Открыв глаза, он прошел сквозь длинный ряд деревьев, каждой порой впитывая их аромат, словно опьяненный и в то же время такой спокойный, каким уже давно не бывал. Родина – это где больше не нужно воевать. Затем он увидел апельсины. Пахло гнилью, уже негодные плоды лежали на земле меж деревьев среди листвы. Жорж поднял апельсин, который выглядел хорошим. Снизу он был черен и изъеден червями. – Абу Башар! Знакомый голос заставил его обернуться. Это был Аврам Леллуш, пробирающийся сквозь рощу в испачканных грязью сапогах. Он не изменился: те же аристократические брови, белая борода и внимательные глаза. – Что ты здесь делаешь? – Ahlan wa sahlan, – приветствовал Жорж своего старого друга, не зная, остался ли тот все еще ему другом. Они обнялись, как раньше, хотя все уже было иначе. – Ты с ума сошел? – прошептал Аврам. – Ты здесь в смертельной опасности! * * * Дом Леллуша остался как был: современная архитектура и старинное искусство на стенах; красные килимы и золотая менора на комоде. Мужчины сняли обувь, облепленную глиной, и Аврам усадил Жоржа на диван. На столе лежали номера «Гаарец», «Палестина пост» и «Ле Монд». Аврам не позволил себе ни единого жеста превосходства, чтобы не показывать гостю, кто тут принадлежит к победителям, а кто – к побежденным. От Вифлеема до Яффы было восемьдесят километров, не больше, и все же Жорж рисковал жизнью, добираясь сюда. Никакие заборы или стены не разделяли землю, но тысячи крестьян, которые, как Жорж, хотели обрабатывать свои поля или забрать деньги из своих домов, были расстреляны. Кибуцы и мошавы посылали охрану на поля, чтобы обороняться от mistanenim. Именно так называли его теперь на его собственной земле: «нелегально вторгшийся, злодей». Вчера, по другую сторону линии прекращения огня, которая пересекала наделы и деревни, он все еще был refugee, беженец, – человек, еще имеющий право на возвращение. Однако ни то ни другое слово не описывало, кем он был на самом деле. Жорж рассказал своему другу Авраму – ведь они по-прежнему были друзьями? – об Иерусалиме, который выглядел как в кино о войне: у стен Старого города стоит Арабский легион, а напротив, у паломнического центра Нотр-Дам, – израильские солдаты. Оживленный обычно рынок у Яффских ворот превратился в призрачную ничейную землю. Жорж следил за реакцией Аврама, но не увидел в его лице ни стыда, ни триумфа. Затем он рассказал, как встретил в Старом городе бывшего учителя, падре Игнацио. Пару десятков лет назад тот преподавал религию в яффской школе Терра Санта. Жорж с приятелями всегда потешались над его разбитыми сандалиями. Они выглядели так, словно в них еще Иисус ходил, в то время как у Жоржа всегда были безупречные английские туфли дерби. Теперь Жорж стоял перед отцом Игнацио в истрепанных ботинках с дырявой подошвой. А тот, казалось, был все в тех же сандалиях. Сердечно обняв бывшего ученика, он пригласил его на кофе. Отец Игнацио переехал в Иерусалим много лет назад, жил в Старом городе и преподавал в иерусалимском колледже Терра Санта. Он располагался на проспекте короля Джорджа, к западу, где стояли израильские солдаты. Как итальянец отец Игнацио имел разрешение с печатью Ватикана на пересечение линии прекращения огня. И так, с Жоржем в багажнике своего шаткого автомобиля, отец Игнацио свернул с улицы султана Сулеймана на Яффскую дорогу, и солдаты пропустили его через кордон. Когда они выехали из города, Жорж сел впереди, надев коричневую рясу францисканского монаха. По обочинам дороги, ведущей в Яффу, он видел остовы сгоревших танков, а за ними – пустые деревни. Жорж рассказал все это своему другу Авраму, не зная, остался ли тот еще ему другом. О чем он ему не рассказал, так это о своем шоке, когда он въехал в Яффу с востока. И дело было не только во множестве разрушенных домов. Это было что-то другое, более зловещее. У каждого города есть свой запах, по которому его узнаешь даже спустя годы. Жорж опустил окно, чтобы почувствовать запах моря, своего моря. Но воздух был чужим. Он не мог сказать, что это такое, но когда увидел вновь открытые уличные рестораны и сидящих на стульях незнакомцев, то понял, что город пахнет едой, которую готовят его жители. И эти люди были чужаками, словно город был полон приезжих, как летом, вот только эти приезжие заняли магазины и рестораны, мастерские и дома. На углу, где находилось кафе Абу Шукри и где Жорж читал свою ежедневную газету, бульдозер сносил старые стены. Машина свернула на улицу Мадарис, куда он каждое утро отводил Башара в школу. Там он слышал языки, которых не понимал, и видел лица, которые не мог прочитать. Когда он вышел из машины перед колледжем Терра Санта, падре Игнацио поторопил его побыстрее зайти внутрь, пока никто не заметил. Но Жорж потерянно стоял на улице. * * * Длинные коридоры колледжа Терра Санта были в запустении. Повсюду валялся мусор и рваные матрасы – очевидно, кто-то устраивал в колледже временное жилье. Жорж переоделся в свой залатанный костюм, а падре Игнацио отправился за едой. Жорж смотрел в окно, пытаясь узнать проходящих мимо людей. Потом не выдержал и вышел на улицу. Это было опасно, ему нельзя было попадаться полицейскому патрулю. Но тяга увидеть свой город и свои поля пересилила. А может, то был акт упрямой гордости – он не мог стерпеть унизительной необходимости прятаться в родном городе. Оказалось несложно выскользнуть через двери, отчалив, как лодка от надежного причала, и поплыть по течению улицы. Сквозь облака пробивалось февральское солнце; он любил эти дни, когда зимние бури стихали и воздух делался мягким. Поначалу он думал лишь коротко заглянуть в церковь Святого Антония неподалеку. Но, к его удивлению, никто не обратил на него внимания, люди просто шли мимо. А потом он понял причину: все здесь были иммигрантами откуда-то, из Киева или Касабланки, и у каждого было свое путешествие. Здесь ощутимо не хватало банальных фраз, приветствий, какими перекидываются люди, знакомые друг с другом годами и десятилетиями, того переплетения общих историй, что сплачивает город изнутри. На минарете мечети Махмудия развевался бело-голубой флаг со звездой Давида. Потом он увидел человека, который, забравшись на лестницу, сбивал со стены плитку с ручной росписью, с названием улицы Салахи на арабском, английском и иврите. Не успев узнать новое название улицы, Жорж быстро пошел дальше, чтобы не привлекать внимания. Пересек площадь Часовой башни и двинулся на север, мимо магазинов, открытых, будто никогда и не закрывавшихся. Повсюду зияли пустоты разрушений, стены были изранены пулевыми отверстиями, а где раньше над магазинами висели арабские вывески, теперь были еврейские имена, написанные на иврите, латиницей и кириллицей. Жорж был чужим в собственной стране. * * * Жена Аврама принесла чай в гостевую комнату, удивленно и дружелюбно поздоровалась с Жоржем и оставила мужчин опять наедине. Жорж все еще не мог понять, было ли гостеприимство Леллушей формальной вежливостью или можно доверять тому, что раньше было общей почвой под их ногами. Их разговор был танцем на тонком льду. Оба избегали того, что может пристыдить другого, – поражение, вина, убийства и месть. В конце концов, они были рады видеть друг друга живыми. – Да помилует Господь ее душу, – пробормотал Аврам, когда на вопрос о Мариам Жорж ответил лишь: «Она умерла». Аврам не стал спрашивать, как это произошло. – Как там мой дом? – спросил Жорж. – Не ходи туда, Абу Башар. – Почему? Леллуш отвел глаза. Такой же вид был у падре Игнацио, когда, уклоняясь от расспросов Жоржа, он настоял на том, чтобы сначала поехать в школу. – Это слишком опасно для тебя. – Он разорен? Аврам молчал. – Мы уже отстроили его однажды, и я отстрою его снова. – Иншаллах. – Аврам. Скажи мне правду. Ни для кого не секрет, что вы делаете с нашими домами. Кто живет в моем доме? – Не знаю. Я там не был. Говорил он правду или лгал? И если лгал, то почему? Было ли это предательство или он щадил своего друга? Прежде чем Жорж успел что-то сказать в ответ, в комнату вошла Рифка, семилетняя дочь Аврама. Она кинулась к Жоржу, сияя от радости. Его до слез тронула ее невинность, с которой она поцеловала его в щеку, назвав по-арабски «аммо Жорж», дядя Жорж. Она спросила об Амаль, и Жорж соврал, что с ней все в порядке. – Почему она не пришла с тобой? – Скоро придет. Как у тебя дела, Рифка? – Хорошо. «Что она знает?» – взглядом спросил Жорж у Аврама за спиной Рифки. Аврам велел дочери идти к маме. Она послушно выскользнула из комнаты, и мужчины снова остались одни. Жорж ждал, пока Аврам что-нибудь скажет. Но тот задумчиво молчал. – Это позор, – заговорил наконец Аврам, – это недостойно нашего народа. Мы пытались остановить это, но в конце концов… Они поставили солдат, еврейских солдат, чтобы помешать евреям грабить арабские кварталы. Но может ли еврей стрелять в еврея? Под конец солдаты сами присоединились к ним. Они забрали из домов все: посуду, украшения, деньги, швейные машинки, даже умывальники. Кибуцники демонтировали водяные насосы на полях, угоняли грузовики и уводили в кибуцы целые отары овец. Аврам пристально глянул на гостя, чтобы понять, как тот реагирует на его рассказ. – Только из Лидды армия увезла тысячу восемьсот грузовиков. – Кто тебе это сказал? – Яков. – Твой сын был в Лидде? – Да. – Значит, ты знаешь, что они там сделали? – Да. Такой ответ все разом изменил. Жорж не мог оставаться в этом доме ни минуты больше. Он встал. – Куда ты пойдешь? – Домой. И кто бы там ни поселился, я вышвырну этого сукина сына вон. – Абу Башар. Сядь. Послушай меня. Это все сложно. Он говорил не властным, а умоляющим тоном, поэтому Жорж остался стоять, пока Аврам объяснял ему то, что Жорж не понимал. Не потому что это было что-то сложное, а потому что казалось ему абсурдным. Новое правительство занялось учетом так называемого покинутого имущества так называемых отсутствующих и передачей его в ведение органа при Министерстве финансов – так называемого Попечителя имущества отсутствующих, который, в свою очередь, продавал или сдавал в аренду землю, недвижимость и объекты еврейским частным лицам и учреждениям. Пока окончательные обстоятельства не будут урегулированы мирным соглашением. Жорж сначала потерял дар речи, а потом не мог сдержать смех. – «Покинутое имущество»? – Это звучало так, словно он уехал с детьми в отпуск и забыл вернуться. – И что значит отсутствующие? – Которых здесь нет. – Но я-то здесь! – Любой, кто покинул место жительства после 29 ноября 1947 года, считается отсутствующим. – Но мы же, черт побери, спасали свои жизни! – Не все бежали, Абу Башар. Некоторые все еще здесь. – Мы все еще здесь, Аврам! В каких-то ста километрах! В палатках, в поле! Кто дал право незнакомцу, только сошедшему с корабля, жить в моем доме? – Есть справедливость, Абу Башар. А есть законы. – И кто, черт возьми, этот попечитель? Ты его знаешь? – Дов Шафрир. Честный человек. Из Украины. Он ходил со своими людьми от города к городу, от деревни к деревне, от дома к дому, чтобы зарегистрировать и оценить оставленное имущество. Каждую машину, каждую овцу, каждый ковер. Столярную мастерскую Абу Джабера на улице Буатрус. Пуговичную фабрику Хаджа Сабри. Все поля. Одни говорят о двух миллионах дёнюмов [38] частной земли. Другие о четырех с половиной. Пусть господин Шафрир рассчитает все до точки. Это гораздо больше земли, чем было во владении евреев до войны. А знаешь, сколько денег было на счетах отсутствующих в одной только Яффе? 1 500 000 палестинских фунтов. – Где живет этот тип? Хочу его проведать! – Жорж, будь благоразумен. Они тебя тут же арестуют! Жорж снова вскочил. Ему хотелось немедленно отправиться в Тель-Авив, чтобы объяснить господину Шафриру из Украины, как давно семья Бишара, о которую уже пообломали себе зубы турки и англичане, присутствует в этой стране. Авраму лишь с огромным трудом удалось сдержать его. Он попытался объяснить, что Бишара – лишь мелкая закорючка в огромной описи и что попечитель лишь следует правилам. Существовали четкие инструкции по распределению «покинутого имущества»: сначала было разрешено выбрать армии то, что ей нужно, – металломастерские, склады, автомобили, затем настал черед правительственных учреждений, затем – Еврейского агентства и членов партии. Все, что можно было перевезти на грузовиках, было доставлено на склады попечительского управления. Там остаток был продан публично: сначала семьям инвалидов войны, затем государственным служащим, затем раненым гражданским лицам и в самом конце – обычным гражданским лицам. На самом деле, однако, для последних не оставалось почти ничего, а если и оставалось, то было разграблено или уничтожено. Жорж в гневе сжал кулаки. Ему пришлось собрать все силы, чтобы не оскорбить хозяина.