось, что на самом-то деле у меня нет такого права. Ведь я и правда ему лгала. Но если подумать, он мне тоже лгал. Он дал мне понять, что что-то ко мнё чувствует, хотя на самом деле не чувствовал. Не по-настоящему. Иначе он не устранился бы так легко, не велел бы мне держаться от него подальше, кем бы я ни оказалась. Дойдя до Норт-хауса, я прихожу к выводу, что и эта беда, и прочие, которые я навлекла сама на себя, являют собой лишь щербинку на гладкой поверхности. Я с трудом узнаю дом, украшенный к Рождеству. Безжизненный фасад стал совсем другим. Окна увиты остролистом, плющом и розами, на дверях висят венки. В фонарях, стоящих вдоль дорожки, горят свечи, другие свечи мерцают в окнах. Я иду обычным путем, через дверь для слуг, которая совсем не украшена. Гранитная горгулья молча открывает дверь, и меня чуть не сбивают с ног доносящиеся из кухни запахи. Там готовится рождественский пир. Я удивлена и тронута, ведь все эти усилия предприняты для меня и Йори. У Кейтсби и остальных в окрестностях города есть семьи, жены и дети, к которым они отправятся завтра утром. Стараться для них смысла нет. Я вхожу в столовую. Кейтсби и его люди с хрустальными кубками в руках болтают и смеются. Кейтсби, Том Первый и Том Второй сидят у огня. В ярких нарядах они выглядят красивыми и счастливыми. Черный бархат, золотая парча, белые накрахмаленные воротники, мех, перья на шляпах. Даже Йори доволен: он погружен в беседу с братьями Райт, которые сочувственно кивают в ответ на его слова. В комнате стоит накрытый стол, а йольское полено уже весело горит в камине, хотя по традиции зажечь его следует только завтра. — Кит! — Кейтсби машет мне рукой. — Вы пришли! Он тянется к графину и наливает мне того же, что пьет сам. — Это вино, — поясняет он. — Испанское. Из Бетики, точнее. Ваш отец… — Очень любил его. Помню. Райол тоже его любил. Я часто думала, что если бы кто-нибудь попал в наш погреб, то сразу угадал бы нашу веру по одним только бочкам с испанским вином. — Это в память о них обоих. — Кейтсби поднимает бокал. — Надеюсь, вы голодны. Мадлен готовила весь день и всю ночь. Я не сразу понимаю, что он имеет в виду Горгулью. Мадлен — слишком жизнерадостное для нее имя. И почему она осталась здесь в сочельник? У нее нет семьи? Или она считает своей семьей Кейтсби? — Пахнет чудесно, — отвечаю я. — Как в Ланхерне. В сочельник там всегда подавали кабанью голову, свинину с горчицей, пирожки с мясным фаршем, сладкую кашу с корицей, рождественский пирог и горячий сидр… Горло сжимается от воспоминаний о трубачах, славильщиках и ряженых, которых обязательно приглашал отец, о том, как я надевала самое красивое платье, и мы танцевали круговую Селлингера и «Подкуй кобылу», и играли в жмурки и ладушки. Это был самый лучший день в году, и больше такого не будет. Я не представляю, что случится дальше, в следующем году или еще через год. Я не задавалась таким вопросом и не думала об этом. Что случится со мной, когда все закончится? Буду ли я всю жизнь оглядываться через плечо, опасаясь убийцы вроде себя самой? Разгневанного праведным гневом протестанта, желающего отомстить за убийство своей королевы, за установление нового правления и, возможно, за инквизицию, за месяцы и годы страха и лжи. Что я стану делать, если меня поймают? Исправит ли убийство королевы хоть что-то? Все изменится, но останусь ли я прежней? Или стану злой, одинокой, потерянной, да еще и убийцей и целью чужой мести? Я чувствую теплую ладонь на плече. Поднимаю голову и встречаю понимающий взгляд Кейтсби. — Я понимаю, что вам может быть сложно. Но попробуйте руководствоваться своими чувствами, как сегодня, так и до самой Двенадцатой ночи. Интересно, дал бы он мне такой совет, зная, что я чувствую исключительно смятение? * * * Когда гусь, ломтики свинины и засахаренные фрукты исчезают со стола, Кейтсби раскладывает на нем карту. Она изображает Миддл-Темпл-Холл не изнутри, а снаружи. На ней тщательно прорисованы все улицы, сады, здания, дороги и дворы, составляющие квартал Темпл, малая часть которого именуется Миддл-Темпл. В ключевых местах поставлены крестики, на карте отмечены расстояния, обозначено время и нарисованы символы, поясняющие, кто, где и когда должен оказаться, какая лодка в какой миг отойдет от какого причала, показаны основные и дополнительные пути отхода, а в углах карты, в переулках и в церкви изображены черепа с костями. Здесь, скорее всего, окажется королевская стража. — Представление начнется в семь часов, — начинает Кейтсби. — Кит и Райты прибудут к пяти. Королева — к половине седьмого. — Он смотрит на меня, ожидая подтверждения. Я осторожно выяснила у Бёрбеджа, когда появится королева. Сказала ему, что у меня от волнения всегда живот крутит, и что хотелось бы разобраться с хворью, пока ее величество не прибыла. — В шесть тридцать, верно. — Не забываем и о ее свите, — кивает Кейтсби. — Но с этим мы уже имели дело. Он косится на Райтов, которые участвовали в последнем заговоре против королевы под началом ныне покойного графа Эссекского. Схожесть того заговора с нашим меня пугает. Эссекс нанял Шекспира и устроил представление опальной пьесы, которая послужила для его последователей сигналом к началу восстания. В нем участвовали все, кто присутствует сейчас в этой комнате. Я сама разузнала эту историю. Обо многом болтали в трактирах и на улицах после казни Райола. Упоминали и моего отца. Но Кейтсби считает, что именно это сходство нас и спасет: кто же заподозрит, что мы воспользуемся одним и тем же планом дважды? — Пятьдесят благородных пенсионеров[17], — продолжает Кейтсби. — В том числе капитан, лейтенант и знаменосец. Но они нужны только для красоты и церемоний, а это представление не задумано как особо торжественное. Схема рассадки, которую так кстати предоставили нам Райты, позволяет предположить, что стражи будет человек десять-двенадцать. — Он неприятно улыбается. — Возблагодарим Господа за бережливость королевы. Райты подтвердили, что стража будет сидеть позади, а ее величество окружит себя любимыми придворными и их женами, а еще министрами. Все, кроме женщин, будут вооружены. Хотя об этом не стоит забывать, все же внезапность и темнота на нашей стороне. Райты будут рядом, чтобы отбить возможные нападения на Кита и вывести ее из дворца живой. Райты выберутся здесь. — Кейтсби указывает на юго-восточное окно. — Вы тоже, Кит. Таким образом вы окажетесь в садах Миддл-Темпла. Внутрь ведет только одна дверь, которая будет охраняться. Когда дело завершится и люди королевы поймут, что суета в здании — не часть представления… во всяком случае, не заранее задуманная часть… и уяснят, что случилось, они погонятся за вами. Мы считаем, что у вас будет не более пяти минут форы. Пять минут с того мгновения, когда Райты потушат свечи. Ваш клинок вонзится в грудь королевы, вы вылезете в сад через окно и доберетесь до реки. Там вас будет ждать лодка. Между окном и причалом около десятой части мили. Двести одиннадцать шагов или вполовину меньше, если бежать. Я это знаю, измеряла сотню раз. Но на карте расстояние выглядит огромным. Это расстояние между жизнью и смертью. — А где будете вы? — спрашиваю я. — И Том Первый и Том Второй? Два Тома смущенно переглядываются. Я никогда не произносила этих прозвищ вслух. — Уинтер — первый, Перси — второй, — поясняю я. — Уинтер будет следить за происходящим с безопасного расстояния, — говорит Кейтсби. — Получив подтверждение того, что все прошло как надо, мы с Перси отправимся в Уайтхолл и предъявим вот это. — Из своего праздничного дублета он достает толстый лист дорогого пергамента, перевязанный черной лентой и запечатанный восковой печатью размером с мой кулак. — Грамота от папы Климента и от Филиппа Третьего Испанского, обещающих дружбу и поддержку суверенной Англии при условии бескровной передачи власти эрцгерцогине Изабелле. — Он выразительно помахивает письмом и убирает его за пазуху. — Министрам придется согласиться, если они не хотят войны против Испании, Португалии, Италии, Австрии и Франции разом. — А как же я? Куда мне деваться, когда я уплыву на лодке? — Мы выплатим вам две тысячи фунтов. Вы сможете отправиться, куда захотите. Остаться в Лондоне под нашим покровительством или вернуться в Корнуолл, если вам этого хочется. Новое правительство вернет вам Ланхерн, титул и право на ренту. Вы станете богатой женщиной, Катерина. И заживете в мире. Кейтсби хочет успокоить меня, предложить награду за хорошо проделанную работу. Но мне неприятно думать, что все это завершится там же, где началось. Как будто ничего и не случилось. Глава 28 Тоби Сейнт-Энн-лейн, район Олдерсгейт, Лондон 5 января 1602 года Рождество я встретил в одиночестве, как и Новый год. Эта неприятная традиция родилась в год смерти Марло и с тех пор процветает. Я отклонил приглашение на королевский праздник в Уайтхолле — еще одна традиция — и приглашение Кэри на рождественский ужин с его семьей. Не потому, что мне не хотелось к людям. Просто сама мысль о том, чтобы весь вечер плести все новую и новую ложь, утомительна, к тому же в такой день ложь особенно нехороша. Проще и безопаснее остаться одному. Точнее, с письмом. Я получил его четыре дня назад, в первый день нового года, из западной Англии. Оно пришло на день раньше, чем я рассчитывал, и я до сих пор его не открыл. Внутри ответ на мой вопрос о дружбе Кита с юношей по имени Ричард и сведения о том, не пропадал ли конюх или какой другой слуга не только в Девоншире, но и в Корнуолле. Я не открывал письмо, потому что ответ меня больше не интересует. Может быть, конюх и пропал. Но если этот конюх не был девушкой, то он мне не нужен. И юноша по имени Ричард тоже. Кит говорил, что Ричард — сын аристократа. Я думал, что это правда, но могу и в этом ошибаться. Может быть, никакого Ричарда вовсе нет. Или он носит другое имя. Однако кем бы ни был этот человек — суженым Катерины, обманутым и брошенным в Плимуте или Корнуолле, разгневанным, испуганным, убитым горем или безразличным, мне нет до него дела. Но в холодной сырой одинокой комнате я начинаю думать, что все же есть. Я беру письмо. Пергамент потерся на сгибах, забрызган грязью, покрыт пятнами дождя. К черному воску небрежно приложен большой палец. Сжечь ли письмо? Бросить ли его в тихо потрескивающий огонь камина? Я потратил шесть пенсов на вязанку дров, и это моя единственная уступка празднику. Тогда я освобожусь от Катерины и смогу вернуться к делу, к своим подозреваемым. К работе. Смогу окончательно воплотить в жизнь план, который вынашивал два года. Завтра все закончится. Я буду свободен идти, куда пожелаю, думать и делать, что захочу, без чужого присмотра. Быстро, чтобы не успеть передумать, я взламываю печать. Девоншир (Плимут, Тивертон, Торрингтон, Солкомб, Форд и Эксетер). Ни одно из благородных семейств не сообщало о смерти или пропаже человека по имени Ричард. Есть записи о трех юношах неблагородного происхождения (двенадцати, пятнадцати и двадцати одного года), умерших в 1601 году, в феврале, апреле и июле. Не сообщалось о пропаже работников, конюхов и кучеров. Корнуолл (Ньюйквей, Труро, Камбурн, Сент-Айвс). В октябре 1601 года скончался один благородный господин, Ричард Арундел (тридцати семи лет). Также скончался один юноша неблагородного происхождения, четырнадцати лет. Один пропавший работник, октябрь 1601 года, Йори Джеймсон, семнадцати лет, конюх Ричарда Арундела. Ричард Арундел. Тайный католик из Корнуолла, убитый во время нападения на его дом в октябре, укрывавший священника, казненного в прошлом месяце и признавшегося в злоумышлении против королевы. Пропавший конюх — тех же лет, которые Кит приписал себе на прослушивании. Пропавший в октябре. Я опускаю письмо. Если бы я считал Кита парнем, этого хватило бы, чтобы забыть об Аларе и Севере и посвятить остаток времени — с сегодняшнего дня и до самого представления — слежке за ним. Это совпадает со всем, что я о нем знаю. Странный мелодичный выговор, казавшийся мне слишком нарочитым для Девоншира, но в самый раз подходящий для Корнуолла. История о службе конюхом у аристократа. Неожиданная образованность, знание пьес и книг. Я думаю о словах, которые она выбирает, о безупречных манерах, об изящном реверансе перед Шекспиром в первый день в «Глобусе». То, чего не понимаешь, пока оно не окажется прямо под носом. Все сходится. Вот только Кит — девушка по имени Катерина. Это совпадение необходимо запомнить. Все чувства, отточенные шестью годами работы, кричат, что что-то здесь не так. Я не могу понять, цепляюсь ли за нее, потому что испытываю подозрения, или просто потому, что не хочу ее отпускать.