— Ага. — Зайцев опять передвинул стул в тень. Сам Баторский сидел в горячем квадрате света, как огурец в теплице — ни с места. — Объясните только мне как человеку постороннему. Вот кавалерия. Они, значит, верхом, в седле. А Жемчужный, насколько я понимаю, упряжками правил. Во всяком случае, выступал он на бегах. Зеленоватые глаза вдруг блеснули искрами. — Это известное — и напрасное! — предубеждение. Не вы один, если угодно, его разделяете. Будто орловские рысаки — это чисто упряжная порода. Ничуть. Это универсальная лошадь. В этом ее сила. Равно хороша под седлом и в упряжке. Что совершенно естественно, если учесть, что ее вывели, примешивая арабские крови. Вспомните хоть знаменитого Сметанку, — разразился он. Зайцеву ничего не говорила кличка Сметанки. О рысаках у него вообще не было никакого мнения. Но отметил только, что Баторский ответил мимо вопроса. — А курсанты ваши учатся и упряжкой править? — мягко вернулся он к теме, чтобы проверить свое наблюдение. Безуспешно. Так же твердо Баторский опять вывернул на рысаков: — Будущее советской кавалерии за орловской породой в чистом виде. За нашей исконно русской лошадью. Она вам и верховая лошадь — раз, и упряжная — два. Хоть в телегу, хоть в тачанку, хоть под седло. — И что, курсанты прямо учатся и телегой править? Вопрос, с виду невинный, Баторского насторожил. От Зайцева это не ускользнуло. — Что им учиться? Почти все — из крестьян. Сызмалу знают, что это такое. Да, Пряник, конечно, большая потеря для породы. — А Жемчужный? — Что Жемчужный? — Потеря? Его курсанты любили? Баторский посмотрел на Зайцева несколько удивленно. — Безусловно, потеря. Но наши инструкторы здесь не для того, чтобы их любили. Они для того, чтобы учить, передавать свои знания и опыт. Конечно, потеря! Хороший, сильный преподаватель. Спортсмен. «Значит, не любили», — сделал вывод Зайцев. Баторский посмотрел на него вопросительно: мол, у вас все? — Я бы и с курсантами охотно побеседовал. Сколько их у вас? — Двадцать — двадцать пять — смотря по году набора, — быстро доложил Баторский. — В этом наборе двадцать три. Только не представляю, что нового они могут вам рассказать. «Конечно», — мысленно согласился Зайцев. Он прикинул: опросить два десятка. Нет, без Нефедова здесь было никак. — Я бы сегодня и начал. — Как угодно. Маркин! — гаркнул Баторский так, что дрогнула лампочка под потолком. В дверь просунулся розоватый нос: адъютант. — Посодействуй. Товарищ из уголовного розыска сам тебе скажет, что ему надо. Все исполнить. Зайцев пожал на прощание сухую теплую руку. И только в коридоре понял, что в этом кабинете было странного. На лампочке не было абажура, на окнах — штор, на полках — книг, папок и прочей канцелярской, зарастающей пылью, слежавшейся и желтеющей дребедени. Тем более не было фотографий, кубков, трофеев, сувениров — ничего личного. Кабинет товарища Баторского был не просто гол, он был совершенно пуст. Как будто вообще не был его кабинетом. Зайцев затворил за собой дверь. На миг задержался. Поглядел на свое отражение в медной табличке, привинченной шурупами. «Баторский М.А.» было выбито на ней казенным учрежденческим шрифтом. И все‑таки это был его личный кабинет. — Товарищ Зайцев, следуйте за мной, — официально‑сухо, но так, чтобы все‑таки показать недовольство, напомнил адъютант. И шмыгнул красноватым носом. Насморк в летний день мог запросто случиться с любым ленинградцем, климат такой. Но уж больно взгляд напряженный. Простуженный гражданин не опасается милиции. Э, друг, как там в песенке? «Кокаина серебряной пылью все дороги твои замело»? Шныряющий по коридорам следователь, похоже, здесь никому не нравился. * * * Еще один будущий маршал обнаружился в Красном уголке. Будуар, прямо как у Розановой, отметил Зайцев, быстро оглядев комнату. Впрочем, ее близнецы обитали в каждом советском учреждении. Непременная комната для чтения и обсуждения политических передовиц, трудов Маркса и Ленина, речей Сталина и последних постановлений советской партии. Различались только размеры и размах украшений — бюстов, лозунгов, стенгазет, знамен или хотя бы просто драпировок. Даже графин с нахлобученным сверху захватанным граненым стаканом стоял на том же месте. Будущий маршал лежал на нескольких составленных рядком стульях под широко распахнутой газетой. Листы слегка шевелились от сонного дыхания. Адъютант Маркин бесцеремонно лягнул в торчавшие подошвы сапог. — Подъем, кавалерия. Газета с шорохом обрушилась на пол. Показалась коротко стриженная голова. На лице — ошеломленное выражение человека, только что вынырнувшего из стремнины. — Радзиевский, — представил его адъютант. — Товарищ — с тобой беседовать. Из уголовного розыска. Ошалело заморгали мутные со сна глаза. — Из уголовного? — Вы, товарищ, кричите, когда закончите, — наказал Зайцеву адъютант. Он старался не шмыгать носом, но все‑таки пришлось. — Я вас дальше поведу. Доверия Зайцеву, очевидно, больше не было. Скрипнули сразу и петли, и сапоги — адъютант деликатно притворил за собой дверь. Не исключено, что тут же припал к ней ухом с другой стороны. «Уж больно вид смышленый», — отметил Зайцев. Сел напротив курсанта, все еще пребывавшего не вполне по сю сторону мира. — Зайцев. Ленинградский угрозыск. — А что я уже натворил? — Курсант Радзиевский протер глаза, потер переносицу и проснулся окончательно. Настроение у товарища Радзиевского спросонья было юмористическим. — Товарищ Радзиевский, — начал Зайцев. И подумал, глядя на тонкие черты лица, что на сызмалу знакомого с телегой крестьянского дитятю этот не больно‑то похож. Польское, может, украинское дворянство — это скорее. — Я, собственно, насчет погибшего инструктора Жемчужного. Радзиевский поднес ко рту кулак, проглотил зевок. — Да. Большая потеря. — Его здесь любили? Радзиевский поглядел на него удивленно. — Или не любили? — поправился Зайцев. — Ничего страшного. Мало ли какие шероховатости случаются, особенно если люди все взрослые, а их за школьную, можно сказать, скамью. Все с опытом, сложившиеся, — прощупывал он почву. — Я просто пытаюсь понять, что за человек был товарищ Жемчужный. — А он‑то что натворил? Зайцев дружелюбно улыбнулся: — Погиб. Черноглазый Радзиевский несколько секунд смотрел Зайцеву в лицо. «Пан, — думал, глядя на него, Зайцев, — пан Радзиевский». Наконец пан нашел слова: — Мы все здесь всего на год. Из разных полков, даже разных армий. Дай бог перезнакомиться успеть. Не то что в душу заглядывать. Ни в плохом, ни в хорошем смысле. Некогда. Учеба. Нагрузки. Он толкнул ногой газету: — Вон. Спишь, когда придется. Солдатская лямка. — Понимаю. Но поверхностное мнение мне тоже интересно. — Поверхностное, — машинально повторил Радзиевский. — Любили. Знающий был мужик. Все по делу. — Вы знали, что он выступал на ипподроме? — Что спортсмен? Знал, конечно. Все знали. — В голосе чувствовалось уважение. — Хороший наездник. Мастер. Опытный знаток лошади. — Он ведь бывший царский офицер? — спросил Зайцев. И увидел, что попал: Радзиевский начал краснеть. Сперва заалели кончики ушей. Потом уши целиком. Щеки. — Это важно? — неопределенно ответил Радзиевский. — Вы бы в отделе кадров спросили. Там наверняка анкета. «Товарищ Баторский забыл дать четкие распоряжения на случай такого вопроса», — не без сочувствия подумал Зайцев. — Слушайте, а как его?.. Тьфу, вылетела фамилия из головы. С вами учится. Вот только что с ним говорил… Губы тонкие. Примет было маловато.