– Ты всегда был таким упрямцем, не сомневался в том, что знаешь, что происходит на самом деле, лучше кого бы то ни было. И возможно, один-два раза так оно и оказалось. Но сейчас я говорю о женском знании, и в этом я разбираюсь лучше тебя. Я попробовал оправдаться: – Когда отчаянно желаешь чего-нибудь на протяжении столь долгого времени и когда приходится столкнуться лицом к лицу с тем, что тебе этого не получить, иногда… – Иногда ты не можешь поверить, что оно наконец-то пришло к тебе. Иногда ты боишься в это поверить. Я понимаю твои колебания. – Она улыбнулась в темноте, довольная тем, что обратила мои слова против меня. – Иногда желание недостижимого сводит людей с ума, – охрипшим голосом проговорил я, ибо чувствовал необходимость произнести ужасные слова вслух. Она тихонько вздохнула, но при этом улыбнулась: – Значит, от любви к тебе я должна была уже давно сойти с ума. Но этого не случилось. Так что можешь упрямиться, сколько пожелаешь. Можешь даже считать меня сумасшедшей. Но вот в чем правда. Я рожу тебе ребенка, Фитц. Еще до конца зимы в этом доме будет дитя. Так что завтра лучше бы тебе приказать слугам принести колыбель с чердака. Я хочу обставить ту комнату прежде, чем сделаюсь слишком тяжелой. Итак, Молли осталась в моем доме и моей постели, но одновременно покинула меня, удалившись тропой, по которой я не мог пойти за ней следом. На следующий же день она объявила о своем положении нескольким горничным. Она приказала переделать комнату Воробья в детскую и гостиную для себя и своего воображаемого ребенка. Я ей не перечил, но видел, какие у женщин были лица, когда они вышли из комнаты. Позже я увидел двух из них – они сблизили головы и цокали языками. Но, подняв глаза и увидев меня, прекратили разговор и пожелали мне хорошего дня, будто ничего и не случилось, однако взглядом встречаться со мной избегали. Молли занималась своей иллюзией с живостью, какой я за ней давно не наблюдал. Она шила платьица и шапочки. Она надзирала за тем, как комнату Воробья вычистили сверху донизу. Камин заново вымели, заказали новые шторы на окна. Молли настояла, чтобы я Силой передал новость Неттл и попросил приехать и провести с нами темные зимние месяцы, чтобы помочь нам встретить наше дитя. Так что Неттл приехала, хоть во время нашего магического разговора мы и согласились, что Молли обманывает себя. Наша дочь отпраздновала с нами Зимний праздник и осталась до той поры, когда снег начал оседать и проступили дороги. Ребенок не родился. Я думал, это вынудит Молли признать, что она все выдумала, но моя жена непоколебимо твердила, что всего лишь ошиблась со сроком беременности. Полным цветом расцвела весна. Вечера мы проводили вместе, и Молли время от времени роняла шитье и восклицала: «Вот! Он движется, подойди и сам почувствуешь!» Но всякий раз, когда я покорно прикладывал ладонь к ее животу, я ничего не чувствовал. «Он остановился», – настаивала она, и я угрюмо кивал. Что еще я мог сделать? – Он придет к нам летом, – заверила Молли нас обоих, и вместо теплых и шерстяных одежек стала вязать и шить легкие. По мере того как жаркие летние дни бежали мимо под стрекот кузнечиков, в сундуке с одеждой для воображаемого ребенка добавился еще один слой из этих нарядов. Осень пришла во всем блеске славы. Ивовый Лес осенью был прекрасен, как никогда, с алыми тонкими ветками ольхи, золотыми монетками березовых листьев и кудрявыми тонкими желтыми листьями ивы, которые сносило ветром к высоким кучам по краям аккуратно ухоженных земель вокруг особняка. Мы больше не ездили верхом вместе, поскольку Молли настаивала, что от этого может потерять ребенка, но совершали пешие прогулки. Я собирал с ней орешки гикори и слушал, как она планирует передвинуть ширмы в детской, чтобы отгородить пространство для колыбели. Дни шли за днями, и река, что вилась по долине, сделалась быстрой из-за дождей. Выпал первый снег, и Молли опять начала вязать вещи потеплее для нашего призрачного ребенка, теперь уверенная в том, что это будет зимнее дитя и ему потребуются мягкие одеяла, а также шерстяные ботиночки и шапочки. И как лед прикрывал и прятал реку, так и я изо всех сил старался скрыть от жены свое растущее отчаяние. Уверен, она все понимала. Молли была смелой. Она плыла против течения сомнений, которые источали в ее сторону все окружающие. Она знала, что болтают слуги. Они считали, что она помешалась или ослабела разумом от старости, и удивлялись, как столь здравомыслящая женщина может так по-дурацки собирать детскую для воображаемого ребенка. Перед ними она вела себя с достоинством, сдержанно и тем самым вынуждала их относиться к себе с уважением. Но она также отдалилась от них. Когда-то она общалась с окружной мелкопоместной знатью. Теперь не планировала никаких ужинов и никогда не выбиралась на рынок на перекрестке. Она никого не просила что-то соткать или сшить для своего ребенка. Воображаемое дитя поглотило Молли. У нее осталось мало времени на меня или другие занятия. Она проводила вечера, а иногда и ночи, в детской-гостиной. Я скучал по ней в своей кровати, но не настаивал, чтобы она поднялась ко мне наверх. Иногда по вечерам я присоединялся к ней в уютной комнатке, принося с собой какой-нибудь перевод, чтобы поработать. Она всегда принимала меня с радостью. Тавия приносила поднос с чашками и травами, подвешивала чайник над очагом и предоставляла нас самим себе. Молли сидела в мягком кресле, положив отекшие ноги на скамеечку. У меня был столик в углу для моей работы, а Молли занимала себя вязанием или плетением кружева. Иногда я слышал, как позвякивание ее спиц прекращается. Тогда я поднимал глаза и видел, как она смотрит в огонь, держа руки на животе, с тоской во взгляде. В такие минуты я отчаянно желал, чтобы ее самообман оказался правдой. Несмотря на наш возраст, я думал, что нам с ней по силам вырастить младенца. Я даже как-то спросил, что она думает о том, не взять ли нам найденыша. Она тихонько вздохнула и сказала: «Терпение, Фитц. Твой ребенок растет внутри меня». Так что я больше об этом с ней не говорил. Я сказал себе, что фантазия сделала ее счастливой, и в самом деле, какой был от этого вред? Я ее отпустил. В разгар лета я получил известие о смерти короля Эйода из Горного Королевства. Это не было неожиданностью, но ситуация сложилась деликатная. Кетриккен, бывшая королева Шести Герцогств, была наследницей Эйода, а ее сын, король Дьютифул, – следующим в очереди. Кое-кто в Горном Королевстве надеялся, что она к ним вернется, будет править там, хоть Кетриккен не раз довольно четко заявляла, что рассчитывает на то, что ее сын Дьютифул распространит свою власть на горы, сделав их чем-то вроде седьмого герцогства в нашей монархии. Смерть Эйода отметила начало перемен, к которым Шесть Герцогств вынуждены были отнестись с серьезностью и уважением. Кетриккен, конечно, пришлось отправиться туда, как и королю Дьютифулу и королеве Эллиане, принцам Просперу и Интегрити, мастеру Силы Неттл и нескольким членам круга, лорду Чейду, лорду Сивилу… Список гостей казался бесконечным, и многие мелкие аристократы присоединились к свите, желая завоевать чье-нибудь расположение. Меня тоже включили. Я должен был отправиться в путь как помещик Баджерлок, младший офицер в гвардии Кетриккен. Чейд настаивал, Кетриккен просила, Дьютифул почти что приказывал, а Неттл умоляла. Так что я собрал вещи и выбрал себе коня. За год одержимость Молли выжала из меня все соки, и я теперь относился к ней с усталой покорностью. Я не удивился, когда она отказалась меня сопровождать, заявив, что, по ее ощущениям, «время почти пришло». Часть меня не хотела оставлять жену, когда ее разум столь ненадежен, а другая часть жаждала передышки от потакания ее бреду. Я отозвал Ревела и попросил, чтобы он уделял особое внимание просьбам Молли, пока меня не будет. Управляющий казался почти оскорбленным тем, что я счел такой приказ необходимым. «Как обычно, сэр», – сказал он и прибавил свой чопорный короткий поклон, словно уточняя: «Ну ты и дурак!» И вот я покинул Молли, выехав из Ивового Леса в одиночку, и тихонько присоединился к процессии знатных жителей Шести Герцогств, направлявшейся на север, в горы, для участия в погребальной церемонии. Для меня было необычайно странным заново переживать путешествие, которое я впервые совершил, когда мне еще не исполнилось двадцати. В тот раз я отправился в Горное Королевство, чтобы добиться руки Кетриккен для будущего короля Верити. В мое второе путешествие в горы я часто избегал дорог и шел через поля и леса вместе со своим волком. Я знал, что Бакк изменился. Теперь я видел, что перемены произошли во всех Шести Герцогствах. Дороги были шире, чем я помнил, и земли выглядели более обжитыми. Поля злаков колосились там, где некогда простирались открытые пастбища. Вдоль дороги теснились городки, и иной раз не успевал закончиться один, как начинался другой. На пути попадалось больше трактиров и городов, хотя в этот раз нас было так много, что порой не хватало места, чтобы разместить всех на ночлег. Дикие земли укротили, взяли под плуг и отгородили выгоны. Я гадал, где же теперь охотятся волки. Как один из охранников Кетриккен, одетый в ее цвета – белый и пурпурный, – я ехал неподалеку от королевской свиты. Кетриккен никогда не была сторонницей формальностей, так что ее просьбу о том, чтобы я ехал возле ее стремени, все придворные приняли спокойно. Мы тихонько переговаривались под звяканье сбруи и стук копыт других путешественников и ощущали странное уединение. Я рассказывал ей истории о своем первом путешествии в горы. Она говорила о своем детстве и об Эйоде – не как о короле, а как о любящем отце. Я ничего не рассказал Кетриккен о недуге Молли. Ей хватало печали из-за смерти отца. Мое положение охранника Кетриккен означало, что я останавливался на ночлег в тех же гостиницах, где размещали ее. Часто это значило, что там была и Неттл, и иногда нам удавалось разыскать тихое местечко и время для разговора. Было хорошо видеться с ней, и было облегчением откровенно с ней обсудить то, какой стойкой оказалась иллюзия, овладевшая ее матерью. Когда к нам присоединялся Стеди, мы были уже не так прямолинейны, но сдержанность была выбором Неттл. Возможно, она считала младшего брата слишком молодым для таких известий или думала, что ему ни к чему знать о женских делах. Баррич выбрал сыну хорошее имя[1]. Из всех его мальчиков Стеди больше других унаследовал черты Баррича и его крепкое телосложение, а также его манеру двигаться и непоколебимую веру в такие ценности, как честь и долг. Когда он был с нами, за столом как будто сидел его отец. Я заметил, как непринужденно Неттл полагается на силу своего брата, и не только в магическом смысле. Я был рад, что он так часто оказывался с ней рядом, и все-таки мне было тоскливо. Мне бы хотелось, чтобы он был моим сыном, пусть даже я радовался тому, что его отец продолжал жить в нем. Думаю, Стеди догадывался о моих чувствах. Он был со мной почтителен, но все же случались мгновения, когда его черные глаза смотрели прямо в мои, как будто он мог видеть мою душу. И в такие минуты я испытывал острую тоску о Барриче. В те разы, когда мы беседовали более уединенно, Неттл делилась со мной ежемесячными письмами Молли, где та подробно расписывала течение «беременности», тянувшейся, по-видимому, уже более двух лет. Мое сердце обливалось кровью, когда я слышал слова Молли, пока Неттл читала вслух ее мысли об именах и рассказы о том, как продвигается шитье для вымышленного ребенка. Но мы ничего не могли поделать – только разделить друг с другом эти тревоги и порадоваться хоть такой малости. В горах нас ожидал теплый прием. Яркие необычные дома Джампи, столицы Горного Королевства, по-прежнему напоминали мне венчики цветов. Более старые были такими же, как я их запомнил, воздвигнутыми вокруг деревьев. Но даже в горы пришли перемены, и окраины города уже во многом походили на поселения Фарроу и Тилта, с домами из камня и досок. Мне было грустно видеть это – я чувствовал, что перемена не из лучших. Новые строения казались язвами, растущими на теле леса. Три дня мы оплакивали короля, которого я глубоко уважал. Не было диких завываний и океана слез; мы просто делились друг с другом тихими историями о том, каким он был и как хорошо правил. Жители Горного Королевства скорбели по своему павшему королю, но в равной степени приветствовали его дочь, вернувшуюся домой. Они были рады увидеть короля Дьютифула, нарческу и двух принцев. Несколько раз я слышал, как люди с тихой гордостью замечают, что юный Интегрити весьма похож на брата Кетриккен и своего покойного дядю, принца Руриска. Я не видел сходства, пока не услышал, как о нем говорят, и удивился, как я сам не заметил. Когда время скорби закончилось, Кетриккен вышла к собравшимся и напомнила, что ее отец и будущий король Чивэл начали процесс замирения Шести Герцогств с Горным Королевством. Она говорила о том, как мудро они скрепили этот мир ее браком с Верити. Она попросила, чтобы они расценивали ее сына, короля Дьютифула, как своего будущего монарха и помнили, что нынешнее время мира и процветания следует считать величайшим триумфом короля Эйода. Когда формальности с похоронами Эйода подошли к концу, началась истинная работа, ради которой и состоялся этот визит. Каждый день происходили встречи с советниками Эйода и долгие переговоры о том, как упорядоченным образом передать власть над горами. Я присутствовал на некоторых из них, иногда стоя у стены комнаты в качестве дополнительной пары глаз и ушей для Чейда и Дьютифула, а иногда, если совещания происходили на более высоком уровне, сидел снаружи, на солнце, закрыв глаза, но наблюдая за происходящим их глазами с помощью Силы. Бывало, что по вечерам меня отпускали, предоставляя самому себе. И как-то само собой вышло, что я оказался возле двери, замысловато разукрашенной резьбой, с тоской глядя на работу Шута. В этом доме он жил, когда считал, что не сумел исполнить свое предназначение в качестве Белого Пророка. В ночь, когда умер король Шрюд, Кетриккен покинула Олений замок, и Шут отправился с ней. Вместе они совершили тяжелое путешествие в Горное Королевство, где, как она верила, ей и ее нерожденному ребенку ничего не угрожало в доме Эйода. Но там судьба нанесла Шуту два удара: ребенок Кетриккен не выжил и пришла новость о моей «смерти» в застенках Регала. Шут потерпел неудачу, пытаясь сделать так, чтобы род Видящих не прервался. Он потерпел неудачу, пытаясь исполнить свое пророчество. Его жизнь в качестве Белого Пророка завершилась. Поверив, что я умер, он остался в Горном Королевстве с Кетриккен, поселился в этом домике и попытался вести тихую и скромную жизнь резчика по дереву и мастера игрушек. Потом он нашел меня, сломленного и умирающего, и принес сюда, в жилище, которое делил с Джофрон. Когда он принял меня к себе, она покинула дом. Когда я пришел в себя, мы с Шутом отправились сопровождать Кетриккен в безнадежном путешествии по остывшему следу ее мужа, уводившему в горы. Шут оставил Джофрон домик и все свои инструменты. Судя по ярко раскрашенным марионеткам, что болтались в окнах, я заподозрил, что она по-прежнему живет здесь и делает игрушки. Я не постучался в дверь, но просто стоял посреди долгого летнего вечера и изучал резных импов и пекси, резвившихся по краю ставней. Как многие старомодные жилища в Горном Королевстве, этот дом был выкрашен в яркие цвета, и деталей в нем было – как в детском сундучке с сокровищами. Пустом сундучке с сокровищами, поскольку мой друг давно его покинул. Открылась дверь, выплеснулся желтый свет лампы. Высокий, бледный парнишка лет пятнадцати, со светлыми волосами, падавшими на плечи, стоял на пороге. – Странник, если ты ищешь приюта, тебе надо всего лишь постучаться и попросить. Ты ведь в горах, – проговорил он с улыбкой и открыл дверь шире, жестом предлагая мне войти. Я медленно подошел к парнишке. Его черты были смутно знакомы. – Джофрон все еще живет здесь? Его улыбка сделалась шире. – Живет и работает. Бабушка, к тебе гость! Я медленно вошел в комнату. Джофрон сидела за рабочим столом у окна, с лампой возле локтя. Что-то разрисовывала кисточкой, нанося ровными мазками желтую, как золотарник, краску. – Минутку, – попросила она, не поднимая глаз от работы. – Если я позволю краске высохнуть между мазками, цвет будет неровный. Я ничего не сказал. В длинных русых волосах Джофрон теперь сверкало серебро. Заплетенные в четыре косы, они были убраны прочь от лица. Манжеты ярко вышитой блузы она подвернула до локтей. Руки у нее были жилистые, в брызгах краски – желтой, синей и бледно-зеленой. Прошло немало времени, прежде чем она отложила кисточку, откинулась на спинку стула и повернулась ко мне. Ее глаза были такими же синими, какими я их помнил. Она легко улыбнулась мне: – Добро пожаловать, гость. Из Оленьего замка, судя по виду. Полагаю, ты прибыл, чтобы с почестями проводить нашего короля в последний путь. – Это правда, – сказал я. Когда я заговорил, в глазах Джофрон промелькнуло, а потом вспыхнуло в полную силу узнавание. Она ахнула и медленно покачала головой: – Ты. Его Изменяющий. Он украл мое сердце и возвысил мой дух, направив его на поиски мудрости. Потом пришел ты и украл его у меня. Так было правильно… – Она взяла с рабочего стола пеструю тряпку и понапрасну вытерла пальцы. – Я и не думала, что снова увижу тебя под этой крышей. – Враждебности в ее голосе не было, только чувство застарелой потери. Я сказал то, что могло бы ее утешить: – Когда Шут решил, что наше время вместе закончилось, он и меня покинул, Джофрон. Почти семнадцать лет назад наши с ним пути разошлись, и с той поры он не дал о себе знать ни словом, ни делом. В ответ на это она взглянула на меня, наклонив голову. Ее внук мягко прикрыл дверь. Он осмелился вмешаться в нашу беседу и кашлянул: – Странник, можем мы предложить тебе чай? Хлеб? Стул, чтобы присесть, или постель на ночь? – Парнишка явно жаждал узнать, как я был связан с его бабушкой, и надеялся завлечь меня остаться. – Пожалуйста, принеси ему стул и чай, – велела Джофрон, не спросив меня. Парень поспешил прочь и вернулся со стулом с прямой спинкой. Когда синие глаза Джофрон вновь обратились ко мне, они были полны сочувствия. – Правда? Не написал, не навестил? Я покачал головой. Я сказал ей об этом, потому что решил – вот один из тех немногих людей, кто может меня понять. – Он сказал мне, что больше не видит будущего. Что наши совместные дела завершены и если мы останемся вместе, то можем нечаянно испортить что-то из того, чего добились. Она приняла эти сведения, не моргнув глазом. Потом очень медленно кивнула. Я стоял, не понимая, что делать. Мне на ум пришли старые воспоминания о Джофрон, когда я лежал на полу перед этим камином. – Кажется, я так и не поблагодарил тебя за помощь, когда Шут впервые принес меня сюда, много лет назад. Она снова кивнула, угрюмо, но исправила меня, сказав: – Я помогала Белому Пророку. Меня призвали сделать это, и я никогда не сожалела. Опять между нами воцарилось молчание. Я как будто пытался разговаривать с кошкой. Я прибегнул к банальности: – Надеюсь, у тебя и твоей семьи все в порядке. И как у кошки, ее глаза на миг сузились. Потом она сказала: – Моего сына с нами нет. – Ох!.. Она снова взяла свою тряпку, очень тщательно вытерла пальцы. Вернулся внук с небольшим подносом. В маленькой чашке, меньше моего сжатого кулака, был один из ароматных горных отваров. Обрадовавшись паузе в беседе с Джофрон, я поблагодарил мальчика и отпил из чашки, различив вкус дикой смородины и пряности из коры горного дерева, которых я не пробовал уже много лет. Было вкусно. Я так и сказал. Джофрон встала из-за своего рабочего стола. Прошла через комнату, держа спину очень прямо. На одной из стен комнаты был вырезан барельеф в виде дерева. Наверное, это была ее работа, потому что, когда я жил здесь в прошлый раз, барельефа не было. Из резных ветвей выступали всевозможные листья и плоды. Она осторожно отодвинула большой лист в верхней части изображения, открыв маленький тайник, и вытащила оттуда ящичек. Вернувшись, показала его мне. Это не была работа Шута, но я узнал руки, изогнувшиеся в защитном жесте, образовывая крышку над содержимым ящичка. Джофрон вырезала его руки в качестве крышки для своего тайника. Я кивнул ей в знак того, что понял. Она шевельнула деревянные пальцы, и я услышал отчетливый щелчок, как будто открылась потайная задвижка. Когда она открыла ящичек, из него повеяло ароматом – незнакомым, но притягательным. Джофрон не пыталась скрыть от меня содержимое. Я увидел маленькие свитки, по меньшей мере четыре, а возможно, и больше, спрятанные внизу. Она взяла один из них и закрыла крышку. – Это самое свежее из его писем ко мне, – сказала она. Самое свежее. Я едва не позеленел от мгновенного прилива острейшей, небывалой ревности. Он не прислал мне даже весточки с птицей, а у Джофрон целая шкатулочка со свитками! Мягкая коричневая бумага была перевязана тонкой оранжевой ленточкой. Она ее потянула, и узел развязался. Очень нежно Джофрон развернула свиток. Пробежалась взглядом по содержанию. Я думал, она прочитает его вслух. Вместо этого ее синие глаза уставились на меня, и взгляд этот был несговорчивым. – Оно короткое. Никаких новостей о его жизни. Никакого теплого приветствия, никакого пожелания неизменного здоровья. Только предупреждение.