– Не очень высокий, но сложен как дальнобойщик. – Широкоплечий? – спросила Коломба. – И с небольшим животиком. – Возраст? – спросил Данте. – Я бы сказала, лет шестьдесят. Может, чуть старше. На нем был пиджак и галстук, а в руке чемоданчик. Портфель. – Глаза? – Голубые. Очень светлые. Здоровая рука Данте дернулась так сильно, что он выронил карандаш. Он замер, глядя в пустоту. Незаметно для женщины Коломба сжала его ногу под столом. – Мы такие неотесанные, Данте. Даже не предложили госпоже Пачифичи выпить. Почему бы нам не взять ей что-нибудь освежающее? – Не отказалась бы от колы, – сказала та. – Мы мигом, – отозвалась Коломба, еще сильнее сжав бедро Данте. Он очнулся и поднялся вместе с Коломбой, которая, напустив на себя любезный вид, поддерживала его под руку. – Внутрь не пойдем, – еле слышно проговорила она, когда они отошли на пару шагов. – Слишком много народу. Она потащила его за угол. Данте забила нервная дрожь. Он прислонился к стене. Коломба взяла его за здоровую руку: – Все хорошо. Данте… Голос Коломбы доносился из бесконечной дали, ее лицо исчезло, и между ними выросла серая стена. Стена силосной башни. Трещина. Отец, глядящий на него с лужайки с ножом в руке. – Это он, КоКа, – сказал Данте так тихо, что сам не слышал собственного голоса. Коломба бережно взяла его за подбородок, вынуждая посмотреть на нее: – Будь со мной, Данте. Он все еще дрожал. Лоб взмок от пота. – Ты можешь, Данте. Оставайся со мной, – повторила Коломба. Данте на миг прикрыл веки, потом снова открыл глаза и вернулся в реальность. – Я здесь, – с пересохшим горлом произнес он. – Молодец. Хочешь, я разгоню всех посетителей кафе, чтобы ты мог зайти и умыться? – Ты это умеешь, – слабо улыбнулся он. – Я еще не то могу. Данте согнулся, держась за живот и медленно дыша: – Спасибо. Лучше возвращайся к ней, я сейчас успокоюсь и поищу официанта, о’кей? – Могу я на тебя положиться? – Иди спокойно. Коломба вернулась за столик, а Данте продолжил размеренно дышать, чувствуя себя все лучше. Отец больше не абстрактная сущность, не призрак, незримо парящий вокруг него. Он простой смертный из плоти и крови, который дышит, говорит по телефону, носит галстук. Он человек. Он может ошибаться. Данте встал, нашел официанта и заказал напитки, а затем вернулся за столик и в следующие полчаса рисовал, следуя указаниям женщины. Коломба поражалась выверенности его движений – так рисовали преступников полицейские портретисты до появления графических программ. И его умению отстраняться от процесса: Данте не добавлял деталей, не приукрашивал, не добавлял ничего от себя. Когда рисунок был готов, человек, смотревший на нее с листа бумаги, обрел конкретность реальности: мужчина за шестьдесят с мощной шеей, брылями, впалыми щеками, носом с горбинкой и жестким выражением лица. Коротко стриженные седые волосы поредели на лбу, который пересекали три глубокие, как шрамы, морщины. Данте нарисовал даже руки, которые женщина хорошо запомнила: сильные, с выступающими на тыльной стороне ладони венами и длинными большими пальцами с квадратными ногтями. Руки крестьянина, рабочего – уж точно не утонченного интеллектуала, каким его считал Данте. Руки человека, способного отрубить голову или перерезать глотку. Когда Данте закончил, Коломба поблагодарила женщину и попрощалась, пообещав держать ее в курсе событий. Она настоятельно попросила никому не рассказывать о расследовании. Казалось, мать все поняла, но Коломба была уверена: стоит ей добраться до дому, она обзвонит всех своих подружек. Дождавшись, пока Пачифичи уйдет, Коломба заказала кофе со льдом для себя и стопку водки для Данте, который не доверял качеству местных коктейлей. – Знаешь, почему эта курица еще жива? – спросил Данте. – Потому что Отец не знает, что она его видела. Иначе у нас было бы уже три трупа. Если, конечно, он не прикончил еще кого-то и нам об этом просто неизвестно. Коломба не могла оторвать глаз от портрета. – Не такая уж она и курица, если действительно его узнала, – сказала она. – Но возможно, этот мужик просто ждал поезда, а мы уже построили вокруг него целую историю. Данте извлек из кармана сложенный листок бумаги. Это был сделанный кремонской полицией портрет человека, которого он видел сквозь трещину в башне. Он положил его возле портрета человека со станции. Сходство было столь велико, что у Коломбы перехватило дыхание. Тот же овал лица, те же маленькие уши, а главное, те же глаза. Хотя остальное было не прорисовано, а время наложило на старый портрет свой отпечаток, его едва намеченные линии идеально совпадали с новыми. Это был тот же человек, постаревший на двадцать пять лет. Данте был прав с самого начала. 14 Через час Коломба припарковала машину на проспекте Мартина Лютера Кинга, напротив одного из входов на виллу Дориа-Памфили[11], и заглушила двигатель. – Сможешь посидеть один минут десять? – спросила она Данте. Тот растянулся почти во весь рост, до предела опустив спинку сиденья. На глаза он положил галстук, чтобы защититься от света, и впечатление производил скорее комическое, чем трогательное. – Иди, – сказал он. – Не объедайся таблетками. Он показал ей язык, на котором лежала двухцветная капсула: – Поздно. Коломба захлопнула за собой дверцу, вошла в парк и полной грудью вдохнула запах свежескошенной травы. В детстве она приходила сюда, чтобы покормить черствым хлебом нутрий. Грызуны напоминали толстых крыс, но она их нисколько не боялась. Она читала, что теперь их переместили в другую часть парка. Это ее немного расстраивало. Она добралась до пересекавшего один из прудов моста Понте-Нанни одновременно с группой бегунов с айподами в ушах. Посреди моста, повесив голову, курил прислонившийся к ограждению Ровере. Он казался еще более постаревшим и разбитым, чем когда она увидела его в Пратони. Заметив Коломбу, он с напряженной улыбкой помахал ей рукой. Коломба подошла к нему, предусмотрительно встав с наветренной стороны от его сигареты. – Спасибо, что позвонила, – сказал Ровере. – После вчерашнего я боялся, что ты на меня злишься. – Так и есть. Я злюсь, что вы впутали меня в это дерьмо. Но не могу продолжать расследование в одиночку. Тем более сейчас. – Она протянула ему портрет. Глаза Ровере округлились. На мгновение Коломбе показалось, что он испуган. – Вы его знаете? – спросила она. – Нет… Просто ты застала меня врасплох. Кто это? – спросил он, не поднимая глаз от листка бумаги. – Человек, похитивший сына Мауджери. Это он держал в заточении Данте Торре. Ровере лихорадочно уставился на нее: – Ты уверена? – Да. Он использовал Монтанари, чтобы найти жертву, а потом от него избавился. Его ник в Сети – Зардоз. Он мастер исчезновений и разгуливал на свободе тридцать пять лет, творя бог знает что. Перед побегом Данте видел, как он убил какого-то мальчишку. – Помню, – пробормотал Ровере. – Но это так и не было доказано. – Либо наши коллеги, расследовавшие это дело, были кончеными идиотами, либо Зардоз, Отец, или как вы хотите его называть, действительно гениально прячет трупы. Ровере оправился от удивления: – Похититель детей не может быть гением. Это душевнобольной. – Если и так, то это самый здоровый больной, о котором я когда-либо слышала. Он знает, чего хочет, и берет это. – Расчетливый серийный убийца, – сказал Ровере. – Он такой не первый. – Расчетливый до такой степени, что мы и в учебниках о подобном не читали. Он использует сообщников, выдает себя за врача, ориентируется в интернете как профессионал, осуществляет инсценировки на местах преступлений… И все для того, чтобы поиграть с детьми в свои садистские игры и убить их, как только они станут слишком взрослыми. – Коломба покачала головой. – Все не слишком сходится, но лучшего объяснения у меня нет. – Кто его видел? – спросил Ровере. – Одна из мамаш, с которыми он связывался в поисках сына Мауджери. – Он знает, что его заметили? – К счастью, нет. Что будем делать? Ровере сложил листок и убрал в карман пиджака: