– Да, но не с собой. Он защищает ее, думаю я, ревнует, как и я. У всех есть фотографии в телефонах. – В доме нет ни одной ее фотографии. И ни одной твоей. Это же странно? Элиас молчит. – Кто-то забрал часть снимков. – Правда? Ирония в его голосе приоткрывает мне дверь. Чтобы она не закрылась, я решаю не спрашивать, зачем он так поступил. – Но я нашла одну. Там есть ты. Достаю из сумочки фотографию, украденную из спальни. Мориц и Амаль в коричневом «ситроене», а двенадцатилетний Элиас на заднем сиденье. Он берет карточку из моей руки. На крошечный миг, прежде чем его лицо снова ожесточается, я вижу в нем этого мальчика. – Ее ведь уже нет в живых? Он возвращает мне фотографию, молчит. – Расскажи мне о ней. Где она росла, после изгнания? Элиас смотрит на детей, бегающих по руинам. Затем спрашивает, бывала ли я когда-нибудь в Вифлееме. Глава 18 Кого мы любим И потеряли, Они не там, где были раньше. Но везде, где мы. Августин Вифлеем Представь себе поле, где камни и красная земля. Вокруг бесплодные холмы, и весь мир забыл про тебя. Представь, повсюду, насколько хватает глаз, сотни наспех установленных палаток, и ночью ты просыпаешься от того, что ваша палатка ходит ходуном, ты видишь развевающийся брезент и отца, который тащит камни в ночи и кричит тебе, шест держи, и ты хватаешься за шест палатки, всем твоим маленьким телом противясь ветру, а дождь хлещет внутрь. Утром все вокруг покрыто липкой грязью, сначала снаружи, а потом внутри, потому что никто больше не снимает обувь. Пальцы все время влажные и холодные, сейчас зима, а отец, который учился в Англии, говорит, что здесь, на холмах вокруг Иерусалима, выпадает столько же осадков, сколько в Лондоне. И ты представляешь, как они живут в своих красивых домах, эти жители Лондона, с камином и крышей над головой, и постепенно понимаешь, что все хорошие места этого мира отныне тебе недоступны. Тебе, которой были открыты все горизонты, которая выросла в одном из красивейших домов Яффы, с окнами на море, на запад. Для которой все было возможно, кому дозволено было учиться в Collége des Freres и кто видела себя танцовщицей в театрах Лондона и Парижа. И твой паспорт не имеет никакой ценности, потому что «Палестины», которую британцы напечатали на нем золотыми буквами, больше не существует. Ты еще хранишь его, свой паспорт, как и отец хранит паспорт твоей матери, похороненной где-то на обочине дороги, под пылью и камнями. Эта мысль закрадывается в голову, как холод под твою мокрую одежду, а на следующую ночь дождь превращается в потоп. Это то самое поле, говорит отец, где пастухи сторожили стада, когда им явилась звезда, Вифлеемская звезда, и отсюда они пошли искать Младенца. И когда они нашли Его, Сына Божьего, Он был лишь маленьким кулечком на соломе. Твой отец умеет придать любой, даже самой безнадежной ситуации некий высший смысл, и он говорит тебе: если даже у Иисуса здесь не было ничего, кроме хлева под чистым небом, то и нас Бог защитит. Ты веришь в это, потому что веришь всему, что говорит отец, но ты дрожишь от холода, а обещанный рис все не привозят в лагерь, так что снова нечего есть, кроме горячей воды с небольшим количеством соли. У тебя и адреса-то больше нет, потому что нет улиц; на палатках написаны фамилии семей и названия деревень, откуда те родом. А поле, на котором вы оказались, называется Аида, по имени своего владельца. Ветер доносит звон колоколов и призывы муэдзина из Вифлеема. Там, совсем рядом, люди по-прежнему живут в собственных домах. Им повезло. Война остановилась в нескольких километрах от них. В центре Иерусалима. Они прибыли сюда прямо на Рождество, такая ирония судьбы. В летней одежде и безо всякого багажа выбрались из грузовиков у города, после долгого путешествия через деревни, поля и перенаселенные лагеря. Они спали под деревьями, ели траву и сшивали пустые мешки из-под сахара, чтобы сделать палатку. Боролись за кусок хлеба в толпе у грузовиков. Прошли пешком от Рамаллы до Иерусалима, где Жорж попытался найти своих друзей, но тщетно. Дома их находились в Катамоне и Мамилле, процветающих западных районах Иерусалима, но друзья бежали, один бог знает куда. И так они двинулись дальше, из одного лагеря в другой, где Жорж стоял в безнадежных очередях к конторам Организации Объединенных Наций, чтобы показать паспорт Башара и вписать имя сына в розыскные бланки, которые никто не читал: Башар Бишара, родился в Яффе, Палестина, 12 августа 1939 года. – Башар не умер, – сказал Жорж дочери, – иншаллах. * * * Впервые в жизни у Амаль на Рождество не было свежесобранных апельсинов. Вместо них были ветер и ливни. Все городские колокола звонили, когда ночью в Вифлеем устремились люди отовсюду, христиане и мусульмане, старики и дети. Некоторые даже были босиком. Перед церковью монахини раздавали беженцам одежду. Хотя Амаль дрожала от холода, она не пошла на раздачу одежды, потому что Жорж запретил им принимать милостыню. «Мы не беженцы, – сказал он. – Мы не покинем нашу родину. Это все еще Палестина, даже если Бен-Гурион и король Абдалла хотят стереть ее с карты. Это они иностранцы, а не мы!» На нем был все тот же серый летний костюм, в котором он покинул Лидду, теперь рваный, латаный. В Рамалле он наткнулся на друга, который приехал из Хайфы, где ополченцы не отбирали у беженцев ценные вещи. Друг только что продал украшения своей жены и из вырученных денег одолжил немного Жоржу, чтобы тот купил ботинки, штаны и свитеры для детей. В полночь вся Палестина, казалось, собралась на площади Яслей Христовых, где громкоговорители транслировали богослужение из переполненной церкви. Под открытым небом бок о бок стояли жители Вифлеема в своих лучших нарядах, в костюмах и пальто, вместе с беженцами в рваной или с чужого плеча одежде, из Яффы, Хайфы, Иерусалима и бесчисленных деревень, названия которых Амаль никогда не слышала. В основном христиане, но были и мусульмане, и все они пели традиционную рождественскую песню Laylat al Milad. Ночь Рождества Христова. Жорж не смог сдержаться, и Амаль увидела, как по его щекам потекли слезы, когда он запел громко, крепко сжимая руки детей. Он не плакал с тех пор, как умерла Мариам. Бабушка взглянула на него, но утешать не стала, иначе что бы это была за картина – взрослый мужчина, плачущий на руках старой матери. Она посмотрела вниз на внучку, и Амаль поняла, что сейчас надо держаться и собрать все силы: многие вокруг плакали, но стояли прямо, не пряча лиц, и продолжали петь. Сильный порыв ветра пронесся по церковной площади, и Амаль увидела, как множество тел одновременно сгибаются в едином движении, как деревья под налетевшим ураганом. – Сегодня весь мир смотрит на Вифлеем, – разносился голос священника из дребезжащего громкоговорителя. Но где был этот мир? Священник говорил, что, согласно резолюции 194 Организации Объединенных Наций, все беженцы имеют право вернуться домой после войны. Но разве сионисты только что не расстреляли посредника ООН Бернадота? Рождение Христа в Вифлеемской пещере, говорил священник, было знаком Бога, что Его любовь освещает самую темную ночь. Но как можно любить врагов, если они прогнали тебя с твоей родины? Мысли Амаль унеслись далеко, от старых стен и колокольни выше, к звездам, которые поблескивали за проплывающими облаками. Внезапно, посреди всех людей, она почувствовала себя ужасно одинокой. Амаль никогда не праздновала Рождество без мамы. Сейчас она скучала по ней так сильно, что боль пронизывала каждую частичку ее тела. Ноги горели, стоять уже не было сил. Но она не должна жаловаться отцу, надо быть сильной, ради Джибриля, ради бабушки, ради всех остальных. Но откуда ей взять эту силу? Ее едва хватало, чтобы удержать то, что грозило разбиться на части внутри нее самой. – Ребенок родился, чтобы искупить мир, – кричал священник. Но это было тысяча девятьсот сорок восемь лет назад, а сейчас все хорошее в мире утрачено. Пока они шли обратно к своему полю, несколько километров в ночи, бабушка рассказывала истории о Мариам. Хорошие, смешные, про пляж, летние свадьбы и кошек в саду, для которых Мариам каждое утро ставила под дерево миску свежего козьего молока. На краткий миг казалось, что Мариам идет рядом с ними, словно она снова была здесь, как всегда. Когда они добрались до поля и отыскали свою палатку, бабушка уложила обоих детей и поцеловала их в лоб. Ветер трепал брезент. Он прилетел с запада, с моря. * * * Каждый день приезжали новые грузовики с мешками муки и риса, с людьми, вырванными из их жизни. Все больше и больше палаток появлялось на поле – белые осколки войны. Война не окончилась, лишь угасла. В какой-то момент по радио сказали, что ведутся переговоры. Это был не мир, а прекращение боевых действий. Сотрудники ООН ходили от семьи к семье, чтобы зарегистрировать беженцев: как звать, какого они вероисповедания, откуда родом. Люди хотели рассказать, как все произошло, но ни у кого не было времени выслушивать их рассказы. Цифры – это все, что помещалось в списки. Одиннадцать городов и более четырехсот деревень числились «брошенными», многие из них – «разрушенными». Более семисот тысяч палестинцев стали беженцами, почти половина арабского населения Палестины. Десятки тысяч убитых и раненых все еще не были подсчитаны. Еврейское население выросло до трех четвертей миллиона в дополнение к оставшимся на территории Израиля ста шестидесяти тысячам арабов, а точнее – мусульман, христиан и друзов. Линии перемирия обозначили хрупкую границу. Израиль завоевал 78 % территории Палестины, в то время как Трансиордания оккупировала Западный берег реки Иордан, а Египет – прибрежную полосу вокруг Газы, то есть оставшиеся 22 % страны, название которой картографы всего мира стерли с карт. Единственным арабским городом, жители которого смогли остаться, был Назарет. Когда седьмая бригада въехала на своих танках в город, переполненный беженцами из окрестных деревень, она не выгнала ни единого человека. Одни говорили, что евреи испугались реакции христианских стран. Другие рассказывали, что командиру, канадскому еврею Бену Дункельману, совесть не позволила выполнить приказ о депортации. А некоторые верили, что святая Мариам защитила свой родной город. * * * Оставался только вопрос: почему? Люди в лагерях искали не смысл, а причины. Арабские лидеры не сдержали обещания защитить своих палестинских братьев. Их армии плохо взаимодействовали друг с другом, и до Палестины дошло гораздо меньше солдат, чем высокопарно объявляли поначалу. Маршруты снабжения были длинны, тысяча километров до Багдада, а между ними лежала пустыня. Израильская армия была более эффективно организована, многие офицеры учились у союзников. Благодаря быстрой мобилизации и растущей иммиграции она вскоре превзошла противника и по численности. Благодаря поддержке диаспоры она более разумно использовала моменты прекращения огня для обхода эмбарго. Эта армия была гораздо сильнее, чем утверждала арабская пропаганда. Вот в чем была главная слабость арабов: они больше верили красивым словам, чем реальности. * * * Король Абдалла, чей портрет вифлеемцы теперь должны были вешать в своих офисах и парикмахерских, заключил секретное соглашение с Бен-Гурионом: Арабский легион не нападет на еврейскую территорию, если Абдалла получит Западный берег. Поэтому бои сосредоточились в Священном городе. Арабы бежали из Западного Иерусалима, из богатых кварталов Катамон, Мамилла, Тальбия и Ромема; евреи бежали из Старого города на востоке. Евреи переселились в арабские дома, а трансиорданская армия разрушила еврейский квартал Старого города. По их словам, в отместку за разрушенные палестинские деревни. Но самое тяжелое разрушение произошло в сердцах людей. Не осталось ни следа от заповеди о любви к ближнему – духа, объединявшего три религии. * * * Во время войны на страну, казалось, были направлены лучи прожекторов всего мира, а теперь они вдруг выключились. Беженцы никого не интересовали. Потому что никто не знал, что с ними делать. Люди без земли, рассеянные по полям. Каждый день был борьбой с голодом, холодом, но прежде всего с отчаянием. Jihad nafs, называли они это, борьба против себя. Чувства наслаивались друг на друга, как влажные одеяла укладывались одно на другое в попытке защитить от зимнего холода. Самым верхним был гнев – направленный на сионистов, на соседей-арабов, на мир, который бросил их на произвол судьбы. Под ним скрывалось отчаяние, которое одолевало по ночам, когда ветер трепал палатки. А под отчаянием таилось самое сильное из всех чувств, в котором никто не хотел признаваться, – стыд. Перед детьми, перед женами, перед стариками, которых они не смогли защитить. Стыд оседал на палатках, точно роса, и молчание распространялось, словно хворь, от одной семьи к другой. Вы не должны сдаваться, убеждал Жорж своих детей, вы должны теперь быть сильными. Он следил за тем, чтобы их одежда оставалась чистой, чтобы они были аккуратно причесаны и следили за собой. Амаль понимала, что он изо всех сил пытается заменить Мариам. Но ее так не хватало. Ее песен, ее еды, ее великолепных приемов. Утешения и уверенности, которые исходили от мамы. Амаль вспомнила Рождество в Яффе – как родители давали ей и Башару свежую выпечку для нищих, собиравшихся на площади Часовой башни. Чтобы дети помнили, как быстро проходит все счастье. Этот урок сам Жорж выучил, когда британская армия разрушила их дом. С каким упорством тогда его отец восстанавливал дом, с той же решимостью Жорж сейчас хотел туда вернуться. Он вел себя так, словно вообще был не здесь. Мысленно он был в Яффе, где сейчас время сбора урожая. Перезревшие апельсины, должно быть, уже упали с деревьев и, конечно, пропали. Но лимоны еще можно спасти; о лимонах он говорил день и ночь. Когда Джибриль плакал, Жорж говорил ему: «Перестань плакать! Мы в порядке. Посмотри по сторонам, многим еще хуже». И если Джибриль не верил, добавлял: «У нас все еще есть наши деревья». Он показал ему ключ от их дома и документы на право собственности на землю, которые носил с собой целыми и невредимыми. «Пусть они называют нашу землю как хотят, – сказал он, – но даже они должны уважать международное право. Они – дитя Объединенных Наций, и после войны им придется слушаться своих родителей!» В Бейруте жила тетя Мэй, но Жорж больше не думал про Ливан. Там к беженцам относились как к лицам без гражданства, еще хуже, чем здесь, где им хотя бы выдали иорданские паспорта и разрешили работать. Сначала палестинцев принимали радушно, но теперь их повсюду стало слишком много, и никто не знал, когда же они вернутся домой. Переборов себя, Жорж телеграфировал тете Мэй и попросил у нее немного денег. Затем он попросил бабушку починить его костюм, а однажды вечером безо всякого предупреждения сказал Амаль, что она должна присматривать за младшим братом, пока его не будет. Не позорьте меня, сказал Жорж. Слышите? Помогайте другим. Будьте примером. Он поцеловал в лоб детей, а потом руку своей матери. Передай от меня привет нашим апельсинам, сказала она, да пребудет с тобой Аллах. И он ушел. Глава 19 У каждого человека есть место, которое облекает его как вторая кожа, надежная и нежная, – то единственное место, где он становится с миром одним целым. Ботинки Жоржа утопали в сырой земле, и он огляделся. Вокруг все как обычно. Лимоны тяжело висели на ветках, в теплом февральском воздухе витал аромат сбора урожая – пропитанной дождями земли и спелых плодов. Жорж сорвал лимонный лист, растер его между пальцами и поднес к носу. И немедленно мир обрел легкость. В самой глубине его тела расслабился каждый мускул. Это было похоже на сон, яркий и нереальный. Жорж закрыл глаза и стоял так, пока не понял, что это не сон, а даже наоборот, пробуждение от кошмара.