Пролог Рано, но на станции подземки уже невыносимо жарко. Рубашка липнет к телу, накрахмаленный льняной костюм начинает обвисать. Платформа вспучивается волнами туристов и пригородных пассажиров, все толпятся, спешат занять удобное место, толкаются… Ловить нечего. Когда-то давно ты мог бы пробиться и встать в голове очереди. Но борьба, соперничество больше тебя уже не интересуют. Даже работа – с ее азартом, когда наблюдаешь взлеты и падения рынков, пытаясь поймать момент для лучшей сделки. Трудно поверить, что ты стоишь здесь, плечом к плечу с ними, с этой чернью. Но шофер снова сказался больным, и это значит, что его придется уволить, пусть даже он и проработал у тебя двадцать лет. Шелковым платком ты вытираешь пот со лба. Молодая женщина трещит без умолку, обращаясь к своему дружку, ее рот – жуткое пятно алой помады. Второй раз на такую смотреть не станешь, но ее голос царапает слух, как гвоздем по доске. Давят со всех сторон, жмут так, что и дышать трудно. Потом вдруг неожиданная передышка. Толпа смещается, расширяется, как легкое на вдохе, и тебя выносит в конец платформы. Идеальное место. Впервые за сегодня есть возможность расслабиться. Еще немного – и пойдешь по финансовому кварталу, поглядывая на спешащих к своим столам людишек в одинаковых костюмах в мелкую полоску. Вот и поезд наконец. Приближается. Ты не столько слышишь его, сколько ощущаешь – воздушный поток ускоряется, от рельсов идет чуть слышный звон. И вот тут ты чувствуешь чье-то прикосновение, кто-то тянет тебя за портфель. Ты шепчешь беззвучное проклятие и крепче сжимаешь ручку. Ну и наглец! Запускает пальцы тебе в карман! Ты пытаешься что-то сделать, но пространства для маневра нет. Невозможно даже повернуться и посмотреть на вора. Слава богу, поезд ближе и ближе. Из туннеля уже мигают два белых глаза. Платформу накрывает волна шума и горячего воздуха. Ты снова в безопасности. Воришка переместился к кому-то другому, а бумажник, пухлый, увесистый, остался на месте и уютно жмется к твоей грудной клетке. Поезд совсем близко – несколько ярдов. Колеса воют, замедляя ход. И вот тут-то оно и случается. Кто-то с силой толкает тебя между лопаток. Шок. Ты даже вскрикиваешь. Ты силишься не упасть, хватаешься за воздух. Никто не пытается втащить тебя на платформу. Может, они даже и не видят, как ты падаешь лицом на рельсы, будто ныряешь в бассейн. Портфель летит через плечо, над головами пассажиров. Тебе везет меньше. Локомотив пожирает тебя заживо. Несколько секунд невообразимой боли, все твое тело – проводник, нервные окончания визжат, выстреливая в мозг один и тот же сигнал. А потом – покой. Ты не теряешь сознание ни на секунду. Скрипят тормоза, металл трется о металл, жернова колес проходят мимо. Твое лицо вжато в холодный гравий, запах моторного масла забивает рот. Должно быть, ты как-то выжил, благополучно приземлившись между рельсами. К горлу поднимается смех. Ты поворачиваешь голову, но не можешь шевельнуться – тебя давит черное подбрюшье поезда. В нескольких ярдах от тебя бледный блеск металла – в первую секунду ты ничего не понимаешь. Ты снова мигаешь и теперь видишь, что это твой «Ролекс» на руке, аккуратно отрезанной у плеча. Пальцы конвульсивно подрагивают, но им больше ничего не ухватить. Глава 1 Фойе больницы Гая дышало зноем. Встретив шумную стайку практикантов, я от души пожалела бедняжек. Их карьера начиналась в самую сильную за последние пятьдесят лет жару, причем температура обещала подняться еще выше. Впереди чертовски трудный год – смены по шестнадцать часов, волнения из-за каждого диагноза, раздраженные регистраторши, так и норовящие шугнуть при каждом случае. Я заставила себя вызвать лифт. Вроде бы и пользовалась им каждый день, но взять клаустрофобию под контроль не получалось. Пробежать двадцать четыре лестничных пролета до отделения до сих пор представлялось мне испытанием намного меньшим. Едва я нажала кнопку, как кто-то тронул меня за плечо. Я повернулась – какой-то парень, подойдя едва ли не вплотную, смотрел в упор. На щеках яркий румянец, голова выбрита. Я уже открыла рот, чтобы поздороваться, но в тот момент его имя выскочило у меня из памяти. – Вы меня даже не помните. – От него пахло сигаретами и вчерашним пивом. – Я для вас только номер, да? – Конечно, помню, Даррен. – Инспектор по надзору привел его в одну из моих групп по управлению гневом, и он начал постепенно втягиваться и даже высказывался, когда не спрашивали. – Вы закрыли мою группу, раз – и нет. – Он хлопнул ладонями – будто книгу захлопнул – чуть ли не в дюйме[1] от моего лица. – А мне даже не сказали. – Извини, ты должен был получить письмо. – Кому оно нужно, письмо? У меня и адреса-то ни хрена нет. На лбу у него блестели капельки пота, а глаза смотрели так, будто это я была виновата во всем плохом, что он видел. И вот тут я допустила ошибку: отступила – чтобы он немного поостыл. – Давай, – бросил он. – Вали, сука выпендрежная! А потом все переключилось в замедленный режим. Его рука ушла назад, и кулак полетел мне в лицо. Я успела уклониться, и первый удар пришелся в плечо, но второй – в грудную клетку – свалил меня с ног. Когда я подняла голову, два интерна держали его за руки, но боевой запал в нем уже иссяк. Бледный от шока, он напоминал напроказничавшего и ждущего наказания ребенка. – Вызовите полицию! – крикнул регистраторше один из интернов. – Не надо. Это просто недоразумение, так, Даррен? – Я не без труда поднялась на ноги. – Что я наделал?! – Он зажмурился и все повторял и повторял эти слова, словно заучивал новую мантру. – Можете отпустить, – сказала я интернам. – Ты ведь будешь хорошо себя вести, да, Даррен? Он кивнул с несчастным видом, и я усадила его на пластиковый стул у входа. Регистраторша листала журнал. Нападения на сотрудников, должно быть, стали настолько привычным делом, что она и бровью не повела. Даррен, положив руки на колени, уперся взглядом в пол. – Я еще никогда не бил женщину. – Он утерся рукавом. – Лучше бы меня взяли. – Тебе ведь это не поможет, да? Но ты должен остановиться, – сказала я. – Больше ничего подобного. На выстеленный плитками пол брызнули слезы, и я положила руку ему на плечо. – Ладно, ладно. Знаю, ты не хотел. – Все бесполезно, – прошептал он. В боку пульсировала боль, но чувства паники не было. По сравнению с тем, что мне уже пришлось пережить, это был пустяк. – Мы тебе поможем. Дела пойдут на лад. Он замотал головой: – Меня выставили. И я уже никогда не найду новую работу. – Чем ты занимался? – Убирал в банке. Повезло устроиться. Бывших зэков нигде не ждут. – Надо стараться, и работа найдется. Через несколько минут он вроде бы успокоился и уже молча ждал, пока я договаривалась с боссом о срочном приеме на следующее утро – Хари умеет справляться даже с худшими проявлениями гнева. Даррен взял карточку, но взгляд у него был рассеянный, как будто он плохо меня видел. Когда я, входя в лифт, оглянулась, он все еще смотрел мне вслед. Я хотела задрать рубашку, посмотреть, что там, но в кабину, весело галдя, впорхнула стайка медсестер. Больше всего болели ребра – каждый вдох отдавался жарким уколом боли, – а о том, чтобы пойти домой, не приходилось и думать. Пациенты были расписаны на весь день с интервалом в сорок пять минут, и большинство ожидали приема месяцами. В кабинете стоял запах несвежего воздуха, пыли и какого-то моющего средства. Кондиционер отказал ровно в разгар лета, но бригада техобслуживания еще продолжала бастовать. Я открыла окно и постаралась отдышаться. В двустах футах подо мной сиял Лондон. С севера на юг вытянулась бурой ниткой Темза. Город терялся в дымке солнечного света и отраженного блеска – издалека как-то не верилось, что у него вдруг кончились деньги. Я огляделась. Почти все здесь требовало замены, и у моего компьютера появилась привычка придерживать информацию. Нормальный человек на моем месте уже выплакался бы, избавившись разом от шока. Вот кому можно позавидовать. Мои реакции оставались такими же непредсказуемыми, как компьютер, – связи нарушились, в цепи появились разрывы. Я стиснула зубы и приготовилась к первому приему. Хари пришел в одиннадцать. Как всегда, спокойный, бородка аккуратно подстрижена, на голове безупречно повязанный тюрбан, в глазах озабоченность. – Ты почему здесь? Тебе надо домой. – Я в порядке, правда. – Ты же знаешь, у каждого есть предел. Я знала, Хари имеет в виду дело кладбища Кроссбоунз[2], и хотела сказать, чтобы он перестал беспокоиться, но спорить с воплощенной добротой невозможно. – Что я могу для тебя сделать, Элис? – спросил он. – Профинансируй, пожалуйста, мои терапевтические группы. Иначе пострадавших будет намного больше. Хари заметно смутился: – Попечители меня не слушают. Я уже жаловался в БПО. Я иронически улыбнулась. Британское психологическое общество действительно не могло ничего сделать, поскольку финансовыми ресурсами распоряжалось не оно. Коллега похлопал меня по руке и вернулся в свой кабинет. Последнюю пациентку я принимала под воздействием обезболивающего и острой кислородной недостаточности. Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы диагностировать у нее социофобию. Ее пугало всё и все вокруг – вечеринки, незнакомые люди, толпы. Она хотела только одного: забаррикадироваться в пустой комнате, где ее никто не смог бы найти, и оставаться там до конца дней своих. Будучи высказанными, ее проблемы уже не казались такими большими, и к концу сеанса ей заметно полегчало. Я поняла, что пациентка реагирует на рационально-эмоциональную терапию, потому что она стремилась освоить рекомендуемые приемы и методы. Сказала, что ей нужен курс из десяти-двенадцати сеансов, и посоветовала попробовать упражнения – йогу или тай-чи. Уходя, она все еще выглядела взволнованной: за дверью ее ожидал мир неконтролируемого шума и возникающих из-за угла незнакомцев. Термометр в кабинете показывал тридцать два градуса, и боль была такая, словно кто-то приводил мои ребра в порядок, обрабатывая их невидимым молотком. Я уже собирала кейс, когда в дверь постучали. – Войдите, – откликнулась я. Посетитель показался мне смутно знакомым – высокий и громадный, как опустившийся регбист. Костюм свисал с его широких плеч, словно мой гость позаимствовал его на вечер у кого-то, кто обладал еще большими размерами. Выдали его глаза – ясные и цепкие, внимательные и ничего не упускающие. – У тебя здесь, Элис, как в доменной печи, – заявил он. – Всегда не тот, кого ждешь, – удивилась я. Лицо его изменилось полностью: окружность стала овалом. – Вы ходите в спортзал, старший инспектор Бернс. – Ох, не говори! – Он оттянул полу висящего мешком пиджака. – Это мой третий новый костюм. Прошло больше года с тех пор, как я работала консультантом в деле Кроссбоунз и помогала Бернсу выследить серийного убийцу, нападавшего на женщин в Саутварке. За это время он превратился из толстяка, объекта насмешек мальчишек на улице, в человека с парой стоунов[3] лишнего веса и сменил ужасные, с толстыми стеклами очки на современные, в тонкой оправе, какие обычно носят журналисты. Другой стала даже его улыбка. Смущенный моим пристальным вниманием, он пригладил ладонью темные волосы. – Сколько сбросил, Дон? – поинтересовалась я. Он неловко пожал плечами: – Где-то пять стоунов. Я изумленно ахнула, и ребра тут же отозвались на неожиданное движение. И еще одно изменение мне удалось подметить: куда-то подевалась его прежняя уверенность в себе. – Чем занимаешься? – спросил он. – В основном исследованиями. – Я указала на свою новую книжку, и Бернс снял ее с полки. – «Варианты лечения при тяжелых случаях изменения личности». Доктор Элис Квентин. Самое то почитать на ночь. Акцент у него остался прежним и колебался от Бермондси до шотландской низменности, как стрелка сломанного компаса. – Ты же не за книжкой пришел, так? – сказала я. Он повернулся ко мне: – Мне нужна помощь. Ты – единственный психиатр, с кем я могу работать. Понимаю, в последний раз получилось жестко. Жестко – это мягко сказано. Получив трещину в черепе, я провела в больнице две недели и с тех пор не работала со столичной полицией, если не считать с полдюжины случаев оценки психического состояния непосредственно в полицейских участках и нескольких посещений мест лишения свободы для диагностирования рисков суицида. – Что случилось на этот раз? – спросила я.