Проснулся поздно, Семен уже ушел. Проглотил кружку холодной воды, побрел к озеру. На встречных глядя, понял: не одни мы такие были вчера с Семеном. Солнце уже успело нагреть тонкий слой на поверхности озера, когда я окунул в него вялое тело. Вода, как всегда, помогла. Возвращался уже человеком. Насти во дворе я не застал и тому не огорчился. Чувствовал себя паскудно. Однако ж, она меня не забыла: на столе стоял бидон с молоком и комнатка моя прибрана. Тут уж мне вдвойне стыдно стало: за бесчувственность и за свинарник, что после себя оставил. Выпил я молока, пожевал хлеба, вкуса не чувствуя… Сентябрьское солнце за окном разошлось по-летнему. Разморило меня, пока сидел. Потому я разделся, завернулся в одеяло и уснул. Кошмары меня не мучили. Зато, проснувшись, я увидел над собой Настю. – Что, Настенька? – пробормотал я в том невнятном состоянии, какое бывает, если поспишь днем. Что-то мелькнуло в карих глазах девушки. Мелькнуло и пропало, сменившись обычным спокойным выражением. – Одевайтесь да пойдемте покушаете! – сказала она. – Угу! Спасибо! – поблагодарил я, но остался лежать, ожидая, пока она выйдет. Но Настя не вышла, лишь отошла к двери, все еще не спуская с меня глаз. Да. Сплю я, надо сказать, нагишом. Стеснительным себя не считаю, но тут отчего-то смутился. И выйти ее попросить неловко: они ж тут запросто вместе в баньках, да и… Словом, не попросил. Откинул одеяло, встал, трусы натянул поспешно, за брюки взялся… Тут уж она вышла. Странная, верно, девушка? Или – нет? Со сна мне все каким-то звонким и ненастоящим виделось. В большом доме, войдя в незапертую дверь, я по темноватому коридорчику прошел в столовую. Знал, у Лёха так заведено: двое, трое, хоть в одиночку, а на кухне не ели. Только в столовой. Стол был накрыт и к своему, незначительному впрочем, удивлению, я увидел на нем запотевшую бутылку водки. – Это зачем? – спросил я. Для порядка спросил. Не возмущаясь, не протестуя – любопытствуя. – Нужно! – твердо сказала Настя и указала мне мой стул. Правильно: не помешало. Напротив, опростав пару зеленых стопочек, я как будто оттаял изнутри. Снова заговорил о жизни своей недлинной, где был, что видел. Про юг, про север с западом. – Кстати, – говорю, – вкусно ты свинину готовишь! Верь мне, я уж ее всякую ел! И кабанятину. В Прибалтике. Там кабак один есть, кабанятину и медвежатину подают. Я и то и другое попробовал. И скажу: что кабанятина, что медвежатина, считай, – та же свинина. Ну да вам здесь медвежатина не в диковинку. Вы ж… – и осекся. Лицо Настенькино окаменело. Что ж я сказал такое? Вспомнил! О Господи! Ляпнул, дурак пьяный! – Выпьем! – говорю. И быстренько, глаза спрятав, водку расплескал. Скушали, не чокаясь. Лицо Настенькино порозовело еще, хоть и прежде румянец у нее был отличный. Нет, она симпатичная! Так-то я скуластеньких не люблю: есть в них что-то плебейское. Это не я, это приятель мой говорит. Я и сам не из бояр-дворян. Оба деда – как есть, мужики. Да только посмотрел я на Настеньку иным взглядом. Увидел и шею голую, стройную, и грудь большую, и плечи широкие, но не жиром заплывшие, как бывает, а развернутые красиво, надменно даже. «Какие ж ноги у нее?» – подумал. Никак не вспомнить. Длинные, наверно, раз высокая. «Все, – думаю, – надо уходить!» Встал. – Спасибо, – говорю, – Настенька, за хлеб-соль-угощение! Пойду я. Как-то мне нездоровится. – Как скажете! – отвечает. И тоже встает. Проводила она меня до дверей. А в сенях, в темноте, уж не знаю, как вышло, – я ее обнял. Обнял – полбеды. Да только она сразу прижалась ко мне телом, меня к себе прижала. Да не просто так: с дрожью, с всхлипом, со взлаем каким-то. И сильная же девица! Сам я тоже парень крепкий. Росту немалого. Однако, не ощути я тогда этой ее силы, моей не уступающей, повернул бы назад, в дом, зацеловал бы девушку… Но сила эта меня насторожила. Высвободился не без труда. – Прости, Настенька! Водка кровь баламутит! – и быстро-быстро за дверь. – Спокойной ночи! И, едва не бегом, в свой домик. Дверь на крючок – и в постель. А сон не идет. Днем отоспался. И мысли всякие. Чего ж я испугался? Девушки испугался? Порылся в себе: точно. Ее. Не того, что привяжется. И не того, что отец ее, неровен час, вернется. Ее самой! О Господи! Долго ворочался. Или – недолго? Бессонное время – длинное. Уснул… И проснулся. Сидит. Лампочка не горит, зато на столе свеча теплится. Сидит нечаянная на стульчике рядышком. На плечах – платочек коричневый. – Как же ты попала сюда? – спрашиваю. Помню ведь: дверь затворял. – Трудно, что ль, крючок откинуть? И не улыбнется. – Что ж мы теперь делать будем? – говорю. – Тебе лучше знать! А сама тапочки скидывает и на кровать ко мне забирается. Забирается, садится у меня в ногах. Свои, в коричневых носочках шерстяных, под себя подбирает, юбку на коленки круглые белые натягивает, сидит, смотрит. О Господи! Сел на постели. Руки на плечи ей кладу: – Настя! Сидит. Ладошки под себя подложила. Молчит. Тихая. Покорная. Вот-вот, именно! Покорная! Гляжу на нее, а в голове почему-то вопрос вертится. Про Саёныча. Был он с тобой? Не был? Вот дурень! Совсем одичал! К нему девушка пришла! Сама пришла, хоть и не из гулящих – это сразу видно. – Настенька! Взял лицо ее в ладони, в глазки заглянул: – Настенька! Что-то свеча горит больно ярко! Задуть? И вдруг как закричал кто-то внутри: