Я поражена. – Мы в разводе. Но я прихожу к детям. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять. – Давно? – Уже какое-то время. Я вижу, как в одном из окон отодвигается занавеска и появляется лицо Жоэль. – А где ты живешь? – Там же, где мой врачебный кабинет. – Нам нужно поговорить. Всем троим. – И что это изменит? – Нас. Он выбрасывает окурок в окно и снова заводит двигатель. – Разве тебе не любопытно? Узнать, что она знает о нем? – Не хочу о нем говорить. Он того не стоит. – Тогда поговорим о нас. Он смотрит на меня и… ничего не говорит. – Где ты родился? Кто твоя мать? – Это уже другая история. Buona notte [18], Нина. – Мы отсюда не уедем, – объявляю я, вылезаю и хлопаю дверцей сильнее, чем намеревалась. Иду к воротам. Слышу, как позади меня он выходит из машины. – Нина! Я поворачиваюсь. Он смотрит с вызовом. Ни следа угрюмости. Теперь он рад принять бой. Я с облегчением иду к нему. Только если мы начнем говорить друг с другом, только тогда сможем из всего этого выпутаться. – Зайдешь? – Скажи ей, чтобы она убралась из дома. Меня пугает его суровость. – Вот сам и скажи. – Нет. Она обвинила меня в убийстве. – Но как мы можем знать правду, когда ты ничего не рассказываешь? Он зажигает новую сигарету. Я трактую его молчание как очко в мою пользу. – Мориц пустил себе пулю, которую заслужил. – Что ты имеешь в виду? – О грехах умерших говорить не следует. Allah yirhamou [19]. – Его голос звучит мягко, но лицо по-прежнему сурово. – Ты родилась в Германии. Тебе повезло. Ты не имеешь к этому никакого отношения. – О чем ты? Мориц вовсе не… наоборот. Он рисковал жизнью на войне, чтобы спасти другого человека. – Откуда ты это знаешь? Ты никогда с ним не встречалась. – Мне рассказала про него Жоэль. – Откуда ты знаешь, что это правда? – У нее нет причин лгать мне. – Он лгал нам! Он! Твоей матери! Моей матери! Откуда вы знаете, что он сказал правду ее матери? Он по-прежнему избегает называть Жоэль по имени. Меня это раздражает. Но он прав. Три жизни, три жены, три ребенка. Кем на самом деле был этот человек? Я всегда полагала, что по сути своей мой дед остался тем же человеком, кто покинул Германию. А тогда ему еще не нужно было лгать. Как наивно с моей стороны. Если я оглянусь на собственную жизнь – то я сейчас совсем не та, кем была в восемнадцать лет. Даже если я могла бы вернуться в жизнь той девушки, я бы этого не хотела. Я не хочу быть даже той, кем была год назад. Но если у меня есть право на такое развитие, то почему же я полагаю, будто другие никогда не меняются? Это похоже на эгоистичную претензию на постоянство в отношениях с другим человеком, но это не любовь. Желание комфортности. Возможно, ты при этом вредишь не только человеку, запирая его в своем воображении, но и самому себе. Потому что новая любовь – это не просто увлекательное открытие другого, но и возможность по-новому открыть себя. Какую-то новую часть своей души, ждущую, когда ее разбудит именно и только этот человек, тот, кто сможет ее распознать. Мы проживаем лишь малую часть заложенных в нас возможностей. Внезапно я завидую Морицу не только из-за стран и культур, которые он повидал, но и из-за полноценной жизни, которую он прожил. Она охватывала противоположные берега Средиземного моря и крайние пределы его «я». Растерянно смотрю на Элиаса, и впервые он тоже кажется мне растерянным. Ему тоже не хватает части Морица. – Пойдем выпьем? – Его голос вдруг звучит гораздо теплее. – В доме? – Нет. На пляже есть бар. – А Жоэль? Он не отвечает, даже не качает головой. Дом молчит под шелестом пальм. Жоэль не видно. Если бы я заподозрила, что Элиас так проверяет меня, я настояла бы на разговоре втроем. Но я чувствую, что он еще не готов открыться перед ней. – Ладно, один стаканчик, и потом я иду к Жоэль. * * * До пляжа несколько минут ходу. Если Мориц ходил гулять к морю, то наверняка шел по этой же узкой дорожке. На набережной, где заканчивается асфальт и начинается песок, стоит небольшой пляжный бар. Крытая терраса с видом на залив, пластиковые стулья, барная стойка. Гирлянда разноцветных лампочек колышется на ветру, из динамиков монотонно журчит что-то электронное. Молодые люди с аперитивом, никаких туристов, шик обыденности, влюбленные пары. Официант приветствует Элиаса на удивление теплыми объятиями. – Элиас! Как ты? Мои искренние соболезнования. Подходит и второй официант с соболезнованиями. Видимо, они очень хорошо относились к Морицу. Я представляю, как Элиас с отцом сидят за одним из этих столиков, на заднем плане – море. Но на этой картине не хватает одного человека – его матери. Официанту, своему другу, amico, он представляет меня как подругу, una amica. Без имени, без эмоций. Я не принимаю это близко к сердцу; да я и рада, что официанты не будут считать меня родственницей. Иначе пришлось бы объяснять историю, которую я не могу объяснить. Элиас выбирает столик на самом краю, пусть немного ветрено, зато не на виду. Я заказываю джин с тоником. Он просит «негрони» и спрашивает прямо, не тратя времени на пустую болтовню: – Что она тебе рассказала? – Почему ты никогда не называешь свою сестру по имени? Он молчит. И я рассказываю, стараясь ничего не упустить, о человеке, который ушел на войну Морицем, а вышел из нее Морисом, но лишь затем, чтобы вскоре попасть на следующую войну. Рассказываю о моей берлинской бабушке, которая забеременела, а он об этом и не узнал, и которая никогда больше его не видела. Рассказываю о Жоэль в Лагере номер 60 и в доме на улице Яффо. Когда я заканчиваю, Элиас смотрит на меня скептически, как бы спрашивая: и это все? – Что было дальше, я не знаю. Можем спросить у нее. – Хорошая история, – сухо говорит он. – Ты не веришь? – А ты ей веришь? – Да. Зачем Жоэль лгать? – Мориц однажды сказал: чтобы исказить правду, необязательно лгать. Достаточно опустить часть. Он научился этому у нацистов. Он называет его Мориц. Не папа. – Где он познакомился с твоей мамой? – спрашиваю я. Он зажигает сигарету. – Расскажи мне лучше о твоей маме. Я чувствую какое-то внутреннее сопротивление, словно маму защищает стена моей преданности. Хотя это нелогично – он же мамин брат и имеет право узнать о ней. Но потом понимаю причину моего нежелания говорить. Он просто допрашивает меня, чтобы отвлечь. Чтобы не раскрывать ничего о себе. – Твоя очередь, – отвечаю я, удивляясь собственной наглости. – Расскажи о твоей матери. Элиас смотрит на меня такими глазами, словно я требую, чтобы он положил руку на горячую плиту. Он молчит, упрямо и задумчиво. Интересно, из чего сложена его защитная стена. Из тех же камней, что и моя? Преданность. Честь семьи. И кое-что, что должно остаться в тайне.