Здесь полов не было вообще, просто утрамбованная земля, и прямо на земле были сложены как попало приготовленные к продаже запасы. В слабом свете лампы Скарлетт увидела груды ящиков и мешков, плуги, седла, упряжь, простые сосновые гробы. Дальше стояла бывшая в употреблении мебель – от самой дешевенькой до полированной, красного и розового дерева. Богатая, хоть и потертая парча, набивка из конского волоса – вся эта былая роскошь смотрелась совсем неуместно в грязном сарае. На земляном полу стояли вперемешку фарфоровые ночные горшки, наборы кувшинов, вазы, а вдоль стен – емкие, глубокие ящики, что в них – не разобрать в потемках. Скарлетт поднимала поочередно над каждым лампу и обнаружила в одном семена, в другом – шурупы и гвозди, дальше – плотничий инструмент. «Я бы подумала, что такая придирчивая старая дева, как Фрэнк, ведет свое хозяйство аккуратнее, – ворчала про себя Скарлетт, оттирая руки носовым платком. – Развел свинарник. Как можно содержать лавку в таком виде? Да если б он хоть пыль смахнул и выставил напоказ, что у него там в свалке, торговля сразу бы оживилась. Но раз у него товары в таком состоянии, то что же должно быть со счетами? Надо сейчас же просмотреть бухгалтерские книги», – решила Скарлетт и, подняв лампу, вышла в переднее помещение. Вилли, приказчик, крайне неохотно выдал ей пухлый, захватанный гроссбух. Очевидно, несмотря на младые лета, он уже вполне разделял мнение своего хозяина, что женщина и бизнес – две вещи несовместные. Скарлетт резко оборвала его нытье и отправила обедать. Без него сразу стало легче – он действовал ей на нервы своим неодобрительным видом. Она угнездилась в плетеном кресле перед пышущей жаром печкой, поджала под себя одну ногу и развернула на коленях гроссбух. Наступило обеденное время, улицы опустели, ни одного заказчика, и лавка была в полном ее распоряжении. Скарлетт медленно переворачивала страницы, прищурясь, вчитывалась в столбики имен и цифр, выведенных каллиграфическим почерком Фрэнка. Что ж, в общем-то как оно и ожидалось… Но она нахмурилась, увидев новое свидетельство отсутствия у Фрэнка деловой жилки. Как минимум пятьсот долларов числилось в долгах, причем некоторые были многомесячные и записаны напротив имен, хорошо ей известных. Среди знакомых – Мерривезеры и Элсинги. Из небрежных замечаний Фрэнка насчет денег, которые «люди» задолжали ему, Скарлетт заключила, что суммы эти невелики. Но такое! «Если они не могут заплатить, то почему упорно покупают? – возмущалась она. – А если он знал, что они не могут заплатить, то почему продолжал продавать им товар? Впрочем, большинство из них могли бы заплатить, если бы он принял какие-то меры. Элсинги определенно могли, если уж сумели одеть Фанни в новое атласное платье и устроить такую расточительную свадьбу. Фрэнк чересчур мягкосердечный, и люди этим пользуются, берут над ним верх. Да если б он собрал хоть половину этих денег, то и лесопилку приобрел бы, и легко выделил бы мне на налоги». Затем явилась новая мысль: «Подумать только, что Фрэнк попробует управлять лесопилкой! Божьи подштанники! Если он превратил эту лавку в благотворительное заведение, то нечего и ожидать, что он сделает деньги на лесопилке. И месяца не пройдет, как наложит арест на все имущество. Да о чем речь, даже я могла бы вести эту лавку лучше, чем он! И я сумела бы лучше его управиться с лесопилкой, пусть и не разбираюсь в этом бизнесе». Это была поразительная мысль – что женщина может управляться с мужскими делами не хуже, а то и лучше мужчины; бунтарская, революционная мысль для Скарлетт, воспитанной в традиционном убеждении, что мужчина все знает и все умеет, а у женщины не слишком блестящие способности, и вообще ей лучше не показывать, что она что-то понимает. Разумеется, ей давно открылось, что далеко не всегда это верно, но приятная фикция мужского всемогущества все еще сидела в мозгу. Прежде она никогда не облекала в слова эту замечательную идею. Она сидела совершенно неподвижно, с тяжелой книгой на коленях, и думала, приоткрыв в изумлении рот, что все эти месяцы в «Таре» она выполняла мужскую работу, и выполняла хорошо. Она выросла, будучи уверена, что женщина – одна – не может ничего сделать, и, однако же, она управлялась с плантацией без мужчин, пока не появился ей в помощь Уилл. «Ой-ой-ой, кажется, я готова поверить, что женщины могут справиться со всем на свете без мужской помощи – только вот детей иметь… Но бог свидетель, ни одна женщина в здравом уме не станет иметь детей, если как-то сумеет избежать этой радости». Вслед за потрясающим открытием – что она одарена теми же способностями, что и мужчины, в ней вспыхнула гордость и неистовое желание скорее это доказать. Ей захотелось делать деньги самолично, как мужчины их делают, причем для себя самой, чтобы ни у кого не просить и ни от кого не зависеть. – Хотела бы я иметь достаточно денег, чтобы самой купить эту лесопилку, – произнесла она вслух и вздохнула. – У меня бы там работа закипела, точно. И я бы ни одной щепочке не дала уплыть в кредит. Она опять вздохнула. Денег ей взять негде, а значит, какие вопросы. Просто Фрэнку надо будет собрать деньги с должников и приобрести лесопилку. Это верный путь к хорошему положению. Она уж найдет способ сделать из него бизнесмена, там он будет действовать по-деловому, не то что в этой лавке. Она вырвала последний лист из гроссбуха и начала выписывать имена людей, которые не платили по нескольку месяцев. Как только доберется до дому, она обсудит это с Фрэнком. Она заставит его понять, что должникам придется выложить свои бумажки, даже если они с ним в давней дружбе и ему будет неудобно выжимать из них деньги. Его это наверняка расстроит: он робок и очень любит, когда друзья его хвалят и одобряют. Он так чувствителен, что ему легче потерять свои деньги, чем собрать их, проявив деловые качества. И наверное, он скажет, что ни у кого нет денег, чтобы заплатить ему. Хорошо, может быть, это и верно. В бедности ничего нового для нее нет. Но ведь почти каждый сохранил что-то из столового серебра, какие-то драгоценности, маленькие поместья. Фрэнк мог бы взять это вместо наличных. Можно себе представить, какое рыдалище устроит Фрэнк, когда она развернет перед ним эту тему. Забрать драгоценности и собственность у старых друзей! Она пожала плечами: «Ну и пусть рыдает себе на здоровье. Я тогда скажу: может быть, ему нравится жить в нищете ради дружбы, а мне вот нет. Фрэнк никогда ничего не добьется, если не проявит жесткость и практическую сметку. А он должен добиться! И он будет делать деньги, пусть даже мужчиной в семье придется стать мне! Ну и что: буду носить дома брюки». Она вся погрузилась в работу – делала выписки сосредоточенно, наморщив лоб и высунув кончик языка. В этот момент дверь распахнулась, и в помещение ворвался холодный ветер с улицы. В сумрачной лавке появился высокий человек; ступал он легкой, неслышной походкой индейца, и, подняв глаза, Скарлетт увидела Ретта Батлера. Он вернул себе прежний блеск – во всем новом, капюшон пальто небрежно откинут назад, на широкие плечи, цилиндр уже в руке. Он склонился в глубоком поклоне, глаза их встретились, он приложил руку к груди – к дорогой, тонкой, гофрированной сорочке. Он осклабился, на темном лице сверкнули поразительно белые зубы, а дерзкие глаза принялись ее пожирать. – Дорогая моя миссис Кеннеди, – протянул он, приближаясь к ней. – Дражайшая моя миссис Кеннеди! Он расхохотался – весело, от души. Она сначала просто изумилась – как будто призрак явился к ней в лавку, затем поспешно вытащила из-под себя ногу, выпрямила спину и одарила его ледяным взглядом: – Что вы здесь делаете? – Я заглянул к мисс Питтипэт, там узнал о вашем браке и, естественно, примчался сюда, принести вам свои поздравления. Вспомнив, как он заставил ее унижаться перед ним, она чуть не сгорела со стыда. – Не понимаю, как у вас хватает наглости смотреть мне в лицо! – закричала она. – Напротив! Как у вас-то хватает наглости смотреть в лицо мне? – О-о-о, да вы самый… вы самый… – А не велеть ли трубачам пропеть отбой? Он улыбался ей широкой, зажигательной улыбкой, всегдашняя дерзость, конечно, присутствовала, но не было ни стыда за собственные действия, ни осуждения ее поступка. Сама себе противореча, Скарлетт улыбнулась в ответ, но вышло как-то криво и стесненно. – Какая жалость, что вас не повесили! – Боюсь, все остальные разделяют ваши чувства. Ну, будет вам, Скарлетт, расслабьтесь. Вы сидите как шомпол проглотили, вам не идет. Я уверен, у вас было достаточно времени, чтобы прийти в себя после моей… э… маленькой шутки. – Шутки? Ха! Мне никогда от этого не оправиться! – Бросьте. Вы забудете. Вы и сейчас-то напускаете на себя возмущенный вид из-за того только, что думаете, будто этого требуют приличия и респектабельность. Можно мне сесть? – Нет. Он опустился в кресло рядом с ней и усмехнулся. – Я слышал, вы и двух недель не ждали меня, – вздохнул он с притворной печалью. – О, женщина! Что за ветреное существо! – Поскольку она не откликнулась, он продолжал: – Скажите мне, Скарлетт, чисто по-дружески, ведь мы очень давние и очень близкие друзья, так вот скажите мне: разве не мудрее было бы подождать, пока я выйду из тюрьмы? Или прелести супружества со старым Фрэнком Кеннеди более соблазнительны, чем запретная связь со мной? Все как обычно: его насмешки вызывают в ней вспышку гнева, но с гневом борется желание рассмеяться над его бесстыдством. – Что за абсурд! – Не откажите в любезности удовлетворить мое любопытство в одном вопросе: некоторое время он занимает меня. Вы становились женой – причем не один раз, а дважды, и вашими избранниками были мужчины, к которым вы не питали ни любви, ни даже нежной привязанности. И это не отвращало вашу женскую суть, не оскорбляло деликатность ваших чувств, вам не хотелось съежиться, спрятаться, уклониться? Впрочем, возможно, я неверно информирован о природе женской тонкости и деликатности наших южанок. – Ретт!!! – У меня имеется свой ответ. Я всегда полагал, что в женщинах есть твердость и выносливость, неведомые мужчинам. Да, я так считал, вопреки тому прелестному образу, который формировали во мне с детства, что женщины – создания хрупкие, нежные и чувствительные. Хорошо, оставим. В конце-то концов, согласно кодексу европейского этикета, это неприлично, чтобы муж и жена любили друг друга. Действительно, дурной тон. Я всегда был убежден, что европейцы в этом отношении совершенно правы. Браки заключаются по расчету и для удобства, а любовь – это для удовольствия. Весьма разумная система, вы не находите? Вы, оказывается, ближе Старому Свету, чем я думал. Хорошо бы прикрикнуть на него: «Я выходила замуж не по расчету!» Но для Ретта, к несчастью, она вся как на ладони, и любой протест оскорбленной невинности приведет лишь к новому потоку колкостей с его стороны. – До чего ж вы говорливы, и все об одном, все об одном! – сказала она скучным тоном; потом, стремясь сменить тему, спросила: – Кстати, а как вам удалось выбраться из тюрьмы? – Ах это! – Он неопределенно повел рукой. – Без особых затруднений. Меня выпустили сегодня утром. Я задействовал изящную систему шантажа против одного приятеля в Вашингтоне, он сейчас большая шишка среди советников Федерального правительства. Отличный парень – патриот, один из верных столпов Союза штатов, я через него обычно покупал мушкеты и кринолины для Конфедерации. Когда мое огорчительное предуведомление было должным образом ему доставлено, он в спешном порядке употребил все свое влияние, и вот я на свободе. Влияние – это все, Скарлетт. Помните об этом, когда вас арестуют. Влияние – это все, а категории вины или невиновности – это просто предмет чисто академических дискуссий. – Готова поклясться, что вы-то не были невинным ягненочком. – Нет, не был. Теперь, освободившись от пут, я откровенно признаю, что на мне вина Каина. Я действительно убил ниггера. Он был груб с дамой – что оставалось делать джентльмену-южанину? И раз уж я в таком доверительном настроении, то должен признаться, что это я застрелил кавалериста янки, после того как обменялся с ним парой слов в баре. Но в этом грешке меня не обвиняли, так что, возможно, какой-то другой бедолага был вздернут за это, не знаю, много времени прошло. Он так жизнерадостно говорил о своих убийствах, что у нее кровь застыла в жилах. Слова праведного гнева уже готовы были сорваться с губ, но внезапно ей вспомнился тот янки, что лежал под обрушенной беседкой в «Таре», надежно укрытый сплетением виноградных лоз и плюща. Он не отягощал ее совесть – не больше, чем таракан, на которого она могла бы наступить. Не ее дело судить Ретта, когда она столько же виновна, как и он. – Ну и, похоже, мне придется до конца раскрыть душу и сказать вам под строжайшим секретом (а это значит – ни слова мисс Питтипэт!), что у меня действительно есть деньги и находятся они в безопасном месте, в банке Ливерпуля. – Деньги?.. – Да. Те самые деньги, которыми так интересовались янки. И знайте, Скарлетт, что я не из вредности не дал вам денег, которые были вам нужны. Если бы я выписал чек, они нашли бы способ проследить его, и весьма сомнительно, что вы получили бы хоть цент. Для меня сейчас самое лучшее – вообще ничего не делать. Но в крайнем случае, если янки установят их местонахождение и попробуют отнять их у меня, придется лишиться всех своих козырей, то есть назвать поименно всех патриотов янки, которые продавали мне во время войны боеприпасы и технику. Вот когда пойдет запашок, скажу я вам! Кое-кто из них сейчас на высоких постах в Вашингтоне. Ведь именно так я и из тюрьмы-то вышел – пригрозил облегчить свою совесть. А… – Вы имеете в виду, что золото Конфедерации действительно у вас. – Не все, конечно. Бог ты мой, конечно нет! Таких, как я, бывших блокадных контрабандистов, наберется человек пятьдесят, а то и больше, и каждый сделал хорошие припасы где-нибудь в Канаде, в Англии или в Нассау. И у всех у нас дурная слава среди конфедератов: ведь мы оказались ловчее и удачливей остальных. У меня накопилось почти полмиллиона. Вообразите, Скарлетт: полмиллиона долларов, а вам только и нужно было, что сдержать свою бешеную натуру и не бросаться сгоряча в новый брак! Полмиллиона долларов. Ей чуть дурно не стало при мысли о таком богатстве. Он специально старается задеть ее, позлить, сделать больно, но колючие слова пролетели мимо ушей, она их даже и не слышала. Трудно поверить, что в этом мире, впавшем в глубокую и горькую нищету, могут где-то быть такие большие деньги. Просто громадные деньжищи! А владеет ими кто-то другой, он относится к ним легкомысленно, и вообще – зачем они ему? А она вот… Вся ее защита от враждебного мира – старый, немощный муж да эта грязная мелочная лавка. Несправедливо это – чтобы распутнику и нечестивцу Ретту Батлеру досталось так много, а ей, тянущей на себе тяжеленный воз, – так мало. О, ненавистный, сидит тут, разодетый как денди и еще подпускает ей шпилек. Весь раздулся от самомнения! Нет уж, не дождется он от нее восторгов по поводу его хитроумия. Она копила яд, искала острые слова, чтобы осечь его порезче. – Я полагаю, вы считаете это честным – держать у себя деньги Конфедерации. А ведь это не так. Это самое настоящее, чистой воды воровство, и вы это понимаете. Я бы не смогла иметь такое на совести. – Ах! Как нынче зелен виноград, ну просто ягодки нет зрелой! – воскликнул он, скривясь, как от кислятины. – И у кого же конкретно я краду? Она примолкла, стараясь сообразить: а правда, у кого? Строго говоря, Фрэнк сделал то же самое, только в малом масштабе. – Половина этих денег, честно, моя собственная, – продолжал он. – Честно заработанные при помощи честных патриотов Союза штатов, желавших втихомолку распродать Союз со стопроцентной для себя прибылью. Часть я сделал сам на маленьких вложениях в хлопок в начале войны. Покупал я его дешево, а продал по доллару за фунт, когда британские фабрики взвыли по сырью. Какая-то часть у меня образовалась от спекуляции продуктами. Так почему же я должен допустить, чтобы плодами моего труда завладели янки? Остальное действительно принадлежало когда-то Конфедерации. Это доход от хлопка конфедератов – я переправлял его через блокаду и продавал в Ливерпуле по заоблачным ценам. Хлопок доверяли мне под честное слово, чтобы я закупал винтовки, кожу, технику. И я брал под честное слово, чтобы именно это и закупить. Мне были даны указания: оставлять золото в банке на свое имя с целью получения кредита. Со временем, как вы помните, блокаду ужесточили, и я уже не мог ни вывести, ни ввести ни одной лодки через какой-либо порт Конфедерации. Вот так и вышло, что деньги до сих пор хранятся в Англии. А что я должен был сделать? Вынуть золото из сейфов и, как последний простофиля, попытаться протащить его в Уилмингтон? Позволить янки захватить его? Разве по моей вине блокада стала непроницаемой? Разве это моя вина, что наше Дело провалилось? Деньги принадлежали Конфедерации, согласен. Однако ее теперь нет, нашей Конфедерации, хотя можно подумать, что сей факт никому не известен – как послушаешь некоторых… Так кому я должен передать деньги? Правительству янки? Я бы сам себя возненавидел, потому что тогда-то люди справедливо сочтут меня вором. Он достал из кармана кожаный портсигар, извлек оттуда длинную сигару и одобрительно ее обнюхал, наблюдая за Скарлетт с преувеличенным вниманием, как будто сейчас судьба его зависела от ее слов. «Чума его забери, – думала она обиженно. – Всегда он на один прыжок впереди. И всегда есть что-то неправильное, хитрость какая-то в его доводах, а я никак не могу указать ему пальцем на это». – Вы можете, – произнесла она с достоинством, – распределить деньги между теми, кто особенно нуждается. Конфедерации нет, но есть великое множество конфедератов. И сами они, и их семьи страшно голодают. Он закинул голову и громко, грубо захохотал. – Вы просто чарующе нелепы, когда напускаете на себя этакий ханжеский вид! – Он веселился от души. – Говорите мне только правду, Скарлетт. Вы не умеете лгать. У ирландцев это получается хуже всего. А теперь давайте начистоту. Вы ни разу не помянули добрым словом ныне покойную Конфедерацию, и меньше всего вас заботит участь голодающих конфедератов. Вы бы испустили вопль протеста, предложи я сейчас раздать эти деньги, если б только я не выдал для начала львиную долю вам самой. – Я не хочу ваших денег, – выдавила она, пытаясь сохранить мину холодного достоинства. – Ой ли? Вы – и не хотите? Да у вас руки чешутся разбить кубышку сей же момент. Покажи вам четвертак – живо вскочите. – Если вы явились сюда оскорбить меня и посмеяться над моей бедностью, мне остается только пожелать вам всего доброго, – заявила она, подыскивая, куда бы пристроить тяжелый гроссбух, чтобы подняться во весь рост и придать своим словам больше внушительности. Но он уже был на ногах и, со смехом наклонившись над ней, прижал ее к спинке кресла: – Да научитесь ли вы когда-нибудь спокойно и без этих ваших бурных вспышек слушать правду? Вы совсем не против, когда правду говорят о других, так отчего же вы сердитесь, услышав то же самое о себе? И я не оскорбляю вас: аквизитивность[7], по-моему, прекрасное качество. Она не вполне уверена была насчет значения этой «аквизитивности», но, поскольку прозвучало оно явной похвалой, немного смягчилась. – И пришел я не для того, чтобы издеваться над вашей бедностью, а пожелать вам долгой жизни и счастья в новом браке. Кстати, что думает сестренка Сью про ваше воровство? – Мое… что? – Вы же стянули Фрэнка прямо у нее из-под носа. – Я не… – Ну, не будем играть в слова. Что она сказала? – Она ничего не сказала, – ответила Скарлетт.