Старик Петухов делал разные вычисления и выкладки. Он расплачивался по счетам за приданое, приготовил банковскими билетами 50 тысяч для вручения зятю и подготовлял дела завода для сдачи новому заведующему – «любезному» своему зятю. Тимофей Тимофеевич чувствовал себя в самом лучшем расположении духа. Наконец-то осуществляется давнишняя его мечта пристроить дочь за хорошего человека и спокойно закрыть глаза. – Сохрани бог, умер бы я, не выдав своей Гани! Что бы она стала делать?! Все по ниточке расхватали бы и пустили бы ее по миру! А теперь я спокоен! Им жить не прожить, да и Куликов человек серьезный, степенный, не пьет, не играет и жизнь ведет не разгульную! Лучшего мужа моей дочери я и не желал бы. – Что это, братец, с Ганей, сил просто нет, – вбежала тетка Анна. – Фыркает, бранится, а на самой лица нет. Сейчас платье примеряли, она сорвала его, швырнула и разрыдалась. Как мы ее к венцу повезем?! – Что же она? Нездорова? – Какой там нездорова! Всю неделю такая! Капризничает, из рук вон! Хоть бы ты, братец, прикрикнул на нее! – Не хочется мне, сестрица, последний день ссориться с дочерью. Устрой так как-нибудь! Ну, уступи. Что она, другое платье хочет? – Сама не пойму, чего хочет; это не девка, а фурия какая-то! Не завидую я ейному муженьку! – Сживутся, ничего. Иван Степанович сумеет ей потрафить и в руки взять. – Ох, грехи одни! Дружки все собрались, ухаживают за ней, а она как рожон, не подступись к ней. И чего она к Степанову на завод все бегает?! – К Степанову? Не знаю. У них дружба какая-то. Он учит ее управлению. Этот Степанов последнее время манкирует службой. Я уж говорил ему. Ну, да завтра передам управление зятю, как он хочет. Старик углубился в счета, а тетка Анна побежала встречать посаженого отца. Ганя, действительно, все наведывалась к Николаю Гавриловичу. – Ну что, не приехал еще? – Нет, Агафья Тимофеевна. Господи, что же делать?! – Приедет еще. Он телеграфирует, что выехал. – По расчету ему утром сегодня приехать надо было! А теперь четвертый час. Разве с пассажирским будет. – А пассажирский когда приходит? – В четыре. – Ну, значит, в пять он здесь будет, а мы поедем в шесть с половиною, полтора часа есть… Довольно. – Довольно-то довольно, а все беспокойство одолевает. Вдруг да поезд опоздает!! – Не опоздает! Чего ему опаздывать! И Ганя возвращалась домой, а Николай Гаврилович выходил на дорогу посмотреть, не скачет ли их избавитель. Собрались все поезжане. Ганю повели одевать к венцу. Поднялась уборка, укладка, суматоха. Вязали тюки, укладывали ящики, собирали вещи. Семь подвод должны были доставить на квартиру молодых приданое невесты. Квартиру Куликов отделал ту, в которой сам жил, но прибавил еще несколько лишних комнат. Уборка невесты к венцу заняла часа два. Красавица-девушка, несмотря на припухшие глаза, смертельную бледность и похудевшие, ввалившиеся щеки, была в этом подвенечном наряде так хороша и эффектна, что нельзя было глаз оторвать! Даже подружки ею любовались, а старик Петухов с гордостью смотрел на свое дитятко. К 6 часам все было готово. Все оделись, собрались. Ганя в легкой накидке, прикрывавшей ее туалет, сидела в зале и не отрывала глаз от окна. Она видела стоявшего у ворот Николая Гавриловича, без шапки, во фраке, несмотря на холод, и смотревшего вдаль, на дорогу. Она поняла, что «его» еще все нет, а роковой час приближается. И она начала не на шутку тревожиться. Зашли слишком далеко. Ни отложить, ни отсрочить венчания теперь невозможно. Одно только – если бы она вдруг умерла. О! Какое было бы счастье?! Но смерть не шла. Даже обморока не делалось. Неужели он опоздает?! Или… или все это только слова, пустые фразы, никаких важных данных у Павлова нет. Он их только морочил. Да и с какой стати Павлов будет хлопотать о ней?! Ганя рвала свой кружевной платочек. Грудь высоко поднималась, на щеках заиграл болезненный румянец, в глазах зарябило. В зале была тишина. Ганя вспомнила, как она стояла на коленях с Куликовым, принимая благословление, и он шепнул ей: «Советую вам переменить со мной обращение». Переменить?! Может ли она переменить обращение, когда ее бросает в дрожь при одном виде его, а когда он дотрагивается до ее рук, у нее является такое отвращение, как от прикосновения гадюки. Что же она может делать?! А с этим человеком ей придется жить. Она вскочила и стала ходить по зале, все посматривая в окна. Вдруг она увидела промчавшуюся карету, которая остановилась у подъезда. – Он, он, – мелькнуло у нее в голове, и сердце трепетно забилось. – Карета молодого приехала за невестой, – доложил лакей. Ганю точно обдали холодной душем. – Рано еще, – проговорила она. – Еще нет шести с половиной… И она продолжала ходить по зале. – А все-таки собирайтесь… Пока что… Жених уже в церкви, все в сборе. Чего же ждать. – Собирайтесь, собирайтесь, – пронеслось по зале. – Что же это, – шептала Ганя, – где же он?.. Николай Гаврилович все стоял у ворот, с развевающимися от ветра фалдами фрака. Значит, его не было. В залу вошел старик Петухов. В парадном мундире Человеколюбивого общества, с медалями, напомаженный, помолодевший, он перекрестился и произнес: – Пойдем, дочь моя, я передам тебя из рук в руки твоему будущему мужу. Ганя опустила голову и подошла к отцу… Он поцеловал ее в лоб и, взяв под руку, повел. За каретой молодой поехали шесть карет с дружками и гостями. Целый поезд. Кучеры заплели и убрали ленточками гривы лошадей. Вся застава высыпала смотреть и провожать невесту. – И красотка же невеста, – шептались в толпе. Певчие в церкви встретили молодую концертом. Священник передал красавицу-невесту жениху, и он повел ее к аналою. Около часа длилось венчание. Начались поздравления. Молодые пошли к экипажу. Они только что сели в экипаж, как вдали показался извозчик, скакавший во всю прыть. На извозчике сидели Павлов и Николай Гаврилович без шапки, в одном фраке. – Стойте, стойте, остановитесь, – кричали они. Вот они прискакали к церковной паперти. – Важные, важные сведения! Стойте! – Что такое? – Где Куликов, где Ганя? – Молодые? Они уж уехали. – Поздно, – прохрипел Николай Гаврилович, – поздно, опоздали! Часть вторая 1 В доме Куликова Наступила весна 189* года… Дружная, теплая, хотя и поздняя весна. За заставой весна, как и осень, гораздо ощутительнее, чем в городе. Там нет дворников, искусственно создающих чистоту во время распутицы и влагу во время засухи и пыли, зато там гораздо больше природы, растительности и широкой дали… То же Горячее поле, покрывающееся зеленым ковром, садики и палисады, с высокими старыми деревьями, раскрывшими свои почки, громадные огороды и оранжереи садовников, идущие сплошной полосой позади строений до самой «рогатки», то есть пригородной черты, – все это приближает заставу больше к деревенскому приволью, чем к городскому благоустройству. Что сказали бы петербуржцы, если бы увидели на выхоленном и прилизанном Невском проспекте свинью с поросятами или корову-новотелку… А на проспектах заставы постоянно можно видеть десятки благородных животных, выпущенных погулять, и никого это не стеняет, никому не режет глаз… Целые стада кур составляют даже необходимую принадлежность заставных обитателей… Зловоние соседних свалок перемешивается с ароматом свежей зелени и составляет тот привычный «букет», с которым целыми поколениями сроднились и свыклись заставные жители… Тут же из мутной жижи Лиговки и Обводного канала, где пьют животные, полощут белье хозяйки, выделяют отбросы барки, заводы, фабрики, берут воду для питья (за отсутствием водопровода), и никто никогда не жалуется, что вода с душком, с примесью иногда целых мочал или рогож. – Перекрестясь пить – все во благо, – говорит заставный рабочий или бродяжка, с аппетитом наполняя желудок вонючей мутью… Истекшая зима принесла много перемен в жизни нашей заставы. Хорошенький домик – особняк супругов Коркиных – стоит заколоченным. Его садик оброс травой, а ставни и двери почернели. Видно запустение и одичание как на забытой могиле, которую давно никто не посещает. Четыре лавки купца Коркина, славившиеся добросовестностью во всем околотке, уничтожены, и вместо них открылись новые, других владельцев, далеко не похожих на Коркина по добродушию и простоте. Самое имя Коркина успело уже отойти в область предания, хотя не прошло и года после тяжелой, трагической ликвидации почтенной фирмы. Прогремевший «Красный кабачок», перешедший к новому владельцу, существовал менее месяца. С изгнанием бродяжек торговля сделалась настолько убыточна, что новый хозяин вынужден был перевести кабачок в город, а квартиру переделать под жилье рабочих. Смежный домик, арендованный Куликовым, имеет какой-то печальный, унылый вид. Около ворот дома стоит и караулит двух боровов пожилая, сухая, как щепка, с лимонного цвета лицом и ввалившимися глазами женщина. Под левым глазом багровый синяк, на лбу струится кровь, она смеется. – Чего ты, голубушка, смеешься? – спрашивает прохожий. – Муж приказал смеяться. – А чего у тебя кровь течет по лбу? – Муж побил. Его хозяйская воля. Кто бы узнал в этой пожилой, несчастной женщине, одетой чуть не в рубище, красавицу Ганю, дочь богатого фабриканта, вышедшую семь месяцев тому назад замуж за Ивана Степановича Куликова?! Можно ли поверить, что в семь месяцев человек в состоянии так перемениться? А между тем, это, действительно, была Ганя – беременная, избитая, измученная, исстрадавшаяся, полуголодная, полунагая. Она широко улыбалась и поминутно вздрагивала от боли. Насупротив, на противоположной стороне проспекта, завод Петухова тоже имел какой-то унылый, запущенный вид. Работы почти прекращены, хозяин, говорят, при смерти, болен. Даже бродяжек на Горячем поле меньше. Только соловьиные трели Машки раздаются по-прежнему на поле и собирают поредевшую толпу ее поклонников. Машка одна нисколько не переменилась и все такая же веселая, беззаботная, довольная. – Машка, видно тебе больно уж хорошо живется, – дразнят ее товарищи. – Хорошо! Хорошо, потому что плакать мне не о чем! Терять нечего! Я вся тут! Ни кола, ни двора, ни родных, ни друзей – ничего! Я никому не нужна, и мне никто не нужен! Голодать случается, так мне не привыкать стать! Помирать придется – и то не беда! Хуже на том свете не будет, а может быть и лучше! И Машка заливалась соловьем. Но вернемся к Гане.