– А! – сказала она. – Вы бы предпочли принимать у себя дома? – У меня? Да ведь… – Конечно же! Как я не подумала! Только потому, что у нас больше места. Но если вы предпочитаете у себя… – Ну, по правде говоря, дом у меня совсем маленький, – сказала Мариам. – Но готовить-то вам. Вы и выбирайте, где лучше. – Но все остальное на вас – украшение дома, уборка после гостей. Разумнее сделать все у вас. – Нет, так будет лучше всего, – объявила Зиба. – Мы используем ваш дом. Все получится. Итак, Мариам пригласила Дональдсонов к себе. За десять дней до намеченного срока Сами отвез ее в Роквилл за наиболее экзотическими ингредиентами (в такую даль Мариам не любила ездить одна). По I-95 машины шли бампер к бамперу, и Сами шепотом ругался всякий раз, когда впереди вспыхивал красный свет. – Еще повезло, что у нас неподалеку есть такое место, – урезонивала сына Мариам. – Когда я только приехала в страну, твоей бабушке приходилось слать мне почти все специи почтой из Ирана. Она словно и сейчас видела эти посылки, неуклюже сшитые из ткани мешочки, набитые сумаком, сушеными листьями пажитника, крошечными высохшими и почерневшими лаймами, на каждом мешочке сделанный от руки картонный ярлык, надписанный маминым неуверенным английским. – А чего не могли добыть, с тем приходилось как-то выкручиваться, – продолжала Мариам. – Мы делились секретами, другие жены и я. Гранатовый соус из замороженного концентрата валлийского виноградного сока и консервированного наполнителя для тыквенного пирога – это я запомнила. Йогуртный творог из обезжиренного молока и козьего сыра, взбить в блендере. В те годы все их друзья были иранцы, все примерно в такой же ситуации, как Мариам и Киян (на большой вечеринке, когда садились играть в покер, если бы кто-то из жен подал голос: «Доктор-ага!» – обернулись бы все мужчины). Где теперь эти люди? Многие, конечно, вернулись домой. Другие разъехались по Америке. Но кое-кто оставался в Балтиморе, и Мариам это знала, но связь была утрачена. Прежде всего, отношения сильно усложнила политика: кто за шаха? кто против? Почти все прибывшие после Революции поддерживали шаха, с ними лучше не иметь дела, к тому же Киян умер, и ей стало неуютно в обществе, где все собиралась парами. – Если б твой отец дожил до низвержения шаха, – сказала она Сами, – он был бы счастлив. – Примерно три с половиной минуты, – откликнулся Сами. – Вот еще. – Его бы возмущало все, что происходит сейчас. – Да, конечно. Однажды она слушала музыкальную передачу с родины, включила старый коротковолновый приемник Кияна, пока гладила. Уже прошли многотысячные демонстрации, доносились слухи о волнениях, но даже эксперты не решались предсказывать исход. И вдруг на полуноте музыка оборвалась, потом долгое молчание, которое прервал наконец диктор, негромко и спокойно заявивший: «Это голос Революции». Дрожь пробежала по ее позвоночнику, слезы выступили на глазах. Отставив в сторону утюг, Мариам громко позвала: «О, Киян! Слышишь ли?» – То, что происходит сейчас, разбило бы ему сердце, – сказала она. – Иногда, знаешь, я думаю, умершие – вот кто счастлив. – Йуух! – выдохнул Сами, и Мариам с тревогой глянула на машины впереди: неужто пробка? Но нет, видимо, просто преувеличенная реакция, молодым это свойственно. – Даже не начинай, мам! Никуда не торопись. – Я не буквально, Сами. Но что бы сказал твой отец? Он любил свою страну. Всегда мечтал о том, как мы туда вернемся. – Слава богу, мы не вернулись, – отрезал Сами, включил поворотник и резко свернул на скоростную полосу, словно от одной мысли о возвращении ему сделалось дурно. Он никогда не бывал в Иране. В тот единственный раз, когда Мариам ездила туда после его рождения, Сами был уже взрослый, женатый, работал в «Пикок хоумс» и утверждал, что не может отлучиться. На самом деле он просто не интересовался всем этим. Мариам с грустью поглядела на него, на крупный горбатый нос, так похожий на отцовский, на трогательные очочки. Теперь уж он, наверное, никогда и не съездит, уж во всяком случае не с ней, потому что и Мариам после той последней поездки решила больше не возвращаться. Не в запретах и ограничениях дело, хоть и приходилось кутаться в длинный черный плащ, словно на похоронах, повязывать на голову уродующий платок, – хуже отсутствие столь многих, кого она любила. Разумеется, ей сообщали об их смертях по мере того, как уходили – мать, двоюродные тети, родные тети, кое-кто из дядьев, – об одной утрате за другой сообщали в деликатных, уклончивых выражениях на голубой телеграфной бумаге, в более поздние годы – по телефону. Однако в глубине души, как выяснилось, Мариам не вполне осознавала, что произошло, пока не приехала в родные места – и где же мама? Где стайка тетушек, болтающих, щебечущих, кудахчущих, словно маленькие серые куры? А в аэропорту на обратном пути обнаружилась какая-то проблема с выездной визой, пустяк, влиятельный родственник тут же все уладил, но Мариам пережила приступ удушающей паники. Словно птица, бьющаяся в клетке. Выпустите меня, выпустите меня, выпустите меня! И больше не возвращалась. В бакалее, толкаясь вместе с Сами среди других иранцев, закупавшихся к Новому году, она спрашивала себя невольно: «Да кто же все эти люди?» Дети фамильярно обращались к родителям, шумные, дурно воспитанные, неуважительные. Девочки-подростки выставляли напоказ голые животы. Клиенты, пробившиеся к прилавку, отталкивали друг друга локтями. – Это просто… удручающее зрелище! – сказала она, но Сами фыркнул: – Мама, не заносись! – Что ты сказал?.. – переспросила она, в самом деле подумав, что ослышалась. – С какой стати им вести себя лучше, чем американцы? Они поступают как все вокруг, мама, так что хватит судить людей. Она чуть было не ответила ему резкостью: разве она не вправе ожидать от соотечественников хорошего примера? Но сосчитала до десяти, прежде чем заговорить (научилась этому приему, когда Сами проходил через отрочество), а потом решила и вовсе не возражать. Молча пошла вдоль полок, сбрасывая целлофановые упаковки трав и сухофруктов в корзину, которую нес Сами. Остановилась перед банкой с зернами пшеницы. Сами спросил: – Хватит ли времени их прорастить? Времени было предостаточно, он это прекрасно знал. Спрашивал, должно быть, чтобы загладить свою резкость. Так что она ответила: – Думаю, достаточно. А ты как думаешь? И на том они примирились. Да, она судила и оценивала. Сама это знала. С годами становилась все более критичной по отношению к людям – может быть, потому, что так долго жила одна. Надо за собой понаблюдать. Мариам заставила себя улыбнуться первому же, кто ее толкнул, – это была женщина с короткими волосами цвета медной решетки, и когда женщина улыбнулась в ответ, у нее под каждый глазом у внешнего уголка проступила одинокая глубокая морщина, в точности как у тетушки Мину, и Мариам почувствовала внезапную нежность к незнакомке. Дональдсонов пригласили на воскресенье больше чем через неделю после праздника у родителей Зибы, так что и вовсе не оставалось причин звать всех к Мариам, но она уже смирилась. Всю неделю готовила, по одному-два блюда в день. Накрыла в гостиной хафт син – семь традиционных блюд, среди них маленькие живые и бодрые проростки пшеницы, искусно распределив все на лучшей скатерти с вышивкой. Утром в воскресенье она поднялась до рассвета и принялась за дело. Окна светились только в домах, где просыпались младенцы. И слышны только птичьи голоса, новые песни наступившей весны. Мариам шлепала по кухне босиком в муслиновых штанах и длинной рубашке, прежде принадлежавшей Сами. Чай остывал на столике, пока она промывала рис (оставила его набухать), потом полезла на стул за подносами, обрезала стебли желтых тюльпанов, дожидавшихся с вечера в ведрах на заднем дворе. Солнце уже поднялось, сквозь открытое окно она слышала, как визгливо тормозит фургон, развозивший газеты, и «Балтимор сан» шмякнулась на парадное крыльцо. Мариам принесла газету в кухню, почитать под вторую чашку чая. С ее места открывался обзор столовой, где серебро мерцало на столе, блистали чистотой тарелки, желтели тюльпаны в узких стеклянных вазах. Она любила эти часы до появления гостей, пока салфетки еще не смяты, покой не нарушен. В двенадцать тридцать, приняв душ и нарядившись в обтягивающие черные брюки и белую шелковую тунику, она приветствовала на парадном крыльце Сами и Зибу. Они приехали пораньше, помочь с последними приготовлениями, хотя, как тут же заметил Сами, никаких поручений для них не оставалось. – Зато у меня будет немного времени пообщаться со Сьюзен, – сказала Мариам. Сьюзен уже вовсю ходила: как только Сами опустил ее на пол, она прямиком устремилась к корзине, где Мариам хранила ее игрушки. Волосы у девочки отросли так, что падали на глаза, если их не связывали в подобие вертикального ростка на макушке. Прядки завивались вокруг маленьких ушных раковин, тонкими струйками сбегали сзади по стебельку шеи. – Сюзи-джан, – заговорила с дочкой Зиба, – скажи: «Привет, Мари-джан! Здрасьте, Мари-джан!» – Мари-джан, – старательно повторила Сьюзен, но вышло у нее «мадж». Обменялась с Мариам тайной улыбкой, словно прекрасно понимала, какая она умница. Зиба дергалась, суетилась – «Скажите же, что надо делать? Пусть Сами откроет вино. Какую скатерть постелить?», – но Мариам сказала, что все уже в порядке. – Садись, – велела она. – Что ты хочешь выпить? Зиба не ответила, так была занята, взбивая подушки, даже Сами столкнула в сторону, чтобы добраться до той, на которую он оперся. Нервничает, подумала Мариам. Чересчур разоделась для дневного приема: то же переливающееся турмалиновое платье, в котором ездила в гости к родителям, два круга румян на щеках, словно горит в лихорадке. Возможно, сравнивает дом Мариам со своим: слишком маленькая гостиная, традиционная, немодная мебель, повсюду кашмирские шали и маленькие иранские безделушки – это ее смущает. – Сьюзен, положи на место! – велела она, когда малышка вытащила плюшевую собаку. – Скоро гости придут, нельзя, чтобы игрушки валялись повсюду. – Почему же? Джин-Хо тоже захочет поиграть, – возразила Мариам, а Сами, лениво перебиравший подобранные на журнальном столике глиняные четки, велел: – Успокойся, Зи, сядь наконец. Зиба тихо, сердито выдохнула и плюхнулась на стул. И еще невезение: первыми приехали родители Зибы. Рановато. Думали, что из Вашингтона дольше придется добираться. Миссис Хакими пустилась извиняться перед Мариам на фарси: «Мне так жаль, прошу нас простить, я сказала Мустафе, нужно поездить немного вокруг, но он сказал…» Зиба вскрикнула: – Мама, пожалуйста, ты же обещала в этот раз говорить по-английски. Миссис Хакими жалобно поглядела на Мариам. Приятная на вид женщина с пухлым усталым лицом, все ее семейство, как замечала Мариам, о нее ноги вытирает, особенно супруг, державшийся по-военному прямо, хотя зарабатывал бизнесом. Что-то импортировал (что именно, Мариам не знала). Обладатель желтоватой лысины и огромного брюха, растягивавшего жилетку серого, акульего цвета, костюма. – Сюзи-джан! – загромыхал он и набросился на Сьюзен. Та смущенно улыбнулась и свернулась в клубок, прямо креветка, и неудивительно: мистер Хакими обожал щипать ребенка за щеку – хвать-хвать крепкими желтыми пальцами. Сьюзен ежилась и высматривала Зибу. – Слышала, ваш праздник на прошлой неделе имел большой успех, – сказала Мариам миссис Хакими. – О нет, пустяки. Простая семейная вечеринка, – ответила миссис Хакими и вдруг снова перешла на фарси: – Уверена, сегодняшний наш обед будет гораздо утонченнее, ведь его готовили вы, а никто из моих знакомых не делает такие изысканные… – Слова из ее уст вылетали стремительно, словно женщина спешила сказать как можно больше, прежде чем ее перебьют, и Зиба действительно повторила: «Мама!» И миссис Хакими смолкла, беспомощно глядя на Мариам. По опыту Мариам, обычно быстрее адаптировались жены. Чуть ли не наутро после прибытия разгадывали кодекс местных обычаев, осваивали тонкости шопинга и поочередной доставки детей в школу, приобретали напор и уверенность в себе, в то время как мужья, погруженные в работу, учили английский в пределах медицинской терминологии или словаря научных семинаров. В ту пору мужчины полагались на женщин как на единственную связь с повседневной жизнью, но у Хакими все вышло наоборот. Когда явились родители Брэда в весенних нарядах, расцвеченных, словно пасхальные яйца, и жизнерадостно выкрикнули свои имена, прежде чем Мариам успела их представить, миссис Хакими только улыбнулась себе в колени и съежилась в кресле, а мистер Хакими повел разговор: – Так вы бабушка и дедушка с отцовской стороны! Разрешите сказать, как мы рады знакомству! И кто же вы по профессии, Лу? – А я поверенный, на пенсии! – ответил Лу, столь же добродушно и бойко. – Мы с женой теперь оба люди свободные. Ездим в круизы, в гольф-туры – и вы же слышали, разумеется, про Элдерхостел[2]… Извинившись, Мариам ушла на кухню. Убавила огонь на одной конфорке, на другой, наоборот, усилила и позволила себе небольшую роскошь – поглазеть в окно, пока в дверь вновь не позвонили. Вернувшись в гостиную, она застала Брэда и Битси уже внутри дома, Брэд держал на руках Джин-Хо, родители Битси чуть приотстали: Конни с трудом преодолевала ступеньки. Дэйв подхватил ее под руку, и она старалась подтянуть одну ногу к другой. – Ох, простите, – сказала Мариам, выходя ей навстречу. – Надо было проводить вас через заднюю дверь. Но Конни ответила: – Ничего подобного, мне надо тренироваться. – И обеими руками сжала руки Мариам. – Не могу даже выразить, как я ждала этого дня. Наконец она отказалась от бейсбольной кепки. Негустые седые волосы отросли примерно на сантиметр, очень тонкие, мягкие на вид, голубое хлопковое платье было ей велико. Добравшись до двери, Конни остановилась, глубоко вдохнула, словно собираясь с силами, – и нырнула в гостиную. – Вы, конечно, родители Зибы! – воскликнула она. – Добрый день! Я – Конни Дикинсон, а это мой муж Дэйв. Привет, Пэт! Привет, Лу! Вихрь приветствий и комплиментов (новому цвету волос Пэт, штанам Битси на резинке), затем Дэйв спросил, что такое хафт син, предоставив таким образом мистеру Хакими шанс прочитать лекцию. – Хафт син означает «семь С», – начал он ораторским голосом, – мы ставим на стол семь предметов, названия которых начинаются на С. Дэйв и Конни пресерьезно кивали, а Битси удерживала Джин-Хо, пытавшуюся стянуть со стола расшитую скатерть. – Стойте, стойте! – возмутился Лу. – Тюльпаны же не на букву С. – Папа… – попытался остановить его Брэд. – И эта травка тоже не на С. – Названия на нашем языке, – пояснил мистер Хакими.