— Жесть. Но… Тебе ж она нравилась, Конова? А помнишь, про порнотехникум шутили? Может, она правда, уехала? Сложно представить, ну, что чела, которого ты знал лично, с которым общался — похитили. Или убили. Турка посопел в трубку, не зная, что добавить. Вова кашлянул: — Ау, ты на связи? Слышишь меня, Артур? — Слышу. — Ладно… У меня нет идей, как тебе помочь. Ты же передал все, что знаешь, ментам? Они должны найти. — Мне кажется, что уже поздно. Если она пропала еще в декабре, то… Ну кто ее будет держать где-то там? — А я читал про психа, который свою дочку держал в подвале дома. Двадцать лет насиловал, она ему детей рожала. — Ты умеешь подбодрить. — Сорян. Давай сменим тему тогда. Мы ж это… переезжать думаем. — Куда, как? — вырвалось у Турки. — И когда? — Ну, мама Москву не любит, и думает, что нам лучше в Питер переехать. Там красиво… и возможностей больше для карьеры, чем у нас. Скоро с судебными темами разберемся до конца и рванем. Не знаю, что из этого выйдет. Мама хочет как можно скорее перебраться, но учебный год же, все дела. Да и вообще, в Питер, наверное, лучше летом ехать, там же прохладно. Повисла пауза. Хотя что, по сути, поменялось? Один раз Турка уже потерял друга, причем сам упустил его. И вот теперь опять теряет его снова, уже волею обстоятельств. Они общались в младших классах, потом отдалились. Над Вовкой издевались, били, он не мог дать отпор. Турка сначала не обращал внимания, а когда решил помочь, было уже поздно. И вот результат. — Да мы будем созваниваться. Будем же? С кем я еще Лигу Чемпионов обсужу, да и вообще… А ты сам решил, кстати, куда учиться пойдешь? С девятого уходишь? — То, что с девятого уйду — это сто процентов. В колледж связи и информатики, может быть. Или в другой какой. Вообще, что-то связанное с компьютерами хочу. Вроде бы. — Понятно. Да я сам такой, что не могу понять, что мне надо. Ни к чему нет тяги. — А ты сам хочешь… ну, уезжать из города? — Ага. Почему нет? Очень хочу. Надоело тут все. Серое, грязное, скучное. Хрень одна, короче. Вот прошелся за хлебом пару раз, и так говено на душе стало. Как будто по кладбищу погулял. — Понятно. Думаешь, в Питере будет круче? Там и солнца-то нет толком. — Посмотрим. Турка хотел сказать, чтоб товарищ поаккуратнее шлялся по магазинам, но промолчал. Не хотелось верить, что с Вовой может случиться что-то еще. Да и голос у приятеля звучал… живо, приподнято. Редко когда раньше Вова говорил уверенным тоном. Так зачем же обламывать другу надежды о новой жизни? Все это Турка понимал только лишь на интуитивном уровне, и попроси кто-то объяснить мысли и чувства, он бы вряд ли смог. — Ладно, ты тоже там не унывай. Найдется Лена, найдется. Я почему-то чувствую. — А, слушай… Тебе Хазова не звонила? А то я ей твой номер передавал. — М-м, нет, не звонила. И я тоже не набирал. Да и знаешь… Как-то прошла любовь, если честно, — Вова усмехнулся. — А что, она говорила обо мне? — Да так… — Ну вот. У нее, наверное, тоже любовь прошла. Смысл звонить? — Ага. Они распрощались. Турка отложил телефон, размышляя о том, что нужно пойти в ванную, да и поесть что-нибудь, раз сон уже совсем слетел. Уверенности Вовы он не разделял, и знакомый холодок тревоги в груди разрастался, пуская корни. Глава 16. ПОДАРОК ИСТОРИКУ Девушка терялась в догадках, где он пропадает так долго. Нет, она не хотела, чтоб зазвенела цепь, щелкнул замок и ее тюремщик вновь выплыл из темноты, но ожидание было чуть ли не хуже того, что он с ней делал. Вода в бутылках, тушенка с кашей и повидло в «кошачьих» пакетиках. Посуды в распоряжении узницы были пластиковый стаканчик, миска, ложка и вилка. Последнюю она разок попыталась воткнуть уроду в глаз, но лишь оцарапала щеку. Масляный радиатор хоть и грел, но уюта не добавлял. Если бы только она могла до него дотянуться… Хорошее было бы оружие, но… Удивительно, как может быть жесток человек. Не только по отношению к чужим, но даже к близким. Сырость и влага со всех сторон. Иногда чудилось, будто по стенам ползают слизни. Девушка не знала, сколько она уже тут находится, но предполагала, что по меньшей мере несколько месяцев. Жутко чесалось тело, хотя несколько раз он позволил узнице принять импровизированную ванну. Удивительно, как меняются люди. Почему он сначала был одним, потом другим? Как может человек быть таким двуличным? Он мог бы отвезти пленницу к себе на квартиру, или где он там обитает, дать спокойно вымыться. Но куда там, рисковать ради такого пустяка. Внутри бедняжки накопилось столько ярости, что она готова была разорвать ему горло зубами. Но куда там. Он сцепляет ей сзади руки, и ничего не остается, кроме как терпеть. Слушать сопение, монотонные вдохи-выдохи, чувствовать толчки и проникающее внутрь раскаленное жало. Иногда он что-то вкалывал ей и тогда боль отступала. Не только физическая, но и душевная. Становилось легко, мозг превращался в гелиевый шарик, который отпускали на леске далеко-далеко в стратосферу, а иногда в открытый космос. Она подозревала, что в шприцах наркотик. Боялась привыкания, боялась потливости и сосущего чувства в последующие дни, в ожидании новой дозы. Когда она только начала баловаться марихуаной, она читала и слышала от знакомых, что можно втянуться и перейти на что-то гораздо более тяжелое. И знала, что у нее есть определенные склонности — чтоб подсесть. Ищут ли ее? И возможно ли это? Воспоминания о школе, об одноклассниках, о нем, о родственниках и прочем, все это слилось в один ком, и он шевелился, подрагивал в самых дальних закоулках памяти, постепенно уменьшаясь. Особенно узнице нравилось перебирать воспоминания после инъекции. Тогда картинки становились выпуклыми — протяни руку и коснешься щеки любимого. Только подумай о песне, и вот она уже звучит, притом так ясно, будто музыканты играют здесь же. Неужели она никогда не выйдет отсюда? Если бы она оставила хоть какой-то намек… Иногда бедняжка пыталась сделать мысленное послание, медитировала так часами, произносила имя любимого и верила, что хотя бы раз по его спине должен пробежать холодок. В последнее время ей казалось, что кто-то прячется в тенях. Несчастная успокаивала себя, как могла, но иной раз ей даже чудилось тихое пение. Наверное, так развивается шизофрения. Девушка встала, позвякивая цепью, и начала приседать, опираясь ладонью о матрас, прибитый к стене. Голова закружилась, но узница продолжала приседать, не обращая внимания. Как будто шепнул кто на ухо, что нужно размяться именно сейчас. Она регулярно приседала, надеясь что нехитрое упражнение поможет сохранить какой-никакой тонус. Скорее, «никакой», но все-таки это лучше, чем совсем ничего. Физическая активность должна быть. На лбу девушки выступила испарина, а после нескольких подходов стало совсем жарко, пот тек ручьем. Дышалось здесь тяжело. Что если сейчас наверху уже май? Возможно ли такое? Здесь, наверное и летом такая же сырость. Погреб глубоко под землей… Хотя, зачем тогда матрасы? На всякий случай? Хотя они не только для того, чтоб приглушить шум, но и для теплоизоляции. Несчастная пыхтела, приседая. Конечно, ее ищут. Сто процентов. Раз-два. Найдут обязательно. — Сейчас не май. И никто нас не найдет. Девушка вздрогнула. Ну вот, слуховые галлюцинации. Успокоиться, успокоиться. — Ты просто разговариваешь вслух. Не бойся. Голос бесцветный, скучающий как будто. Облизнув губы, узница спросила: — А ты… Как здесь появилась? Откуда взялась? — Дурацкие вопросы. Как, как… Просто. Повисло молчание. Еще раз присесть, и еще, цепь опять звякнула. Незнакомку не разглядеть в темноте, даже контуров тела не видно. — Эй! Если мы хотим выйти отсюда, мы должны действовать вместе! Почему ты молчишь? Незнакомка будто бы усмехнулась. И ничего больше. Узница жалела, что здесь нет тетради и ручки. Она бы могла вести дневник, хоть какие-то записи, мысли. Хотя бы примерно могла представлять, сколько она тут находится — отсчитывать по пробуждениям. Впрочем, она подозревала, что ее биологические часы давно сбились, так что понять, прошли сутки или нет — невозможно. Лампа на аккумуляторе иногда тухла, и чтоб не оставаться в кромешной тьме, бедняге приходилось пользоваться фонариком, которым ее снабдил тюремщик. Ей казалось, что каждый день здесь идет за год. Тело дряхлело, кожа высыхала, на лице будто бы появлялись морщины — так казалось при ощупывании. А ведь морщины должны быть достаточно глубокими, чтоб их можно было ощутить пальцами. Скоро ослепнут глаза, так как им необходим солнечный свет или достаточное освещение. Когда бедняга заметила, что зрение ухудшилось, она взяла за правило периодически светить на ладонь фонариком, разглядывать линии, узор, волоски. Еще делала глазную гимнастику, глядя то на кисть, то поверх нее, на рисунок матраса, прячущийся во тьме. Одновременно с этим она отмечала, что линии на ее руках неуловимо меняются. Хиромантией девушка не увлекалась, но еще в детстве, когда им было лет по семь, подружка Варя сообщила ей о линиях жизни, хвастаясь своими длинными и четкими дорожками, прочерчивающими ладонь. А у нее линия жизни была тонкая, с разрывом, так что Варя сказала, что люди с такими линиями долго не живут и стала дразниться. Потом удар, шлепок — Варя захныкала и убежала жаловаться маме. Впрочем, уже на следующий день дети помирились и забыли о хиромантии. Всякий раз, глядя на разрыв, она думала — что же такое произойдет? Разрыв указывает на какое-то плохое событие или же это чушь?