15 Шестьдесят секунд Заметив за деревьями бегущего Томми и увидев, как он спотыкается о мостик, Коломба немедленно бросилась к нему, сжимая в руке пистолет, но в ту же секунду в ее гарнитуре раздался голос Д’Аморе: – Рим-1, отставить. Мы не знаем, находится ли заложник под наблюдением цели. – Узнаете, если меня пристрелят, – сказала она, подбегая к основанию печи. Томми потирал лицо. Из носа у него хлестала кровь. – Все хорошо, Томми, – склонилась над ним Коломба. – Это я. Это я. Парень стиснул ее в медвежьих объятиях. Коломба приобняла его левой рукой, не выпуская из правой пистолет. – Заложник в безопасности. Требуется медицинская помощь, – сказала она в гарнитуру. – Хорошо. Захватить цель, – сказал Д’Аморе. 40 секунд Ближе всех к цели находились Альберти и Эспозито. Выхватив пистолеты, они кинулись к открывающей дверь в одну из кабинок волонтерше. Из соседнего туалета вышел ребенок. При виде оружия он закричал, но не успела девушка оглянуться, как Альберти повалил ее на землю и приставил пистолет к ее затылку: – Полиция. Не двигайся. Эспозито заломил ей руки за спину и, обыскав ее, надел ей на запястья наручники. – Рим-2. Сука у нас. Альберти сорвал с волонтерши вуаль, и у него зашлось сердце. – Это не она, – выдохнул он. – Как не она? – спросил Эспозито. – Она была с Томми! Альберти грубо встряхнул девушку за плечи: – Где Катерина? 20 секунд Катерина спрятала комбинезон в сумку и снова надела вуаль. Под ногами у нее расплывалась лужа крови, разбавленная похожей на мочу жидкостью, которая вытекала из вскрытого брюха лежащего на полу мужчины. Много-много литров асцитической жидкости. Взглянув на свое отражение в омерзительной жиже, она улыбнулась. Теперь она была свободна. 10 секунд Лео, пошатываясь, повел Данте по платформе. – Я был так уверен, что все это натворил ты, что ты король монет. А ты даже не принимал участия в этой партии. Лео впервые улыбнулся. – Поэтому я подбрасываю всю колоду в воздух, – сказал он и ударил его головой. Оглушенный Данте потерял равновесие, попятился к жерлу печи и безуспешно попытался ухватиться за борт. – Нет! – закричал он, срываясь на дно. – Ничему не верь, братик, – сказал ему сверху Лео. – Ничему не верь. Ноль Автоцистерна с отцом Лориса за рулем пробила ограду минерального парка, как фанеру. Мало что могло остановить этот грузовик – сорокатонного шестиколесного монстра, произведенного в начале девяностых, даже на скорости десять километров в час. Подпрыгнув на кочке, грузовой автомобиль Гаспаре Мантони, брызгая грязью и щебнем, помчался по безлюдной насыпи. Он подмял под себя кусты и налетел на кафе на колесах. Вышедшего покурить хозяина, проклинавшего напарника, который бросил его на милость гребаных копов, сбило с ног. Ручка ставни ударила его в основание позвоночника, и завалившийся на борт фургон сплющил его голову, как орех. Ту же судьбу разделили два молодых человека из местной католической ассоциации. Гаспаре повернул грузовик и, сбив одну из опор шатра, нацелился на алтарь. Первым под колеса попал священник, а за ним – десятки больных и богомольцев, безуспешно пытающихся сбежать и с криками топчущих друг друга. Отупевший от спиртного Гаспаре едва их замечал. Большую часть жизни он под хмельком разъезжал по козьим тропам в окрестностях Портико, пополняя газгольдеры, а потому езда по ровной местности не вызывала у него никаких долбаных затруднений. Если он продолжал давить всех и вся, то только потому, что ему это нравилось. Воображая себя сбивающим кегли шаром, он наехал на группу бросившихся врассыпную священников, выехал на стоянку и снова повернул, нацелившись в нос белого автобуса с красным крестом. Его лобная кость выбила ветровое стекло, и Гаспаре не стало. Водитель автобуса, отброшенный на спинку сиденья подушкой безопасности, успел увидеть, как грузовик опрокидывается, подобно хвосту скорпиона. Задняя часть автоцистерны с металлическим лязгом врезалась в нос автобуса, и годами не продувавшийся предохранительный клапан отскочил, выбрасывая в воздух тридцать тысяч литров сжиженного газа под давлением сорок пять бар, расширяющегося со скоростью почти двести метров в секунду. Изрешетив кабинки биотуалетов и тела двух торопливо одевавшихся подруг, взметнувшиеся в воздух земля и щебень обрушились на пойманную Альберти и Эспозито девушку, но они этого уже не увидели. За миг до этого их оглушило и отшвырнуло ударной волной. Они еще не успели приземлиться, когда сжиженный газ вступил в реакцию с пламенем. Альберти увидел, как тело его сослуживца отбрасывает, будто пушечное ядро. Облако горящих испарений опрокинуло и взорвало уцелевшие после штурма Гаспаре кафе на колесах, подожгло опоры шатра, испепелило скамьи и горящей косой прошлось по бегущим паломникам и преследовавшим автоцистерну карабинерам и агентам ОБТ. Волна ударила в гору щебня, который, разлетевшись, накрыл Коломбу, обнявшую Томми, сорвала тросы канатной дороги, снесла станцию, обратила в пепел Катерину и наконец достигла верхушек печей. Данте еще летел вниз, когда мир ослепительно вспыхнул. Тень его стоящего на платформе брата превратилась в цветное пятно на белом покрывале. Через мгновение его поглотила белизна. Часть четвертая. Детство зла Ранее Когда дверь открывается и в тесную комнатку с голыми кирпичными стенами проникает щупальце искусственного света, безымянный мальчик рычит и приседает, готовясь к броску. Он часто ползает на четвереньках, потому что в темном мире, где он вырос, так передвигаться было безопаснее. Там, где он вырос, полагаться приходилось только на нюх, а тот, кто не мог стать хищником, становился добычей. Высокий худой мужчина, стоящий на пороге, одет в великоватый рабочий комбинезон, поверх шелковой балаклавы темные очки. При виде его безымянный мальчик опускает взгляд и перестает рычать, потому что перед ним человек, во власти которого его судьба. Он велит называть себя Отцом, говорит по-русски с сильным иностранным акцентом и требует беспрекословного подчинения. – Пошли, – говорит мужчина, тут же поворачиваясь к нему спиной. Мальчик мог бы на него напасть. В темном мире никто ни к кому не поворачивался спиной. Но сейчас темный мир далеко. Насколько далеко, он не знает: однажды он проснулся уже здесь, в этих стенах, и, должно быть, проспал много дней, а может, и месяцев. Проникающий сквозь световые шахты дневной свет так сильно ожег глаза, что мальчик закричал от боли. Отец выходит в длинный пыльный коридор, освещенный голыми лампами, и мальчик на полусогнутых ногах следует за ним. Он готов к драке, готов стиснуть пальцы на чужом горле. Он чувствует новые запахи, слышит старые звуки за бесконечным рядом запертых дверей: крики, плач, вопли и треск лопающейся под ударами плоти. – Ты вырос во враждебной среде, – все так же по-русски говорит Отец. – Это сделало тебя таким, какой ты есть… хорошим Сынком. Но теперь ты должен измениться. Потому что ключ к выживанию – это приспособляемость к среде, понятно? – Да, – шепчет мальчик, что соответствует истине лишь отчасти: многие слова, произносимые Отцом, ему незнакомы. – Ты должен научиться управлять своими рефлексами. Нельзя подчиняться велениям худшей… животной части себя. Понятно? – Да. Скотины умирают. – Правильно. Но ты выживешь. И получишь соседа по комнате. Отец останавливается перед одной из дверей, отодвигает засов и открывает ее. Резкий неоновый свет падает на худого, как скелет, мальчишку в расстегнутой ночной рубашке, привязанного к койке кожаными ремнями. Он бьется в судорогах, рот его в пене. К его руке подключена капельница, под отверстием в койке стоит ведро для экскрементов. От вони слезятся глаза. – Трудный пациент, – говорит Отец. – Строптивый, плаксивый и упрямый. – Задрав балаклаву над губами, он кладет в рот лакричную пастилку. – Я трачу много сил, чтобы преодолеть его сопротивление. Несмотря на терапию. Последнее слово он произнес по-итальянски, и мальчик непонимающе смотрит на него. – Терапия значит лечение. – Отец показывает на капельницу. – Инсулин, – говорит он. – Точно отмеренная доза вызывает шок, который перезапускает мозг. Надеюсь, это сделает его уступчивее. Дважды в неделю он ложится под капельницу, а в остальное время ему прописаны ванны и перинеальный электромассаж. Улучшения есть, но он еще не поправился. Понятно?