— Я… чую… смерть, — сказал он. Я прикрикнула на него, но он стоял на своём: — Правда, чую. — Это как? Кто-то умирает, а ты его можешь издали унюхать? — Нет, не так: я понюхаю — и знаю, умрёт этот человек или нет. Меня одна старушка научила. — Дилл вытянул шею и понюхал меня. — Джин… Луиза… Финч, — сказал он с расстановкой, — ты умрёшь через три дня. — Замолчи, а то я тебя так отлуплю, век будешь помнить. Вот как дам… — Хватит тебе, — заворчал Джим. — Можно подумать, что ты веришь в жар-пар. — А то, может, ты не веришь, — сказала я. — Что это за жар-пар? — спросил Дилл. — Знаешь, как бывает: идёшь вечером по дороге, кругом никого нет, и вдруг попадаешь в жаркое место, — стал объяснять Джим. — Жар-пар — это если человек умер, а на небо ему не попасть, он и шатается по пустым дорогам, где никого нет, и, если на него налетишь, после смерти сам будешь такой, будешь шататься по ночам и высасывать дух из живых людей… — А как же его обойти? — Никак не обойдёшь, — сказал Джим. — Иногда он возьмёт да и загородит всю дорогу. Но если непременно надо пройти, ты только скажи: «Жив, не помер, свет души, пропусти, не задуши». Тогда он не обвернётся вокруг тебя и… — Не верь ему, Дилл, — сказала я. — Кэлпурния говорит, это всё просто негритянские сказки. Джим грозно посмотрел на меня, но сказал только: — Так что ж, будем мы сегодня играть или нет? — Давайте кататься в колесе, — предложила я. Джим вздохнул. — Ты же знаешь, мне в него уже не влезть. — Будешь толкать. Я сбегала за дом, вытащила из-под заднего крыльца старую автопокрышку и прикатила в палисадник. — Чур, я первая, — сказала я. Дилл сказал — лучше он будет первый, ведь он только приехал. Джим рассудил нас: я буду первая, а Дилл покатается подольше, и я свернулась клубком внутри покрышки. До последней минуты я не догадывалась, что Джим разозлился, как это я заспорила с ним про жар-пар, и только и ждал случая мне отплатить. Он толкнул колесо изо всей силы, и оно понеслось по тротуару. Земля, небо, дома в бешеном круговороте слились у меня перед глазами, в ушах шумело, я задыхалась. Высвободить руки и затормозить я не могла, они у меня были прижаты коленками к груди. Оставалась одна надежда — может, Джим обгонит меня или колесо запнётся о какой-нибудь выступ на тротуаре. Я слышала — Джим с криком мчится вдогонку. Колесо наскочило на кучу щебня, свернуло вбок, перекатилось через дорогу, с размаху стукнулось обо что-то, и я вылетела на мостовую, как пробка из бутылки. Меня тошнило, голова кружилась; лёжа на асфальте, я затрясла головой, хлопнула ладонями по ушам, чтоб всё стихло и стало на место, и услыхала крик Джима: — Беги, Глазастик! Скорей! Я подняла голову — передо мной было крыльцо Рэдли. Я так и застыла. — Вставай скорей! — вопил Джим. — Чего ты там застряла? Уж не знаю, как я встала, ноги подкашивались. — Захвати колесо! — орал Джим. — Тащи его сюда. Ошалела ты, что ли? Наконец я вышла из оцепенения и побежала к ним, хоть у меня и дрожали коленки. — А колесо?! — закричал Джим. — Сам бери! — крикнула я в ответ. Джим сразу замолчал. — Поди да возьми, оно прямо за воротами. В тот раз ты даже стену тронул, помнишь? Джим с яростью посмотрел на меня, но вывернуться не мог, побежал по тротуару, замешкался в воротах, потом ринулся во двор и вернулся с колесом. — Видала? — Он смотрел презрительно и торжествующе. — Раз-два — и готово. Ей-богу, Глазастик, ты иногда ведёшь себя, как самая настоящая девчонка, даже противно. Он кое-чего не знал, но я решила — не скажу. В дверях появилась Кэлпурния и закричала: — Лимонад пить! Идите скорей в тень, пока не изжарились живьём! Летом так было заведено: когда солнце поднимется высоко — пить лимонад. Кэлпурния вынесла на веранду кувшин и три стакана и пошла заниматься своими делами. Я не особенно огорчалась, что Джим на меня злится. Выпьет лимонаду — и подобреет. Джим проглотил залпом второй стакан и хлопнул себя по животу. — Придумал! — объявил он. — Играем в новую игру, такой ещё не бывало! — Во что? — спросил Дилл. — В Страшилу Рэдли. Иногда я видела Джима насквозь: он придумал это, чтоб доказать мне, что он никаких Рэдли не боится, он храбрый герой, а я трусиха. — В Страшилу Рэдли? Это как? — спросил Дилл. Джим сказал: — Глазастик будет миссис Рэдли… — Это мы ещё посмотрим, — начала я. — Во-первых… — Ты чего? — сказал Дилл. — До сих пор боишься? — А может, он выйдет ночью, когда мы все спим… — сказала я. Джим присвистнул. — Откуда ему знать, во что мы играем? И вообще его там, наверно, уже нет. Он умер сто лет назад, и они его запихали в каминную трубу. — Давай с тобой играть, а Глазастик, если боится, пускай смотрит, — сказал Джиму Дилл. Я прекрасно знала, что Страшила Рэдли сидит у себя дома, но доказать не могла, приходилось держать язык за зубами, а то опять скажут, я верю в жар-пар, а я среди бела дня про него и не думаю. Джим распределил роли: я — миссис Рэдли, моё дело выходить и подметать крыльцо. Дилл — старик Рэдли, он ходит взад-вперёд по тротуару, а когда Джим с ним заговорит, он в ответ только кашляет. Джим, конечно, сам Страшила: он прячется под парадным крыльцом и время от времени визжит и воет. Лето шло своим чередом, и наша игра тоже. Мы её отделывали и шлифовали, придумывали всё новые диалоги и сюжетные повороты и, наконец, сочинили настоящую пьеску, которую разыгрывали каждый день на новый лад. Дилл получался злодеем из злодеев: он всегда вживался в любую характерную роль и в решающие минуты, если надо, даже становился выше ростом. Он не уступал самым худшим своим героям, а это были отпетые разбойники и варвары. Я без особой охоты исполняла все женские роли. На мой взгляд, это представление было куда скучнее Тарзана, и всё лето меня не оставляла тревога, хоть Джим и уверял, что Страшила Рэдли давно умер и ничего со мной не случится, ведь целый день и он и Кэлпурния под боком, а ночью и Аттикус дома. Джим родился героем. Обрывки сплетен и слухов, издавна повторявшихся в нашем квартале, мы связали в настоящую драму: миссис Рэдли когда-то была красавицей, но потом вышла замуж за мистера Рэдли и потеряла все свои деньги. Она потеряла также почти все зубы, волосы и указательный палец правой руки (это присочинил Дилл: однажды ночью, когда Страшиле не удалось поймать на обед ни одной белки и кошки, он отгрыз у матери палец); целыми днями она сидит в гостиной и плачет, а Страшила строгает ножом столы и стулья, и когда-нибудь в доме совсем не останется мебели, одни только стружки. Потом мы все трое изображали мальчишек, попавшихся в хулиганстве; я для разнообразия играла роль судьи; Дилл уводил Джима, заталкивал его под крыльцо и тыкал в него шваброй. По ходу дела Джим вновь появлялся уже в роли шерифа, толпы горожан или мисс Стивени Кроуфорд, которая могла порассказать про семейство Рэдли больше всех в Мейкомбе. Когда наступал черёд коронного номера Страшилы, Джим прокрадывался в дом, улучив минуту, тайком от Кэлпурнии хватал из ящика швейной машины ножницы, возвращался на веранду, садился на качели и начинал резать газету. Дилл шёл мимо и кашлял в сторону Джима, и Джим делал вид, что вонзает ножницы ему в бедро. С того места, где стояла я, всё это вполне можно было принять за чистую монету. Каждый день, когда мистер Натан Рэдли проходил мимо, направляясь по обыкновению в центр города, мы замолкали на полуслове и не двигались, пока он не скрывался из виду. Что бы он с нами сделал, если б заподозрил?… Стоило появиться любому из соседей, и мы прерывали игру, но один раз я увидела — стоит напротив мисс Моди Эткинсон с садовыми ножницами в руках и, позабыв про недостриженную живую изгородь, смотрит на нас во все глаза. Однажды мы уж очень увлеклись, разыгрывая главу двадцать пятую тома второго нашего романа «Одно семейство», и не заметили, как вернулся к завтраку Аттикус — он стоял на тротуаре, похлопывал себя по колену свёрнутым в трубку журналом и смотрел на нас. Солнце поднялось высоко, был уже полдень. — Что это у вас за игра? — спросил Аттикус. — Ничего, — сказал Джим. По его уклончивому ответу я догадалась, что наша игра — секрет, и не стала вмешиваться. — А для чего тебе ножницы? И почему ты рвёшь газету? Если это сегодняшняя, я тебя выдеру. — Ничего.