Глеб Прохоров умолк, поняв что… – А, так вы знакомы с вашей соседкой по даче гораздо ближе, чем кажется. В курсе таких вещей. – Катя решила вмешаться в этот крик на дороге. Прохоров глянул на нее тяжело. И его лицо… оно дрогнуло, и на нем отразились замешательство, беспокойство и еще что-то… неуловимое, но крайне важное, что пока не поддавалось расшифровке. Катя поняла, что задела какую-то очень чувствительную струну этого типа. И еще она поняла, что он им лжет. И ложь скрыта в тех скудных косноязычных фразах, которые он так нехотя цедит. А что там, под этими фразами? Что под этой ложью? Глеб Прохоров стоял, широко расставив ноги… в джинсах… в майке. Нет, не на дачной дороге перед ними. А на втором этаже своего загородного дома. И это было в июле. Жаркий, сладкий июль… Три месяца назад. Со второго этажа двор соседки был виден как на ладони. Грядки с клубникой. Кусты смородины. Клумба с оранжевыми настурциями. Солнце стояло в зените. И кругом было так тихо. Понедельник. Большинство соседей приезжали только на выходные. У Прохорова выпали свободные дни. И он пил, глушил пиво на даче, пялился в телик. Ждал звонков на мобильный. Но они не приходили. Время отпусков… Он увидел соседку. Она шла к кустам смородины в купальнике. Купив недостроенный дом и занявшись его строительством и отделкой, Глеб Прохоров сначала думал, что его соседка иностранка. Или мигрантка. Потом он спросил в дачном магазине. И ему сказали. Про себя он отметил, что она… Афия… метиска, полукровка. И она была такой… Он никогда не видел прежде таких, как она. Он все чаще, когда бывал на даче, поднимался на второй этаж и тайком, как мальчишка, пялился на ее участок. Афия шла мимо кустов черной смородины, и ее кожа… ее атласная темная кожа светилась, словно отражая солнечный свет. Вот она завела руки за спину и сняла бюстгальтер от купальника. Прохоров отпрянул от окна. И ринулся за своим армейским полевым биноклем. Вернулся, припал к нему. У нее была упругая грудь идеальной формы. Она вскинула руки вверх и потянулась. Как пантера. Прохоров ощутил великий жар во всем теле. Стало даже больно. Никогда, никогда, никогда он не испытывал такого… вот такого… Как это назвать? Даже когда во второй день Нового года они завалились с приятелями в ночной клуб в Питере – это после крестного хода трезвенников, что проводился первого января, и им кликнули клич – надо поддержать, потому что народу-то маловато. Первого – кто трезвый? И там, в этой питерской дыре, вертевшаяся на шесте девка соскочила со сцены, уже совсем голая, после стриптиза, в одних серебряных бикини, и плюхнулась к нему на колени, заводя его, обнимая за шею, дыша сладкой малиной леденца. И он засунул в ее трусики на завязках свою руку с пятитысячной купюрой и ощутил, какая она влажная и горячая в промежности. Но даже тогда на пике он не испытывал такого жара… такого смятения, которое ощущал сейчас, подглядывая за этой черной… черной… черной… Афия укрепила на старой яблоне шланг и надела насадку. Потом подошла к крану и открыла воду – импровизированный летний душ. Она вернулась и встала под прохладные струи воды. И сняла бикини. Прохоров смотрел, как она моется. Как она моет себя. Орошает водой свое тело. Опустил бинокль. Прижал руку к низу живота, где расплывалось на джинсах влажное пятно. Если вот так, когда просто смотришь… то как же будет, когда с ней в постели… Как взрыв. Он не находил себе места весь тот день. Он не пил пиво, не смотрел телик. Он не спал, не валялся на тахте среди стружек, недоделок ремонта. Он умирал. И уже вечером часу в одиннадцатом, когда синие сумерки окутали дачи, пошел купаться на озеро. Бухнулся в воду, плавал, нырял. Плавал кролем на тот берег и обратно. Старался изнурить себя, чтобы устать. Чтобы уснуть дома бревном. Из воды он увидел ее. Она появилась на берегу озера, когда взошла луна. И села на скамейку, врытую в землю. Первой мыслью Прохорова было – она знала, что он подглядывает за ней в бинокль. Поэтому и пришла, провоцируя, возбуждая его. Потом он решил, что нет – это совпадение. И какое! Сердце глухо билось. Он вышел на берег весь мокрый. Тоже голый, как и она там, на участке. Только в плавках. – Добрый вечер. – Вечер добрый. – Афия сидела на скамейке. Она оделась в короткие джинсовые шорты и простую белую майку. Прохоров не мог отвести взгляда от ее темных стройных ног. От ее груди – под майкой не было ничего. От ее лица – точеные черты. Высокие скулы. Глаза… какие у нее глаза, ресницы… боже… – Как ваш ремонт? – спросила она дружелюбно. – В процессе. Шумно да? Мешаю вам? – Он стоял перед ней, ощущая себя каким-то беззащитным – может, потому, что был мокрый, без одежды, и забыл, что надо полотенцем вытираться. – Нет, что вы. Это же дача. Тут это нескончаемо. – Не хотелось бы вас беспокоить, Афия. – Знаете мое имя? – Сказали в магазине. А я Глеб. – Очень приятно. Добрые соседи – это подарок. – Не пойдете купаться? – спросил он хрипло. Ему хотелось, чтобы она пошла в воду. И он бы тоже – снова. И они там вдвоем… и эта луна над ними… – Нет, прохладно уже. А вы замерзли. Вас знобит. Его била дрожь. Не от холода. – Народа нет. Никто не купается. Понедельник. – Он нагнулся за полотенцем. – А в воскресенье все здесь, на озере. Поздно уже. Не надо вам тут быть так поздно одной. Я вас провожу домой. Она удивленно подняла брови. И встала со скамейки. Они пошли рядом. Прохоров снова забыл про полотенце. – Вы в отпуске здесь? – Нет… то есть дни свободные. Выпали. – А у меня неделя от отпуска. – В магазине сказали – вы в музее работаете. – Да. А вы любите музеи? Прохоров молчал. Афия поглядывала на него искоса. Она была его старше. Гибкая, как тростник. Сильная. Чернокожая… Он все время повторял это про себя. Было что-то двойственное в том, какие эмоции вызвало в нем это слово – чернокожая… полукровка… У ее калитки они распрощались в тот июльский вечер. И в ту ночь Прохоров глаз не сомкнул. А утром сел в машину и рванул в Солнечногорск. В самый дорогой винный магазин. Попросил у менеджера подобрать две бутылки красного – «классного, дорогого, самого лучшего, чтобы не стыдно было». И день он этот не помнил совсем – все плыло как в тумане. И не подглядывал он за ней больше. А когда снова волшебные сумерки спустились с неба и все стало таким призрачным, таким романтичным – даже старый покосившийся сарай, оставшийся от прежних жильцов, даже разбитая дачная дорога, даже столбы с провисшими проводами и эти чертовы ласточки, ласточки, ласточки, что чертили небо, охотясь за мошками. Когда все стало таким неповторимым, уникальным, незабываемым, он побрился, надел чистую футболку, брюки цвета хаки, и не надел под них белья, как это делают в спецназе. Он забрал бутылки и пошел к Афие. Она заметила его у калитки с крыльца. Спустилась, открыла, улыбаясь. – Добрый вечер, Глеб. – Вот… ну… вечер теплый. – Он путался в словах и робел и одновременно глядел на нее с вызовом. – Вот… тут у меня вино… вроде неплохое, сказали. Мы соседи… как-то надо отметить знакомство. – Проходите, садитесь. – Она кивнула на дачный плетеный диванчик и стол под яблоней. – Вечер и правда чудесный. Я принесу фужеры. Прохоров садиться не стал. Он достал из кармана защитных штанов швейцарский нож со штопором. И открыл обе бутылки. Афия вернулась с бокалами. – О, какое вино. Бургундское… апелласьон. У вас тонкий вкус, Глеб. – Не хвалите. Пока не попробовали. – Он смотрел на нее в упор. Она отвела глаза. А он разлил вино по бокалам. Они выпили. – Хорошее вино. – Вы одна здесь? – Одна. Подруга приезжала на свою дачу на выходные. Она славная, такая добрая. Но я устаю от нее смертельно. Надо постоянно разговаривать. Она не умеет молчать. Болтает, болтает… – Я умею. – Да? А что еще вы умеете? – Многое. Она улыбалась ему. А он сходил уже по ней с ума. Он ощущал аромат ее кожи. – Вы спортом раньше занимались? – Нет… так, ерунда. Качалка в клубе. Она окинула его взглядом. Он налил им еще вина. И они снова выпили. – Так чем вы занимаете в жизни? – Так… разное. То то, то это. – И многое умеете? – Да. – А что, например? Прохоров поставил бокал с вином на дачный столик. Шагнул к ней, как в омут. И обнял ее за плечи. – Я… все, что хочешь… Она обернулась к нему. Что она думала? – Все, что захочешь. – Он стиснул ее в объятиях. Нашел ее губы своими губами. Вот так в миг единый. – Ты… да ты просто сумасшедший… дерзкий мальчишка, что ты делаешь? – Нет, она не гнала его, ее низкий мелодичный голос – как мед. Одиночество ли было тому виной? Два бокала бургундского? Или он правда ей приглянулся? Или же она играла с ним в тот миг, как пантера? – Ты… это… ты такая… не похожая ни на кого здесь. – Он бешено, страстно целовал ее шею, лицо, грудь. – Ты это… как из фильма… это… про рабов… про Африку… я пацаном смотрел… как черных… ну, это как вас, черных там всех… Как ошейники на шею вам… Она напряглась. Она вся закаменела в его объятиях. Но еще не отталкивала его. – Как вас там в цепях, в ошейниках… ошейник на такой шейке атласной. – Он бормотал уже бог весть что. – Как вас по лесу вели в рабство… и как плетьми вас… как били плетьми по этой вот твоей атласной коже… ох!