Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 4 из 11 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Можно и так назвать, – ответил Володя. – Названия не важны, важно, что это люди, которые готовы принимать на себя ответственность за других людей. Люди, которые строят новый мир. – И ты хотел быть таким человеком? – Тут толпа еще плотнее прижала ее к Володе, и сердце, как тогда в Тушино, отрывисто стукнуло в груди. – Ну, поначалу да. – А потом? – спросила Женя прерывающимся голосом. – А потом перестал, – ответил Володя и попытался отодвинуться, мягко и решительно поворачиваясь к пробивавшейся им навстречу Оленьке. Женя подумала, что это вовсе не была тревога, просто Володя боялся, что Оленька потеряется, а теперь они снова все вместе, Володя обхватывает Оленьку за плечи, и они начинают протискиваться сквозь толпу, и, глядя на него, Женя думает, что Володе все-таки удалось стать человеком, который отвечает за других, пусть даже сегодня «другие люди» – это только Женя с Оленькой. Володя продолжает крепко держать Женю за руку, ей даже кажется, что он незаметно пожимает ее ладонь, и она тоже отвечает слабым пожатием. Лишь когда они выбираются из толпы, Володя отпускает Женину руку, а потом поворачивается к Оленьке, и они целуются – впервые так открыто, на глазах у всех. У Жени внезапно портится настроение. – Давайте пойдем домой, – говорит она, – а то я устала. Хватит себя обманывать, думает Женя, лежа на сундуке, который с каждым годом все неудобнее, все меньше и жестче. Не говори этого никому, но скажи себе самой: я люблю Володю. Это глупо, неприлично и, может быть, даже подло, потому что он любит Оленьку и Оленька любит его. А Оленька мне сестра и даже, наверное, подруга. Они с тетей Машей приютили меня. Они все эти годы заботились обо мне, кормили и одевали – как же я могу влюбляться в Оленькиного жениха? Ведь на самом деле Володя – Оленькин жених. Я сама слышала, как они говорили, что если бы им было где жить, они сразу бы пошли и расписались, – значит, жених. А я в него влюбилась. Женя прислушивается к ровному дыханию спящей Оленьки. Представляет ее лицо с широкими скулами, резко очерченными губами, светлыми волосами, разметавшимися во сне по подушке. Представляет Оленькино тело, утопающее в мягкой перине, по-кошачьи ленивое, представляет крепкие, как у Марики Рёкк, ноги и бедра, полные (как сказал бы Лев Толстой, «роскошные») плечи, пышную грудь, которую подчеркивает любое платье. Как можно не влюбиться в такую девушку? Вот Володя и влюбился. Все справедливо. Женя повторяет «все справедливо», пытаясь заглушить тихий, почти неслышный голос, который где-то глубоко всхлипывает, плачет, жалуется… какая же справедливость? У Оленьки есть свой дом, своя постель, да, у нее тоже нет отца, но она его хотя бы помнит! И мама ее жива, и Оленька живет со своей мамой, а не с чужими людьми, взявшими ее к себе из жалости, без любви. Почему же Оленьке достается все? Почему Володя, такой красивый и умный, выбирает ее? Ведь Оленька не умна, совсем не умна. Она и школу-то закончила с трудом, а в институт – в институт она никогда не поступит (теперь в голосе злорадство). Никогда! А я закончила школу на одни четверки и пятерки, я поступила, и не просто – а поступила, куда хотела, поступила в Первый мед! И почему Володя этого не видит? Почему не понимает, что ему не нужна Оленька, а нужна я, только я! «Что ты говоришь!» – одергивает себя Женя. Володя – взрослый, умный мужчина. Он сам знает, кто ему нужен, и уж точно не мне это решать. И, если честно, мне ведь немного и надо: я не хочу обниматься с ним, не хочу целоваться… думаю, если бы Володя поцеловал меня, я бы просто умерла на месте. От ужаса или от счастья, но умерла бы. А Оленька – ничего, Оленька жива, значит, он правильно ее выбрал. И она такая красивая, такая счастливая. А я… я просто могу быть рядом, вот и все. Будем друзьями – мы же и так уже друзья, вот и будем дружить дальше, пока не состаримся и не умрем. Женя улыбается и переворачивается на другой бок. Просто будем всегда вместе, повторяет она, и тут же все тело пронзает ледяной холод – как той зимой, в деревне, когда хоронили маму. Мы не будем всегда вместе, понимает Женя. Рано или поздно Володя получит жилье от своего завода и они поженятся. Не в этом году, так в следующем. Не сейчас, так через пять лет. Он хороший инженер, ему быстро дадут хотя бы комнату в коммуналке, а если будет жена и ребенок, то, может, даже и две. А я останусь здесь, и мы будем видеться по праздникам – 1 Мая, 7 Ноября, день рождения…. Только я так не хочу, думает Женя. Не хочу. Но что я могу поделать? Любовь – это не экзамен, к ней не подготовишься, ее не пересдашь. 14 декабря объявили: отменены карточки. Теперь все продукты нужно покупать в обычном магазине. Володя и Оленька, обнявшись, сидели на кухне, слушали радио и обсуждали, что будет с ценами. – Понятно, что ниже, чем в «Особторге», – сказал Володя, – но выше, чем были по карточкам. Так что многим придется туго. – А я довольна, – сказала Оленька, теснее прижимаясь к нему. – Я всегда боялась, что мы карточки потеряем или их у нас украдут. – Ну, так хотя бы у всех был гарантированный минимум, – пожал плечами Володя, – а теперь, если нет денег, то что же – с голоду подыхать, как при царе? – Ладно тебе, – ответила Оленька, – вон у тебя есть деньги, у мамы есть… я вообще никогда не слышала, чтобы у человека совсем не было денег. – Ты, наверно, и про голод этой зимой не слышала, – сказал Володя, – а мне один парень на заводе такое про Молдавию рассказал – вспоминать не хочется. Говорит, даже хуже, чем в войну. Трупы ели, и все такое. Оленька скривила носик. Это была одна из тех гримасок, которые она специально разучивала перед зеркалом, и теперь у нее получалось почти рефлекторно, мило и непосредственно – Володя сразу прекратил про голод и поцеловал ее в переносицу. Хлопнула входная дверь: вернулась с работы Оленькина мама. – Я на самом деле и раньше знала, что дело к этому идет, – объявила она, входя в кухню. – Меня Роман Иванович предупредил. Еще спросил, сколько у меня денег на сберкнижке, потому что там будут один к одному менять, а наличные – один к десяти. Ну, у нас-то ничего в сберкассе давно не осталось, так что я даже предложила ему положить свои деньги на мой счет. Недовольная гримаска пробежала по Оленькиному лицу: мамин ухажер был ей неприятен, хотя она и не видела его ни разу. Какой-то спекулянт, говорила она Володе, что мама в нем нашла? Хотела добавить «особенно после папы», но промолчала: что уж тут говорить, жаль, что Володя с папой не был знаком. Конечно, Оленька никогда не заговорила бы так при маме – Марии Михайловне хватило сейчас одной ее гримаски, чтобы прикрикнуть в ответ: – Это еще что такое? Я к тебе по поводу твоих кавалеров не пристаю. Хотя могла бы! Она метнула недовольный взгляд на Володю. Тот вздохнул и посмотрел на Selza: пора было идти на завод. Спускаясь, он встретил на лестнице Женю: теперь, поступив в мед, она приходила домой совсем поздно, а уходила ни свет ни заря. – Как дела у наследников Галена? – спросил Володя. Женя устало улыбнулась в ответ. Совсем девчонку замучили, подумал Володя и, поравнявшись, похлопал ее по плечу: – Ты держись, Женька. Первый курс – всегда самый трудный. – Спасибо! – ответила она и побежала вверх.
Хорошая девушка, подумал Володя, только застенчивая очень. Трудно ей будет найти себе парня. Познакомить ее, что ли, с кем-нибудь подходящим? Выйдя из подъезда, он привычно задумался о подборе катализаторов для синтеза полимеров и тут же забыл про Женю. Но, даже продолжая вертеть в голове формулы, в глубине сознания – а может, в глубине тела – помнил тепло Оленькиных кошачьих объятий, и оно согревало его морозным декабрьским вечером. Володя открывает бутылку: пенная струя фонтаном бьет в зенит, женщины с веселым визгом отскакивают, спасая праздничные платья, пробка стукается о потолок и откатывается за диван, на долгие годы затерявшись овеществленным воспоминанием об этой ночи. – Ну, с Новым годом! – кричит Володя, разливая шампанское. Они все знают: этот Новый год особенный. Впервые с 1930 года 1 января снова объявлено выходным. Целое поколение – поколение Жени и Оли – прожило детство без зимних праздников: у них не было ни Рождества, ни Нового года. Теперь праздник вернулся, а детство прошло. Так что же? Раз они взрослые, значит, можно налить им шампанского! Эх, жалко, удалось достать всего одну бутылку! Следом за шампанским приходит черед водки, Володя и тетя Маша опрокидывают стопку за стопкой. Неожиданно для себя Оленькина мама пьянеет быстро – наверно, потому что злится на Романа Ивановича, который ни разу так и не позвонил после того, как забрал из сберкассы свои десять тысяч, удачно обмененные по курсу три к двум вместо десять к одному. – Он же на этом тысяч пять заработал, – говорил Володя. – По совести, должен был поделиться! Женя всегда считала, что совести у спекулянтов не бывает, поэтому, услышав про сберкассу, сразу подумала, что ухажера тетя Маша больше не увидит: наверняка раскидал деньги по нескольким доверчивым женщинам, потом собрал урожай – и прости-прощай! Конечно, Женя не стала говорить об этом тете Маше – рассказала только Оленьке. Та привычно сморщила носик – мол, я так и знала! – но Володи рядом не было, гримаска пропала зря, а Женя вернулась к своим конспектам и учебникам. Впрочем, Женя была уверена, что, сколько ни учи, сессию она все равно провалит и из меда вылетит. После очередной стопки тетя Маша обхватывает Володю за шею и говорит ему: – Володь, я дура, да? Надо было украсть у него эти деньги – и все! В милицию он бы точно не пошел, верно? – Вы все правильно сделали, Мария Михайловна, – отвечает Володя, осторожно высвобождаясь. – Знаешь, когда тебе сорок, а денег нет, ты вообще никому не нужна! – продолжает тетя Маша. – Вообще! Вот скажи сам: ты умный, красивый, перспективный – правильно? – и кого ты выбираешь? Мою дочку! Еще бы! Ей же восемнадцать лет! А восемнадцать – это тебе не сорок! А ты посмотри на меня, разве я хуже? Тетя Маша встает, расправив плечи и выпятив грудь в разрезе декольте. Она плохо держится на ногах – не схвати ее Женя за локоть, упала бы. – Спасибо, деточка, – говорит тетя Маша, – спасибо. И снова плюхается на диван к Володе, не обращая внимания на Оленьку, которая прижалась к нему с другого бока. – Гони ее, Володь, – говорит тетя Маша. – В конце концов, сегодня наш праздник. Эти-то даже и не знают толком, что такое Новый год! Женя видит, как Оленька, схватив Володину стопку, резко ее опрокидывает. И на этот раз морщится всем лицом – не только нос, но лоб, губы, даже щеки. – Перестань, – говорит Володя, и Женя не понимает: это он Оленьке или тете Маше. – Ничего я не перестану. – Тетя Маша снова пытается его обнять, и тут Оленька вскакивает и в слезах убегает к себе. – Что? Не нравится? – кричит ей вслед тетя Маша, пытаясь подняться. – А ведь из-за тебя вся моя жизнь, вся моя жизнь впустую! Все из-за вас, из-за двух потаскушек! – Она тычет ярко накрашенным ногтем в Женю, и Женя смотрит с удивлением: мол, меня-то за что? я-то тут при чем? А тетя Маша продолжает: – Как Аркаша на фронт ушел, так и жизни не стало никакой! Сначала одну расти, потом вторая приперлась на мою голову! Думала – вырастут, уберутся куда-нибудь! Так ведь нет! Ты зачем, дура, в мед поступала, если тебе там даже общежития не дали? Шла бы куда-нибудь еще, уехала бы в другой город, хоть на край света – лишь бы от меня подальше! И этих двух с собой забери, чтоб я не видела их больше! Ненавижу, ненавижу вас всех, – шепчет тетя Маша и внезапно заходится в судорожных пьяных рыданиях. – Надо отвести ее в ванную, – говорит Володя, но Женя уже ничего не слышит, в ушах истошный крик: хоть на край света, лишь бы от меня подальше! – а и в самом деле, чего уж там, если куда подальше, то прямо сейчас подойти, открыть окно и сигануть вниз, пока Володя и вернувшаяся Оленька успокаивают тетю Машу в ванной. А что? Тоже выход, а другого, в сущности, и нет, потому что сессию она завалит, из меда с позором вылетит, ну и хорошо, уедет к черту из Москвы, пускай тут Володя с Оленькой поженятся, пускай живут сами по себе, а она… она будет где-то далеко… но если она не может жить без Володи, тогда зачем вообще жить? Но едва Женя подходит к окну, Володя кричит из ванной: Женька, принеси еще полотенце! – и она бежит к комоду, открывает ящик, ищет что похуже: самой ведь потом отстирывать. Сессию Женя все-таки сдала: хоть и с тройками, но с первого раза. В первый день каникул она стоит напротив витрины продуктового: сколько же всего появилось! Но по каким ценам! Кило сахара – пятнадцать рублей, кило кофе – семьдесят пять рублей, кило гречки – двадцать один рубль. Может, и дешевле, чем было в «Особторге», но все равно – страшно дорого. Вот так и выглядит моя жизнь, думает Женя, поворачивая прочь от магазина: все, чего мне хотелось бы, – рядом, но недоступно. Либо за стеклом, либо по цене, которую я не могу уплатить. А чего бы мне хотелось? Свой угол, свою семью, любимого. А мне всё это показывают только на витрине: квартира, но не твоя, любимый, но не твой, мама – ну, какая-никакая, но мама, живая мама! – и та не твоя! С тетей Машей после новогодней ночи Женя не обмолвилась и тремя словами; да, впрочем, Оленькина мама и раньше была не слишком разговорчива с племянницей, а тут еще сессия, так что Женя была рада появляться дома пореже и сидеть в библиотеке допоздна. Зря я не выбросилась тогда в окно, думает она, но сегодня эта новогодняя мысль кажется глупой и детской. Женя открывает дверь, из кухни доносится громкий Володин голос, и сердце, в нарушение всех законов анатомии, сразу куда-то проваливается у Жени в груди, потому что она слышит, как Володя говорит: – Мария Михайловна, я официально прошу у вас руки вашей дочери. Кухни в конструктивистских домах плохо приспособлены для бесед вчетвером, поэтому Женя так и осталась стоять в двери, пока Володя объяснял, что два месяца назад он написал в несколько разных мест и вчера ему пришел ответ из Куйбышевского авиационного института, где работал кто-то из его однокурсников и где, конечно, тоже нужны химики, потому что какие же самолеты без топлива и сплавов, а это все химия, хотя и не совсем его, Володи, специальность, но, видимо, однокурсник расхвалил его так, что Володю готовы взять на работу прямо со следующего семестра и даже выделить служебную квартиру для него и – внимание! – его молодой жены. И поэтому Володя хотел бы как можно быстрее покончить с формальностями и вместе с Оленькой переехать по новому месту работы. – А ты, Оленька, – ты-то хочешь за него замуж? – спрашивает Мария Михайловна, и Оленька отвечает «да, конечно» как-то даже непривычно сухо, без гримас и без смешков, и тогда ее мама начинает плакать – не как тогда, в новогоднюю ночь, с подвыванием и криками, а тихими, беззвучными слезами. Пока она плачет, все молчат, а потом Мария Михайловна достает носовой платок, вытирает мокрое лицо и говорит: – Оль, ты прости меня, дуру, за все, что я тут наговорила. Может, останетесь лучше? Как-нибудь все вместе… в тесноте, да не в обиде? И Женя тоже хочет сказать «оставайся», но знает, что это бесполезно, и к тому же в горле застрял ком, она вообще ничего не может сказать и только молча смотрит, как Оленька качает головой: – Нет, мама, мы поедем. Не хотим тебе мешать.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!