– Я… я… пройтись пошла. – Чего же ты бежишь так? – Я… я… не бегу, я шла. Разве скоро? – Да помилуй, я едва бегом догнал тебя! Лена, что с тобой, ты дрожишь?! Пойдем скорее домой! – Да, пойдем, мне худо. Тяжело опираясь на руку мужа, Коркина едва-едва дошла до дому и упала на диван без чувств. Илья Ильич послал скорее за доктором, который велел немедленно раздеть больную, уложить в постель и прописал ей лекарства. – Что с ней такое? – тревожно спрашивал Илья Ильич. – Сильнейшее нервное потрясение. Не случилось ли у вас какого-нибудь, неожиданного горя? Семейное несчастье? – Представьте, что решительно ничего не было! Как есть ничего! Все совершенно благополучно! Она несколько дней на себя не похожа. – Право, не знаю. Но только нервы у нее возбуждены до крайности, я опасаюсь, что у нее будет нервная горячка, если… если она не успокоится. К вечеру Елене Никитишне стало лучше. Она потребовала священника, исповедывалась и долго-долго беседовала с ним. Эта беседа доставила ей утешение, и она скоро спокойно уснула. Доктор, заехавший вечером, не велел ее беспокоить и прописал на случай успокоительную микстуру. Илья Ильич не отходил от постели жены. Сон больной был тяжелый, она металась, вздрагивала и часто просыпалась, с ужасом всматриваясь в глубину комнаты. – Ах, это ты, – говорила она, узнавая мужа, и несколько успокаивалась. – Ой! Тяжело, тяжело! Господи! Прерывистое дыхание становилось ровнее, глаза закрывались, она впадала в забытье и засыпала. Ночью Илья Ильич пошел отдохнуть и посадил у постели горничную, строго наказав ей сейчас же его разбудить, как только барыня проснется. Елена Никитишна недолго спала. Вскочив с постели, она вытянула вперед руки и закричала: – Не троньте, не троньте его! Не позволю! Не дам, не надо, не надо! Горничная схватила ее за руки. – Барыня, барыня, лягте, успокойтесь. – Ах, это ты, Дуня, – очнулась она, – а барин спать ушел? – Пошли отдохнуть, приказали разбудить их, как только вы проснетесь. – Нет, нет, не буди, Дуня, не надо. Пусть спит. Знаешь, Дуня, у меня есть к тебе просьба. – Приказывайте, барыня, я все исполню. – Нет, Дуня, ты поклянись, что не выдашь меня и исполнишь. Никому, никому не скажешь? – Помилуйте, барыня, зачем же я буду говорить, если вы не приказываете. – Нет, ты поклянись. – Клянусь. – Перекрестись. Горничная перекрестилась. – Вот так. Ты меня любишь? – Люблю, барыня, вы меня никогда не обижали. – Я тебе приданое все сделаю, триста рублей деньгами дам. – Оченно вами благодарна, барыня, извольте приказывать. – Постой, сходи посмотри, спит ли барин. Дуняша ушла, а через минуту вернулась. – Спят, не раздеваясь. – Крепко? – Крепко. – Слушай, Дуня… Ты знаешь здесь недалеко трактир Куликова? – Знаю, знаю: «Красный кабачок». – Этот самый. Так слушай. Сходи завтра рано утром к Куликову, скажи, что я очень больна и прошу его написать все, что он хочет мне сказать. Я хотела принять его сама завтра, но не могу, а мне очень нужно узнать у него про одно дело. Только, понимаешь, ни Илья Ильич, ни другой кто-нибудь не должны никогда ничего об этом знать! Слышишь?! Ты клялась ведь! – Не извольте беспокоиться, сударыня, никто не узнает. – Спасибо! А я тебя не забуду! Ах, мне тяжело! Елена Никитишна откинула голову и закрыла глаза. Тень Онуфрия Смулева, ее первого мужа, как кошмар, давила ее. То он являлся ей окровавленным, со страдальческим лицом, зияющей раной на шее, то грозным, величественным, гневным, с протянутой карающей рукой. Иногда ей явственно слышался голос Смулева, звавшего ее на помощь, просившего пощады, а иногда голос этот звучал так громко, что она вскакивала с постели и хотела бежать. С того самого вечера, когда Куликов таинственно намекнул ей на Серикова и на исчезновение Смулева, мысли о покойном муже не выходили у нее из головы и преследовали днем и ночью; во сне и наяву она переживала роковые события в Саратове. И странно: раньше как-то она никогда не вспоминала обо всем этом, была совершенно равнодушна к памяти мужа и Серикова, а тут… тут оба мертвеца поочередно мучают ее, требуют объяснения, ответов. – Не ты ли заставила меня избавить тебя от нелюбимого старика-мужа? Разве мне нужно было его убивать, – говорил Сериков, явившийся перед нею с провалившимся лицом. – Кто же мог бы проникнуть в дом, если бы ты не оставила двери открытыми. Кто стал бы убивать старика, если бы не ты просила свободы?! Я исполнил твое желание и передал твое поручение Макарке-душегубу. Это ты, ты наняла его и ты же одна воспользовалась результатами злодейства! Я, видишь, в каком теперь виде! Я понес кару, страшную, жестокую кару! Я страдаю и буду вечно страдать, мучиться, а ты? За что ты наслаждаешься жизнью, когда ты виновнее всех?! Посмотри на него. – И призрак указывал на страдальческий, окровавленный лик с провалившимися глазами, но хорошо знакомыми ей чертами лица. – Мужеубийца! Предательница! Преступница! И холодный пот выступал на лбу больной. Она вскакивала, протирала глаза, отгоняла от себя видение, звала близких. – Боже! И как могла я отпустить Куликова, не расспросить его, что он знает?! Как могла я кричать на него, говорить дерзости, когда должна была на коленях просить у него помощи против всех этих призраков! Может быть, великая для меня тайна в его руках! Кто он? Что он знает и зачем намекал мне? Случайно нашел он меня или нарочно искал?! Она готова была сейчас вскочить и бежать к Куликову, но голова, руки и ноги не повиновались ей. Силы покидали ее. А призраки опять выходили из глубины комнаты, подвигались все ближе к ней, готовы были, казалось, навалиться на нее. – Уйдите, оставьте, – кричала она, – я не виновата. Не виновата: я никого не просила, не хотела, видит Бог, я не виновата. Илья Ильич прибегал из кабинета, брал руку больной и нежно упрашивал: – Леночка милая, успокойся, я ни в чем не виню тебя, я тебе верю, будь покойна; ведь я пошутил только с запиской от портнихи, я тебя не ревную. – А? Что? Что ты говоришь? – приходила в сознание больная и смотрела на мужа. – Это ты? Ну, слава богу! А что я кричала? – Ты все себя коришь, убиваешься! И что ты? Неужели все из-за той записки от портнихи? Елена Никитишна горько улыбалась, хваталась за голову и ничего не отвечала. Так прошла вся ночь, долгая томительная, показавшаяся всем целой вечностью. Казалось, конца не будет этой хмурой, мокрой, осенней ночи. С пяти часов дня и до девяти часов следующего утра стоял туманный сумрак, превративший чуть ли не целые сутки в ночь. Неудивительно, что Елене Никитишне эта ночь показалась целой вечностью и не было ей конца. Как радости великой, ждала она проблеска утренней зари, но густой туман и свинцовые тучи окутывали Петербург с его окрестностями. Елена Никитишна прислушивалась к ночной тишине, и до ее слуха доносился рев ветра, перемешивавшийся с ударами дождевых капель. Жутко делалось на душе от этого ненастья, но для больной оно вполне гармонировало с ее собственным настроением, и поэтому-то так невыносимо тяжело ей было. – Дуня, Дуняша, – звала она горничную; но девушка под утро крепко уснула здоровым сном уставшего человека. – Ильюша! – пробовала кричать Елена Никитишна, которой ночное одиночество было невыносимо, но муж тоже крепко спал в своем кабинете, положившись на горничную. Больная хотела встать, чтобы растолкать Дуню, и не могла. Хотела кричать и чувствовала, что звуки выходили слабые, чуть слышные, похожие на стоны. Она нехотя всматривалась вдаль и как-то особенно рельефно видела все те же странные призраки. – Убийца, убийца, преступница. Куликов с жандармами и полицейскими идет за тобой. Вот, вот шаги их уже приближаются. Наступает час расплаты. Цепи готовы уже для тебя и кандалы припасены. Чу!.. Звонят уже у подъезда… Дуня, беги отворяй! Принимай, счастливая вдовушка, дорогих гостей. – Лжете, лжете, – пробовала протестовать больная, и ее воспаленный мозг делал последние усилия. – Лжете! Никто не убивал его! Он умер по воле Божьей, погиб на корабле с другими пассажирами! Лжете!.. – Полно! Так ли?! Кто сказал это тебе? Как попал он на корабль? А чья это насыпь под тремя березами на берегу Волги?! Чей окровавленный труп зарыт там, без христианского погребения, без покаяния и молитвы? – Ильюша! – закричала больная, собрав последние силы, и упала без чувств на подушки. Илья Ильич услыхал этот крик, прибежал в спальню и увидел храпевшую в углу горничную и бесчувственную жену, голова которой свесилась с постели. Он бросился к ней. Больная не приходила в сознание. Ногой растолкал он служанку и послал ее скорее за доктором. Весь дом поднялся на ноги. На дворе начало светать. Принесли лед, терли виски, давали нюхать нашатырный спирт. Только через полчаса, когда явился доктор, удалось вывести больную из продолжительного обморочного состояния. Она несколько раз вздохнула, открыла глаза, но сейчас же опять закрыла их от нестерпимой головной боли. – Как могли вы оставить жену одну ночью! Верно, она чего-нибудь страшно испугалась, – укоризненно заметил доктор. – Жена спокойно уснула с вечера, я долго сидел и оставил на смену горничную. – Вон, негодяйка, – закричал Илья Ильич, увидев Дуню, – вон, чтобы тебя ни минуты не было здесь. – Простите, барин, я… Но Илья Ильич не дал ей договорить и, схватив за шиворот, вытолкал из комнаты. Елена Никитишна медленно приходила в себя, и только через несколько часов сознание совсем вернулось к ней и она, хотя с трудом, могла шепотом говорить. – Дуня где? – был первый ее вопрос. Илья Ильич очень удивился. – Зачем тебе Дуня?