Виктор Алексеевич видел те же слякотные тротуары, коричневую грязь, выплевываемую колесами машин, те же потемневшие от мокрого снега с дождем пальто и куртки. Или это происходило не всегда, а только в этот день? В день, когда и он, и Настя вынуждены были невероятным усилием воли перестать быть самими собой и превратиться в отвратительных, циничных и злобных существ… Гордеев смотрел на улицу через давно не мытое мутное стекло окна и думал о том, что сейчас он будет загонять в угол одного из тех, кого долгие годы любил, уважал, считал «своим», к кому относился как к сыну. Сейчас он должен будет смертельно испугать человека, перенесшего тяжелую драму и без того ведущего далеко не сладкую жизнь. Он должен будет сделать ему больно, очень больно, он будет испытывать его честность и стойкость, его ум и выдержку, и все для того, чтобы вынудить его сделать то, чего нельзя добиться ни логическими доводами, ни уговорами. Он, Гордеев, опять будет врать. В который уже раз за сегодняшний день? Он почувствовал, что увязает во лжи, как в болоте, с каждым следующим шагом все глубже и необратимее, и кажется, что пути назад уже не будет, ему так и придется всю оставшуюся жизнь лгать, лгать, лгать, жене, коллегам, начальникам, друзьям. Он никогда уже не вернется к себе самому, он станет другим, придуманным, искусственным, фальшивым… Гордеев услышал, как тихо открылась дверь, но не обернулся. — Вызывали, Виктор Алексеевич? — Вызывал. Он медленно отвернулся от окна, тяжело опустился в кресло и вяло махнул рукой, приглашая Ларцева сесть. — Извини, что пришлось сорвать тебя с допроса. — Да ничего, я в принципе успел все закончить. — Ну да, ну да, — покивал Гордеев. — Я вот хотел с тобой посоветоваться, ты же у нас лучший психолог в отделе. Беда у нас, сынок. — Что такое? — напряженно спросил Ларцев. На лице его не дрогнул ни один мускул, оно было окаменело-спокойным. И за этой окаменелостью полковник видел огромное внутреннее напряжение человека, у которого все складывается так плохо, что уже нет сил на проявление эмоций. — Боюсь, что наша Анастасия сломалась. «Господи, прости меня, как у меня язык поворачивается такое говорить? Стасенька, деточка моя, как же я, дурак старый, смог допустить, чтобы дело зашло так далеко? Все высчитывал, выгадывал, сомневался, тянул, надеялся, что обойдется. Ан нет, не обошлось. Это ведь ты мне всегда повторяла, что в нашей жизни ничего не обходится и не рассасывается само по себе». Ларцев молчал, и в глазах его полковник ясно увидел застывший ужас. — Еще вчера у нее были интересные идеи по делу Ереминой, а сегодня утром она мне заявила, что перспектив раскрытия не видит, все ее версии лопнули и ничего нового она придумать не может. И вообще она плохо себя чувствует и взяла больничный. Что из этого следует? Ларцев по-прежнему молчал, только ужас в его глазах стал постепенно сменяться безысходностью. — Из этого следует, — монотонно продолжал Виктор Алексеевич, глядя куда-то мимо Ларцева, — что либо она взяла деньги у преступников, либо ее запугали и она струсила, сдалась сразу же и без борьбы. И то, и другое одинаково мерзко. — Да что вы, Виктор Алексеевич, быть этого не может, — наконец произнес Ларцев каким-то не своим, чересчур звонким голосом и полез в карман за сигаретами. «Конечно, не может, — подумал полковник. — Это ты правильно сказал. Только фокус-то весь в том, что ты так не думаешь. Ты прекрасно знаешь, что ее запугали. Ты говоришь про Анастасию чистую правду, и в то же время врешь. Вот ведь какие штуки жизнь выкидывает! Ладно, стало быть, признаваться ты не хочешь. Я дал тебе шанс, но ты им пренебрег. Твой страх перед ними сильнее, чем доверие ко мне. Давай, доставай свою сигарету, сейчас будешь зажигалку полчаса искать, потом она у тебя сработает на двадцать пятый раз. Тяни время, думай, как меня убедить, что Настя честная, но слабая. Валяй, сынок, убеждай, я сопротивляться не буду. Поломаюсь для виду и, может быть, соглашусь. Я уже так сам себе противен, что готов согласиться с чем угодно». Ларцев наконец прикурил, глубоко затянулся, еще несколько секунд искал пепельницу. — Мне кажется, вы преувеличиваете, Виктор Алексеевич. Это ее первое живое дело, она с ним ковыряется полтора месяца, результата нет, ну и естественно, что она устала. Ведь до сих пор она чем занималась? Сидела в кабинете и анализировала информацию, цифирки складывала, проценты считала. Да она преступника-то живьем никогда толком и не видела. А как стала работать наравне со всеми, сразу поняла, что ее теоретические изыски никуда не годятся, с ними убийство не больно-то раскроешь. Вот и распсиховалась. Да и кто бы стал на нее давить? Чего такого особенного она могла нарыть в этом убийстве? Дело примитивное, потерпевшая — пьянчужка, кому она нужна-то? Какой такой мафии это может быть интересно? Нет, это совершенно неправдоподобно. А Настасья у нас девушка нервная, впечатлительная, здоровьем не блещет, так что итог, по-моему, вполне закономерный. Не надо думать о ней плохо. «Нехорошо, сынок, нехорошо. Или ты забыл, как она целую ночь провела один на один с наемным убийцей Галлом, который пришел, чтобы ее убить? А может быть, ты не знаешь, как два месяца назад она раскрыла опаснейшую группу преступников, с которыми общалась ежедневно и за которыми числилось полтора десятка трупов? Ничего ты не забыл, сукин сын, но ты гнешь свою линию, и я тебя понимаю. Иначе ты и не можешь. Ты должен меня убедить в том, что Настасью никто не запугивал, что ее отказ от работы по делу — решение совершенно добровольное. Ну что ж, валяй, старайся. Свой интерес ты все-таки блюдешь и пытаешься заодно из меня информацию вытащить. Ждешь, что я кинусь рассказывать тебе, чего такого особенного она нарыла в убийстве Ереминой? Жди, жди». — Дело-то, Виктор Алексеевич, тухлое, это же было ясно с самого начала. Пьющая неуравновешенная девица, у которой крыша поехала, могла уйти из дома с кем угодно и куда угодно, и концов тут не найдешь. А Настя себя переоценила, вцепилась в свои заумные версии, потратила столько сил, а в результате получила нервный срыв и дырку от бублика. Я ее понимаю, первое самостоятельное дело, конечно, хочется, чтобы оно оказалось каким-нибудь заковыристым, с мафиозной подоплекой. Но давайте не забывать, что, несмотря на рост организованной преступности, половина убийств, если не больше, все равно остается «бытовухой». Ревность, месть, деньги, зависть, семейные скандалы — одним словом, простые человеческие чувства. И никакой мафии там даже близко не лежит. Настя не хотела с этим смириться, ей нужно было громкое убийство, она принялась придумывать версии одна заумнее другой и на их проверку израсходовала все силы и время. — Нет, Володя, не верю, что все так просто, — покачал головой Гордеев. — Мы с тобой знаем ее не один год, хватка у нее мертвая, Настасья никогда рук не опускает. Да, она может разнервничаться и заболеть, но она не отступит. Умирать будет — сцепит зубы, но дело сделает. Нет, не верю. Нечисто здесь, сынок, я чувствую. Надо с ней что-то делать. Вот выздоровеет она, выйдет на работу, и я доложу по команде, пусть назначают служебное расследование. Буду настаивать, чтобы ее уволили из органов. Хоть я ее люблю, как и каждого из вас, но предательства и трусости терпеть не стану. «Все, Стасенька, сдал я тебя с потрохами. Поглядим теперь, какой у нас Ларцев, кровожадный или добрый. Увольнять тебя он, конечно, не позволит, ему это служебное расследование ни к чему. Сейчас он должен из себя корчить благородного и будет мне советовать перевести тебя с оперативной работы куда-нибудь в тихое место. Интересно, какую должность он для тебя присмотрел? Вроде ему полегче стало, он понял, какой линии ему надо придерживаться. Сейчас я его совсем успокою, пусть дух переведет перед последним ударом, а уж потом… Или пан, или пропал. Ох, Стасенька, деточка, знала бы ты, как мне сейчас больно, сердце разрывается. Жалко Володьку, дороже дочери у него никого нет на свете. Ведь по святому бью, будь я проклят!» — Ну зачем вы так, Виктор Алексеевич, сразу уж и увольнять. Не надо девчонке жизнь ломать. Вы правы, для оперативной работы она не годится, слабовата в коленках. Но она не может быть нечестной, я вам ручаюсь, голову готов прозакладывать. Самое милое дело — перевести ее в Штаб, в информационно-аналитическое управление, пусть там свои любимые цифры складывает. Там от нее пользы больше будет, да и работа спокойная, без нервных перегрузок. — Не знаю, не знаю. Гордеев поднялся с кресла и принялся медленно ходить по кабинету. Для его подчиненных это было верным признаком, что начальник находится в процессе принятия сложного решения. Он остановится только тогда, когда решение будет принято. — С этим надо как следует разобраться. До истечения двухмесячного срока еще есть время, так что закрывать вопрос рано. Я сам этим займусь. Или поручу кому-нибудь. Да вот хоть тебе, ты это дело начинал, тебе и карты в руки. — Конечно, Виктор Алексеевич. Если в деле Ереминой что-то есть, я докопаюсь, а нет — так нет. Хотя я уверен, что убийство банальное. Гордеев посмотрел на часы. С момента появления Ларцева прошло полчаса. Полковнику удалось уложиться в срок, о котором он договорился с Жереховым. Он начал произносить какие-то общие необязательные фразы, когда резко распахнулась дверь. — Виктор Алексеевич, у нас ЧП. В кабинете Павла Васильевича убит капитан Морозов! * * * Когда от толпы людей, сгрудившихся возле кабинета Жерехова, отделился майор Ларцев и направился к выходу, два человека, сидящих в машине во внутреннем дворе здания ГУВД, получили сигнал «приготовиться». Держась на почтительном расстоянии, они проследовали за объектом до станции метро, сократили дистанцию на эскалаторе, сели вместе с ним в поезд. Ларцев вышел из метро неподалеку от своего дома, купил в киоске пачку сигарет, прошел немного вперед до сквера, сел на лавку и закурил. Наблюдающие получили задание проследить, не попытается ли Ларцев с кем-нибудь связаться. В пути следования он несколько раз задевал прохожих и пассажиров и коротко извинялся, и было нелегко понять, не являлось ли это условным контактом. По телефону он не звонил, никуда не заходил и ни с кем не разговаривал. Просто сидел на лавочке и курил. Наблюдающие купили по паре горячих чебуреков и задумчиво жевали их, не сводя глаз с неподвижной фигуры в сквере. * * * Майор Ларцев купил в четвертом по счету от метро киоске пачку сигарет «Давыдофф», подав тем самым условный сигнал о необходимости срочной связи, и стал наблюдать за киоском. Он вовсе не имел намерения вступать в контакт с теми, кто его шантажировал. Убийство Морозова ошеломило его. Ведь Анастасия сделала все, как они хотели, почему же они нарушили обещание? Почему убили Морозова? Выходит, верить им нельзя и все их слова о том, что Надя будет возвращена немедленно, как только уляжется волна и опасность минует, могут оказаться ложью. Может быть, девочки уже нет в живых? Он не имеет права ждать, он должен найти их и сам спасти своего ребенка. Больше никаких переговоров и обещаний, на них полагаться, как выяснилось, нельзя. Надо проследить, кто снимет сигнал, и взять его за горло. Так, по цепочке, можно дойти до Главного, а уж у него он вырвет свою дочь, даже если придется его убить. Ларцев внимательно смотрел в сторону киосков, но ничего интересного пока не происходило. Сам продавец никуда не выходил, продавцы из соседних киосков — тоже. Надежда была на то, что сигнал должен снять кто-то из постоянно находящихся в торговой зоне, то есть продавец, который и должен выйти, чтобы позвонить и сообщить о подаче сигнала. В случае, если этим человеком оказывался не продавец, а покупатель, которому продавец просто сообщает, что Ларцев купил пачку сигарет «Давыдофф», вся затея теряет смысл. Отследить покупателей он не сможет. Но все-таки надежда была… Он мерз на мокрой холодной лавке, наблюдал за киосками и думал о Наде. Как она там? Кормят ли ее? Не заболела ли? Мысли его плавно перетекли на то, что шантажировавшие его люди обладали практически всей мыслимой информацией о девочке: куда и когда она ходит, когда и чем болеет, какие отметки получает, с кем дружит. За Надей следили постоянно, но информация была такая, которую не всегда можно получить обыкновенным наружным наблюдением. Казалось, этих людей информируют и учителя, и врачи из поликлиники, и родители ее подружек. Хотя Ларцев понимал, что этого просто не может быть. Как же это у них получается? Внезапно он напрягся. Эта женщина. Лет за 40, крепкая, полноватая, с простым лицом, незамысловатая и слегка небрежная одежда, гладкие русые волосы, в которых заметна седина, стянуты на затылке простой резинкой. Он в последние полтора года видел ее на каждом родительском собрании. Когда умерла жена, Ларцев перевел дочь в самую ближнюю к дому школу, чтобы ей не приходилось много раз переходить дорогу. Раньше ее отводила и приводила Наташа, поэтому они могли позволить себе роскошь учить ребенка во французской спецшколе. Теперь для Ларцева главным стало другое — близость дома к школе, и девочка уже полтора года училась в обыкновенной школе, от которой до дома было десять минут ходьбы и только один перекресток. На родительские собрания он ходил исправно, но ни с кем не знакомился, кроме родителей Надиных подружек. Запоминать лица на таких собраниях ему казалось бессмысленным, потому что, во-первых, не все родители считают нужным посещать школу, во-вторых, ходят то мамы, то папы, то бабушки. Собрания проводились каждую четверть, и каждый раз Володя видел новые лица. Только эта женщина… Она была на собраниях всегда. И всегда — что-то записывала. Это было совершенно непохоже на остальных, которые откровенно умирали от скуки, потому что про своего ребенка и так все знают, перешептывались, комментируя слова классного руководителя, некоторые женщины вязали, засунув клубки шерсти поглубже в парту, отцы, как правило, читали спрятанную на коленях газету или детектив. И только эта женщина внимательно слушала. Ларцев наконец поймал и сформулировал смутное впечатление: все родители отбывали повинность, а она — работала. Чем больше он думал о ней, тем больше странных деталей выплывало из памяти. …Он опоздал на собрание и, войдя в класс, не стал пробираться к задней свободной парте, а сел сразу же у двери, рядом с ней. Она, как всегда, что-то писала, но с появлением Ларцева мгновенно убрала блокнот. Он тогда еще в душе улыбнулся, подумав, что ей, должно быть, точно так же скучно, как и всем остальным, но она придумала себе занятие и сочиняет что-то, письмо или, может быть, стихи. Потому и спрятала написанное… …Классный руководитель объявляет родителям результаты городской контрольной по русскому языку. — Хотите посмотреть, насколько грамотно пишут ваши дети? — спрашивает она, собираясь раздавать тетради родителям. Женщина закашлялась, прижала к губам платок и вышла из класса. …После собрания все родители толпой подходят к столу «классной» сдавать деньги на завтраки. Все, кроме этой женщины, которая сразу же направляется к двери… …Он выходит из школы после собрания и на соседней улице, за углом, видит, как эта женщина садится в машину, на водительское место. ВАЗ-99, цвета «мокрый асфальт», с мощными противотуманными галогеновыми фарами, мишленовской резиной на колесах, дорогие чехлы из натуральной цигейки. «Надо же, — отметил про себя Ларцев еще тогда, — такая невзрачная с виду женщина, а ездит на такой машине». Присмотревшись, он заметил на заднем сиденье большой рюкзак, болотные сапоги и охотничью куртку с патронташем… Ларцев выругал себя за то, что не обратил на нее внимания раньше. Конечно, почти вся информация о Наде, пришла с этих чертовых собраний. Надю, которой стало плохо на втором уроке, приводили в пример, когда напоминали родителям, что детей надо обязательно плотно кормить по утрам. Про Надю говорили, когда просили родителей не давать детям в школу игрушки, потому что игрушки эти порой бывают очень дорогими, они доступны далеко не всем, и из-за этого случаются конфликты. «Вот недавно Надя Ларцева чуть не подралась на уроке с Ритой Бирюковой, потому что Рита принесла в школу куклу Барби, дала Наде поиграть, а когда хотела взять ее обратно, Надя не смогла расстаться с красивой игрушкой». Надю упоминали, когда строго внушали родителям, что нельзя отправлять в школу детей, которым нездоровится, потому что они могут быть носителями инфекции. Ах, если бы он раньше обратил внимание на все это! Он сорвался со скамейки и быстро пошел к метро. Проехав две остановки, пересел на другую линию и доехал до станции «Университет», где находилось Московское общество охотников и рыболовов. Когда по его просьбе перед ним выложили около тридцати учетных карточек на женщин-охотниц, с фотографиями и адресами, он сразу увидел знакомое лицо, мгновенно запомнил адрес и имя и, собрав карточки в стопку, вернул их сотруднице МООиРа, не делая никаких записей. — Нашли, что искали? — спросила она, запирая карточки в сейф. — Нашел, спасибо. Итак, Дахно Наталья Евгеньевна, Ленинский проспект, 19, квартира 84. Глава пятнадцатая — На место, Цезарь! — услышал Ларцев из-за двери властный голос. Послышались шаги, дверь распахнулась. На пороге стояла та самая женщина.