* * * Он удивился, что Розанова отвела глаза. Вообще‑то ее ничем было не пробить, даже если бы свой вопрос Зайцев задал, стоя перед ней совершенно голым. А тут — скосилась в угол, откуда на обоих добродушно посматривал гипсовый Ленин. — Да я ничего, — тут же пошел Зайцев на попятную. Загонять Розанову в угол было нельзя, даже в такой, задрапированный красной тканью и с бюстом Ленина. — Я просто сигнализирую: томится хороший работник, перспективный кадр, комсомолец. Без настоящей работы. — Мы разберемся, товарищ Зайцев. Спасибо за сигнал. «Интересно, говорила она уже с Коптельцевым? Или с кем?» — беспокойно думал он, сбегая по лестнице. Все это было как‑то не похоже на обычную Розанову, от которой Коптельцев прятался. Даже Крачкин при ней терял свою ироническую броню и начинал визжать тенорком: «Натравили на меня комсомольцев!» * * * Бывшие Аракчеевские казармы ничуть не изменились со времен господ офицеров, разве что обветшали. Да мало какие старые фасады в Ленинграде блистали свежим ремонтом. Длинное приземистое здание с рядом мелких узких окошек тянулось до самого Смольного собора. Зайцев, щурясь, залюбовался на ходу. Золотые луковицы‑купола на нарядных голубых башенках плыли вдалеке. Распогодилось, и казалось, башенки собора были отлиты из того же материала, что солнечное и чистое майское небо, а купола — из обрезков, после того как выкроили солнце. Здание казарм было импозантным по‑своему. Простое, прямое — каменная идея дисциплины. На ум сразу шли слова «муштра», «во фрунт» и «шпицрутены». Сюда так и просилась полосатая будка павловских или николаевских времен. Над воротами виднелся след сбитого после революции рельефа — двуглавого императорского орла. Румяным кирпичным цветом и распластанным силуэтом след походил на цыпленка табака из ресторана гостиницы «Европейская». Зайцев шагнул в ворота. В арке тускло блеснул штык. Часовой был не по‑городскому румяный. Деревенское пополнение, сделал вывод Зайцев, пока тот внимательно изучал удостоверение. Часовой оказался молодцеватым, но бестолковым. Путано объяснил, как пройти к «командиру». Зайцев все равно поблагодарил. Объяснения тут же улетучились из головы. Он пошел на несомненно лошадиный запах. И вскоре очутился под высокой крышей — огромное гулкое пространство было полно света, вливавшегося сквозь частые окна в ряд. От неяркого северного солнца здесь умудрились получить все, что оно могло дать, и даже чуть больше. Зайцев остановился у барьера. Занятия шли полным ходом. Отскакивало гулкое эхо коротких приказов, токанье копыт, наоборот, мягко тонуло. Сам манеж был не как в цирке, круглым, а прямоугольным. Внутри него, взрывая копытами сухие фонтанчики, вычерчивала круги лошадь. Потное лицо седока было нахмурено, ремешок фуражки туго перетягивал сведенную челюсть, работали локти. Центром этого часового механизма был худощавый немолодой усач. От него к наезднику, как пуповина от матери к младенцу, тянулась длинная веревка. Тонкий стан и широкие галифе придавали фигуре сходство с рюмкой. Лошадь сбилась и явно замешкалась, выбирая, с какой ноги начать. — Кретин! — не сдержался рюмочного вида господин. Что офицер из старых, это Зайцев понял сразу. Даже если бы тот пошел чесать отборной матерной бранью. Зайцев тихо зашел в тень, облокотился на барьер и принялся наблюдать. Хорош был ездок или нет, этого Зайцев понять не мог. Но инструктор с ним в любом случае не церемонился, это точно. По знаку усача ездок осадил. Конь встал как вкопанный, только вздувались бока да косил налившийся кровью глаз. Инструктор подошел к потной шее животного. Что он говорил, было не расслышать. Зато было видно, что лицо наездника налилось краской, а челюсти недовольно сжались. Зайцев услышал позади легкий звук кремня. Обернулся. Человек прикурил, выпустил дым и, облокотившись, спокойно встал рядом. Зайцев успел разглядеть офицерский воротничок. Почувствовал запах одеколона и помады для волос. Инструктор со всей силы хлопнул коня по крупу, так что тот потрусил рассерженного седока к выходу. Инструктор не обернулся, гаркнул что‑то в сторону темных ворот. В проеме тотчас показался новый всадник. — Он носит корсет, наш дорогой товарищ Артемов, — сказал саркастически голос. Папироса показала в сторону манежа. Зайцев позволил себе посмотреть на собеседника прямо. Крестьянское широкое лицо, примерно одних с ним, Зайцевым, лет. Располагающее, можно сказать. Портили его только углы тонких губ, оттянутые книзу, — нечто нервное, раздраженное, брюзгливое. От помады или полумрака волосы казались темнее. Уголки оттянулись еще больше, показав улыбку. — Разумеется, военная тайна. Зайцев не клюнул, спросил серьезным тоном. — Корсет — по медицинским показаниям? Тот хмыкнул. — Я подумал: с лошади упал, может, — пояснил Зайцев. Если выражение губ его не обмануло, этому собеседнику следовал интеллектуальный аванс. Пусть почувствует превосходство: порисуется, поговорит. Чем больше люди говорят, тем больше выбалтывают. — Разве только на голову. Зайцев кивнул на манеж: — Артемов этот. Старый кадр? — Ну, — подтвердил тонкогубый. — Пережиток царизма. Потом, конечно, перековался и примкнул к Красной армии. Но сначала все как полагается: имение, кресты, государю императору ура. — А кресты‑то боевые? — поинтересовался Зайцев. Собеседник впервые глянул на него с интересом. — А вы из газеты? «Значит, боевые», — удовлетворенно отметил Зайцев. — Ага, «Новости навоза». Что, похож? — Черт вас, гражданских, разберет. — Зайцев. — Протянул руку, почувствовал в ответ спокойное теплое пожатие. — Кренделев. Он явно хотел спросить, кто же Зайцев такой, но на манеже затянутый в корсет инструктор вдруг заорал: — Товарищ курсист! Вам, наверное, на другие курсы поступать следовало. В Смольный институт благородных девиц по соседству. Ах, только его давно закрыли, и поэтому вы попали сюда. — Хорек, — резюмировал любитель парфюмерии. — Просто старается научить, требует, это тоже метод, — миролюбиво возразил Зайцев. — Вы, в конце концов, мужики взрослые, а не институтки смольнинские. «Давай же, тяпни в ответ», — подумал. И не ошибся. Кренделев раздраженно дернулся. — Учить? Чему тут учить? В цирке выступать? Чудеса джигитовки снова на арене!.. Здесь не салаги, между прочим, а боевые офицеры. Лучшие буденновские и примаковские бойцы, гражданскую прошли. Их учить? Да пасть ему свою дворянскую разевать на простых, вот что ему нравится. Там‑то, — он кивнул на стены, подразумевая город за ними, — ему хвост прижали. Происхождение, понимаете, неудобное. А здесь он развернулся. Он щелчком пульнул окурок под ноги, затоптал. Зайцев невольно проводил взглядом окурок. Что‑то в этом жесте ему не понравилось. Что‑то было не так. — А вы у Примакова, стало быть, служили? — У Буденного. В голосе слышалась сдержанная гордость. Зайцев ответил уважительной гримасой. Инструктора Артемова отвлекло что‑то поодаль, за воротами, Зайцеву отсюда было не видно. — Да попону же на нее надень, остолоп! — «Нет уже попон», — отозвался из полумрака голос, видно, там были конюшни. — Кррре‑тины, — прорычал из глубины грудной клетки инструктор и снова занялся часовым механизмом манежа — лошадью и ее всадником. — Арш! Арш! — Я вообще хотел товарища Жемчужного повидать. — Ха! — Он сегодня выходной? — притворился Зайцев. — Он теперь всегда выходной. На том свете если только повидаться. — Ну и ну. — Зайцев постарался выглядеть озадаченным. — Это как‑то внезапно. И давно? — В ящик‑то сыграл? Вы, я вижу, тот еще ему дружок. Зайцев несколько мгновений слушал токанье копыт, приглушенное песком. — Вообще‑то я с товарищем Жемчужным не был знаком. — Не много потеряли. Этот, — Кренделев кивнул в сторону манежа, — в сравнении с Жемчужным душевнейший мужик, отец солдатам. А Жемчужный… С такой фамилией только куплеты в оперетте петь. Наверняка ведь никакой он был и не Жемчужный вовсе. — А кто?