По наущению миссис Мерриуэзер доктор Мид принялся за дело, кое облеклось в форму письма в газету. Имя Ретта Батлера названо не было, но в кого пущена стрела, сомневаться не приходилось. Редактор, учуяв общественное значение назревшей драмы, поместил письмо на вторую полосу газеты, что само по себе было смелым новшеством, поскольку первые две полосы неукоснительно отводились под объявления о купле-продаже рабов, мулов, плугов, гробов, о домах — на продажу или внаем, — о лекарствах от не подлежащих оглашению болезней, об абортивных средствах и о средствах для восстановления утраченной мужской потенции. Письмо доктора сыграло роль запевалы в хоре возмущенных голосов, зазвучавших по всему Югу и клеймивших позором спекулянтов, барышников и обладателей правительственных подрядов. После того, как чарльстонский порт был практически полностью заблокирован канонерками северян, состояние дел в уилмингтонском порту — теперь уже главном порту южан — стало поистине скандальным. Спекулянты с набитыми деньгами карманами буквально наводнили Уилмингтон: они скупали все грузы с кораблей и припрятывали их, чтобы взвинтить цены. И цены взлетали вверх. Из месяца в месяц товаров становилось все меньше, потребности возрастали, росли и цены. Гражданское население вынуждено было выбирать одно из двух: либо обходиться без самого необходимого, либо покупать по спекулятивным ценам, и все бедняки и даже люди среднего достатка день ото дня испытывали все большие лишения. По мере роста цен деньги Конфедерации обесценивались, а стремительное падение курса влекло за собой дикую погоню за всевозможными предметами роскоши. Контрабандистам поручалось привозить насущно необходимое, а предметами роскоши разрешалось торговать только в виде исключения, но теперь уже все контрабандные суда были забиты ценными товарами, вытеснившими то, что требовалось для нужд Конфедерации. И люди как одержимые расхватывали предметы роскоши, спеша сбыть имевшиеся у них в наличии деньги из боязни, что завтра цены подскочат еще выше, а деньги обесценятся совсем. И в довершение всего, поскольку Уилмингтон с Ричмондом связывала всего одна железнодорожная колея, тысячи бочонков с мукой и банок с копченой грудинкой портились на промежуточных станциях из-за нехватки подвижного состава. Спекулянтам же каким-то чудом удавалось за двое суток доставлять свои вина, кофе и тафту из Уилмингтона в Ричмонд. Теперь уже открыто говорили о том, о чем раньше украдкой шептались: Ретт Батлер не только продает по неслыханным ценам товар со своих четырех судов, но и скупает грузы у других контрабандистов и придерживает их, чтобы еще больше взвинтить цены. Говорили, что он стоит во главе синдиката с капиталом в миллион долларов и штаб-квартирой в Уилмингтоне, созданного для скупки контрабандных грузов прямо в порту, что синдикат имеет десятки товарных складов как в Уилмингтоне, так и в Ричмонде; все они доверху набиты продуктами и одеждой, и все это не выбрасывается на рынок, чтобы еще больше вздуть цены. Теперь уже не только гражданские лица, но и военные начинали ощущать лишения, и озлобление против Ретта Батлера и других спекулянтов росло. «Среди лиц, находящихся на службе в торговом флоте Конфедерации и прорывающих блокаду наших портов, есть немало отважных патриотов, — писал доктор в своем письме, — бескорыстных людей, рискующих ради существования Конфедерации своей жизнью и состоянием. Их имена бережно хранятся в сердцах всех преданных Делу южан, и разве кто-нибудь пожалеет для них того скудного денежного вознаграждения, которое они получают ценой риска? Это бескорыстные джентльмены, и мы их чтим. О них я не говорю. Но есть другие — есть негодяи, скрывающие под личиной борцов против блокады свое стремление к наживе, и я призываю весь наш народ, сражающийся за самое Правое Дело, ведущий справедливейшую из войн, обрушить свой праведный гнев и мщение на головы этих хищных стервятников, везущих нам атласы и кружева, когда наши воины погибают от отсутствия хинина, нагружающих свои суда вином и чаем, в то время как наши герои корчатся в муках из-за отсутствия морфия. Я призываю проклятия на головы этих вампиров, сосущих кровь солдат, сражающихся под знаменами Роберта Ли, этих отщепенцев, по милости которых самое слово «контрабандист» стало отдавать зловонием для каждого истинного патриота. Можем ли мы терпеть в нашей среде этих гиен, разгуливающих в надраенных сапогах, когда наши парни шагают босиком в атаку? Можем ли мы и далее сносить, что они опиваются шампанским и объедаются страсбургскими пирогами, в то время как наши солдаты дрожат от холода у лагерного костра и жуют тухлую свинину? Я призываю каждого патриота-конфедерата вышвырнуть их вон!» Атланта прочла письмо, вняла вещаниям своего оракула и, верная Конфедерации, поспешила вышвырнуть Ретта Батлера вон. Из всех домов, двери которых были открыты ему в прошлом году, дом мисс Питтипэт оставался почти единственным, где его продолжали принимать и теперь, в 1863 году. И если бы не Мелани, то, вероятно, и в этот дом ему был бы закрыт доступ. Всякий раз при известии о его появлении в городе тетушка Питти падала в обморок. Ей хорошо было известно, что говорят ее друзья по поводу его визитов к ней, но у нее по-прежнему не хватало духу отказать ему в гостеприимстве. Стоило Ретту Батлеру появиться в Атланте, как тетушка Питти сурово сжимала свой пухленький ротик и заявляла во всеуслышание, что она встанет в дверях и не даст ему переступить порог. Но вот он появлялся перед ней с маленьким пакетиком в руках и неизменным комплиментом на устах, превозносил ее красоту и обаяние, и решимость бедняжки таяла как воск. — Просто не знаю, что и делать, — жалобно вздыхала она. — Он смотрит на меня, и я умираю от страха при мысли, что он может натворить, если я откажу ему от дома. Про него такое говорят! Как вы думаете — он может меня ударить? Или… или… О, если бы Чарли был жив! Скарлетт, вы должны сказать ему, чтобы он больше не приходил, — сказать в самой вежливой форме. О боже! Я, право, думаю, что вы слишком поощряете его, и весь город об этом говорит, и если ваша матушка узнает, что она подумает обо мне? Мелли, ты не должна быть с ним так мила. Держись с ним холодно и отчужденно, и он поймет. Ах, Мелли, как ты считаешь, может быть, мне следует написать Генри, чтобы он поговорил с капитаном Батлером? — Нет, я этого не считаю, — сказала Мелани. — И я, конечно, тоже не буду с ним груба. Я считаю, что все ведут себя с капитаном Батлером, как перепуганные курицы. Я не верю всем гадостям, которые говорят про него миссис Мерриуэзер и доктор Мид. Он не стал бы прятать пищу от умирающих с голоду людей. Кто как не он дал мне сто долларов для сирот? Я уверена, что он не менее преданный патриот, чем любой из нас, и просто слишком горд, чтобы защищаться от нападок. Вы же знаете, как упрямы могут быть мужчины, если их разозлить. Но тетушка Питти этого не знала и вообще не очень-то разбиралась в мужчинах, и она беспомощно разводила своими маленькими пухлыми ручками. Скарлетт же давно примирилась со склонностью Мелани видеть во всех только хорошее. Мелани, конечно, дурочка, но тут уж ничего не поделаешь. Скарлетт знала, что Ретт Батлер далеко не патриот, но ей было на это наплевать, хотя она даже под страхом смерти никогда бы в этом не призналась. Для нее гораздо большее значение имело то, что он привозил ей из Нассау маленькие подарки — разные мелкие сувениры, которые можно было принимать, не нарушая правил приличия. Когда цены так непомерно возросли, как, спрашивается, будет она обходиться без шпилек, без булавок, без конфет, если откажет капитану Батлеру от дома? Нет, куда проще переложить всю ответственность на тетю Питти — ведь она же в конце-то концов глава дома, дуэнья и оплот их нравственных устоев. Скарлетт знала, что про визиты Ретта Батлера и про нее в городе идут сплетни, но она знала также, что Мелани Уилкс непогрешима в глазах Атланты и, пока Мелани берет под свою защиту капитана Батлера, на его визиты будут смотреть сквозь пальцы. Тем не менее жизнь могла бы быть много приятнее, если бы капитан Батлер отрекся от своих еретических суждений. Ей не пришлось бы, прогуливаясь с ним по Персиковой улице, всякий раз испытывать конфуз оттого, что все так открыто его игнорируют. — Даже если вы в самом деле так думаете, то зачем об этом говорить? — упрекала она его. — Думали бы себе все, что вам угодно, только держали бы язык за зубами, и как бы все было славно. — Таков ваш метод, моя зеленоглазая лицемерка? Ах, Скарлетт, Скарлетт! Мне казалось, вы будете вести себя более отважно. Мне казалось, ирландцы говорят то, что думают, и посылают всех к дьяволу. Скажите откровенно: вам-то самой всегда ли легко держать язык за зубами? — Да… понятно, нелегко, — неохотно согласилась Скарлетт. — Разумеется, можно околеть от тоски, когда они с утра до ночи лопочут о нашем Правом Деле. Но, бог ты мой, как вы не понимаете, Ретт Батлер, ведь если я в этом признаюсь, все перестанут со мной разговаривать и я на танцах останусь без кавалеров! — Ах, конечно, конечно, а танцевать необходимо любой ценой. Что ж, я преклоняюсь перед вашим самообладанием, но, увы, не наделен им в такой же мере. И не могу рядиться в романтический плащ героя-патриота, дабы удобнее жилось. И без меня хватает дураков, которые из патриотических побуждений готовы рискнуть последним центом и выйдут из войны нищими. Они не нуждаются в том, чтобы я примкнул к ним — ни для укрепления патриотизма, ни для пополнения списка нищих. Пусть сами носят свой ореол героев. Они заслужили его — на этот раз я говорю вполне серьезно, и к тому же этот ореол — единственное, пожалуй, что через год-два у них останется. — Просто отвратительно, что вы можете хотя бы в шутку говорить такие вещи, когда всем прекрасно известно, что Англия и Франция не сегодня-завтра выступят на нашей стороне, и тогда… — Господи, Скарлетт! Да вы, никак, стали читать газеты! Я просто поражен. Никогда не делайте этого больше. Крайне вредное занятие для женского ума. К вашему сведению, я был в Англии всего месяц назад и могу вам сообщить, что Англия никогда не придет на помощь Конфедерации. Англия никогда не выступает на стороне побежденного. Потому-то она и Англия. К тому же толстая немка, восседающая на английском престоле, чрезвычайно богобоязненная особа и не одобряет рабства. Пусть уж лучше английские ткачи подохнут с голоду из-за отсутствия хлопка, лишь бы, упаси боже, не шевельнуть пальцем в защиту рабства. А что касается Франции, то нынешнее бледное подобие Наполеона слишком занят внедрением французов в Мексику, ему не до нас — скорее даже на руку, что мы увязли в этой войне: она мешает нам выгнать его солдат из Мексики… Нет, Скарлетт, надежда на помощь извне — это все газетные измышления, рассчитанные на то, чтобы поддержать дух южан. Конфедерация обречена. Она, как верблюд, живет сейчас за счет своего горба, но это не может длиться вечно. Я еще полгодика попыхчу, прорывая блокаду, а потом закрою лавочку. Дольше рисковать нельзя. Я продам мои суда какому-нибудь дураку-англичанину, который возьмется за дело вместо меня. Так или иначе, меня это мало беспокоит. У меня уже достаточно денег в английских банках и золота. А никчемных бумажек я не держу. И, как всегда, это звучало очень убедительно. Другие могли бы назвать его речи изменническими, но Скарлетт в них угадывала правду и здравый смысл. И вместе с тем она понимала, что это очень дурно, что она должна бы оскорбиться и вознегодовать. Однако ничего такого она на самом деле не испытывала, но притвориться, конечно, могла, дабы почувствовать себя более респектабельной и настоящей леди. — Я склонна думать, что доктор Мид был прав в отношении вас, капитан Батлер. Единственный способ для вас обелить себя — это завербоваться в армию, как только вы продадите свои суда. Вы были в Вест-Пойнте и… — Вы говорите совсем как баптистский проповедник, вербующий новобранцев. А если я не стремлюсь обелять себя? Какой мне смысл сражаться ради сохранения общественного уклада, который сделал меня изгоем? Мне доставит удовольствие поглядеть, как он рухнет. — Понятия не имею, что это за уклад — о чем вы говорите? — сказала она резко. — Вот как? А ведь вы — часть его, так же как и я был когда-то, и могу побиться об заклад, что и вам он не больше по душе, чем мне. Почему я стал паршивой овцой в моей семье? По одной-единственной причине: потому что не хотел и не мог жить, сообразуясь с законами Чарльстона. А Чарльстон — это олицетворение Юга, его сгусток. Вы, верно, еще не познали до конца, какая это смертная тоска. От вас требуют, чтобы вы делали тысячу каких-то ненужных вещей только потому, что так делалось всегда. И по той же причине тысячу совершенно безвредных вещей вам делать не дозволяется. А сколько при этом всевозможных нелепостей! Последней каплей, переполнившей чашу их терпения, был мой отказ жениться на некоей девице, о чем вы, вероятно, слышали. Почему я должен был жениться на беспросветной дуре только из-за того, что по воле случая не смог засветло доставить ее домой? И почему я должен был позволить ее бешеному братцу пристрелить меня, если стреляю более метко, чем он? Конечно, настоящий джентльмен дал бы себя продырявить и тем стер бы пятно с родового герба Батлеров. Ну, а я… я предпочел остаться в живых. Итак, я жив и получаю от этого немало удовольствия… Когда я думаю о своем брате, живущем среди достопочтенных чарльстонских тупиц и благоговеющем перед ними, вспоминаю его тучную жену, его неизменные балы в день святой Цецилии и его бескрайние рисовые плантации, я испытываю удовлетворение от того, что покончил с этим навсегда. Весь уклад жизни нашего Юга, Скарлетт, такой же анахронизм, как феодальный строй средних веков. И достойно удивления, что этот уклад еще так долго продержался. Он обречен и сейчас идет к своему концу. А вы хотите, чтобы я прислушивался к краснобаям, вроде доктора Мида, которые уверяют меня, что мы защищаем справедливое и святое дело! Вы хотите, чтобы при звуках барабана я пришел в неописуемый экстаз, схватил мушкет и побежал в Виргинию, дабы сложить там голову? Что дает вам основание считать меня таким непроходимым идиотом? Я не из тех, кто лижет плетку, которой его отстегали. Юг и я квиты теперь. Юг вышвырнул меня когда-то из своих владений, предоставив мне подыхать с голоду. Но я не подох и нажил столько денег на предсмертной агонии Юга, что это вполне вознаградило меня за утрату родовых прав. — Вы корыстолюбивы и чудовищны, — сказала Скарлетт, но без должного жара. Многое из того, что он говорил, пролетало мимо ее ушей, как это случалось всякий раз, когда разговор не касался непосредственно ее особы, но кое-что в его словах все же показалось ей толковым. Действительно, в светском кругу к людям предъявляется очень много глупых требований. Вот она должна почему-то притворяться, что схоронила свое сердце в могиле вместе с мужем, хотя это вовсе не так. И как все были шокированы, когда она вздумала потанцевать на благотворительном балу! И до чего же противно они поднимают брови, стоит ей только сказать или сделать что-нибудь чуточку не так, как все! И тем не менее ее злило, когда Ретт принимался высмеивать те самые обычаи, которые особенно сильно раздражали ее. Она слишком долго жила среди людей, приученных к вежливому притворству, и потому чувствовала себя не в своей тарелке, как только кто-то облекал ее мысли в слова. — Корыстолюбив? О нет — просто дальновиден. Впрочем, может быть, это почти одно и то же. Во всяком случае, люди не столь дальновидные, как я, вероятно, назовут это так. Любой преданный конфедерат, имевший в шестьдесят первом году тысячу долларов наличными, спокойно мог сделать то, что сделал я, но мало кто был достаточно корыстолюбив, чтобы использовать предоставляющиеся возможности. Вот к примеру: сразу после падения форта Самтер, когда еще не была установлена блокада, я купил по бросовым ценам несколько тысяч тюков хлопка и отправил их в Англию. Они и по сей день там, в пакгаузах Ливерпуля. Я их не продал. Я буду держать их до тех пор, пока английские фабрики, когда им потребуется хлопок, не дадут мне за них ту цену, которую я назначу. И я не слишком буду удивлен, если мне удастся получить по доллару за фунт. — Получите, когда рак свистнет. — Уверен, что получу. Хлопок уже идет по семьдесят два цента за фунт. Когда война кончится, я буду богатым человеком, Скарлетт, потому что я дальновиден — прошу прощения: корыстолюбив. Я уже говорил вам как-то, что большие деньги можно сделать в двух случаях: при созидании нового государства и при его крушении. При созидании это процесс более медленный, при крушении — быстрый. Запомните это. Быть может, когда-нибудь и пригодится. — Очень вам признательна за добрый совет, — произнесла Скарлетт с самой ядовитой иронией, какую только сумела вложить в эти слова. — Но я в нем не нуждаюсь. Разве мой отец нищий? У него больше денег, чем мне нужно, и к тому же Чарли оставил мне наследство. — Боюсь, что французские аристократки рассуждали точно так же, как вы, пока их не посадили на тележки. Не раз и не два доводилось Скарлетт слышать от Ретта Батлера, что ее траурный наряд выглядит нелепо, раз она принимает участие во всех светских развлечениях. Ему нравились яркие цвета, и ее черные платья и черный креп, свисавший с чепца до полу, и раздражали его и смешили. Но она упорствовала и оставалась верна своим мрачным черным платьям и вуали, понимая, что, сняв траур раньше положенного срока, навлечет на себя еще больше пересудов. Да и как объяснит она это матери? Ретт Батлер заявил ей без обиняков, что черная вуаль делает ее похожей на ворону, а черные платья старят на десять лет. Столь нелюбезное утверждение заставило ее броситься к зеркалу: неужто она и в самом деле в восемнадцать лет выглядит на двадцать восемь? — Никак не думал, что у вас так мало самолюбия и вам хочется походить на миссис Мерриуэзер! — говорил он, стараясь ее раздразнить. — И так мало вкуса, чтобы демонстрировать свою скорбь, которой вы вовсе не испытываете, с помощью этой безобразной вуали. Предлагаю пари. Через два месяца я стащу с вашей головы этот чепец и этот креп и водружу на нее творение парижских модисток. — Еще чего! Нет, нет, и перестаньте об этом говорить, — сказала Скарлетт, уязвленная его намеками о Чарлзе. А Ретт Батлер, снова собиравшийся в путь — в Уилмингтон и оттуда — в Европу, ушел, усмехаясь. И вот как-то ясным летним утром, несколько недель спустя, он появился снова с пестрой шляпной картонкой в руке и, предварительно убедившись, что в доме, кроме Скарлетт, никого нет, открыл перед ней эту картонку. Там, завернутая в папиросную бумагу, лежала шляпка, при виде которой Скарлетт вскричала: — Боже, какая прелесть! — и выхватила ее из картонки. Она так давно не видела и тем паче не держала в руках новых нарядов, так изголодалась по ним, что шляпка эта показалась ей самой прекрасной шляпкой на свете. Она была из темно-зеленой тафты, подбита бледно-зеленым муаром и завязывалась под подбородком такими же бледно-зелеными лентами шириной в ладонь. А вокруг полей этого творения моды кокетливейшими завитками были уложены зеленые страусовые перья. — Наденьте ее, — улыбаясь, сказал Ретт Батлер. Скарлетт метнулась к зеркалу, надела шляпку, подобрала волосы так, чтобы видны были сережки, и завязала ленты под подбородком. — Идет мне? — воскликнула она, повертываясь из стороны в сторону и задорно вскинув голову, отчего перья на шляпке заколыхались. Впрочем, она знала, что выглядит очаровательно, еще прежде, чем прочла одобрение в его глазах. Она и вправду была прелестна, и в зеленых отсветах перьев и лент глаза ее сверкали, как два изумруда. — О Ретт! Чья это шляпка? Я куплю ее. Я заплачу за нее все, что у меня сейчас есть, все до последнего цента. — Это ваша шляпка, — сказал он. — Какая женщина, кроме вас, может носить эти зеленые цвета? Не кажется ли вам, что я довольно хорошо запомнил оттенок ваших глаз? — Неужели вы делали ее для меня по заказу? — Да, и вы можете прочесть на картонке: «Рю де ла Пэ» [5]— если это вам что-нибудь говорит. Ей это не говорило ровным счетом ничего, она просто стояла и улыбалась своему отражению в зеркале. В эти мгновения для нее вообще не существовало ничего, кроме сознания, что она неотразима в этой прелестной шляпке — первой, которую ей довелось надеть за истекшие два года. О, каких чудес может она натворить в этой шляпке! И вдруг улыбка ее померкла. — Разве она вам не нравится? — О, конечно, это не шляпка, а… сказка… Но покрыть это сокровище черным крепом и выкрасить перья в черный цвет — об этом даже помыслить страшно! Он быстро шагнул к ней, его проворные пальцы мгновенно развязали бант у нее под подбородком, и вот уже шляпка снова лежала в картонке. — Что вы делаете? Вы сказали, что она моя! — Нет, не ваша, если вы намерены превратить ее во вдовий чепец. Я постараюсь найти для нее другую очаровательную леди с зелеными глазами, которая сумеет оценить мой вкус. — Вы этого не сделаете! Я умру, если вы отнимете ее у меня! О, Ретт, пожалуйста, не будьте гадким! Отдайте мне шляпку. — Чтобы вы превратили ее в такое же страшилище, как все остальные ваши головные уборы? Нет. Скарлетт вцепилась в картонку. Позволить ему отдать какой-то другой особе это чудо, сделавшее ее моложе и привлекательнее во сто крат? О нет, ни за что на свете! На мгновение мелькнула мысль о том, в какой ужас придут тетушка Питти и Мелани. Потом она подумала об Эллин, и по спине у нее пробежала дрожь. Но тщеславие победило. — Я не стану ее переделывать. Обещаю. Ну, отдайте же! Ироническая усмешка тронула его губы. Он протянул ей картонку и смотрел, как она снова надевает шляпку и охорашивается. — Сколько она стоит? — внезапно спросила она, и лицо ее опять потускнело. — У меня сейчас только пятьдесят долларов, но в будущем месяце… — В пересчете на конфедератские деньги она должна бы стоить что-нибудь около двух тысяч долларов, — сказал Ретт Батлер и снова широко ухмыльнулся, глядя на ее расстроенное лицо. — Так дорого… Но может быть, если я дам вам сейчас пятьдесят долларов, а потом, когда получу… — Мне не нужно ваших денег, — сказал он. — Это подарок. Скарлетт растерялась. Черта, отделявшая допустимое от недопустимого во всем, что касалось подарков от мужчин, была проведена очень тщательно и абсолютно четко. «Только конфеты и цветы, моя дорогая, — не раз наставляла ее Эллин. — Ну, еще, пожалуй, иногда книгу стихов, или альбом, или маленький флакончик туалетной воды. Вот и все, что настоящая леди может принять в подарок от джентльмена. Никаких ценных подарков, даже от жениха. Ни под каким видом нельзя принимать украшения и предметы дамского туалета — даже перчатки, даже носовые платки. Стоит хоть раз принять такой подарок, и мужчины поймут, что ты не леди, и будут позволять себе вольности». «О господи! — думала Скарлетт, глядя то на свое отражение в зеркале, то на непроницаемое лицо Ретта Батлера. — Сказать ему, что я не могу принять его подарок? Нет, я не в состоянии. Это же божество, а не шляпка! Лучше уж… лучше уж пусть позволит себе вольности… какие-нибудь маленькие, конечно». Придя в ужас от собственных мыслей, она густо покраснела. — Я… я дам вам пятьдесят долларов… — Дадите — я выброшу их в канаву. Нет, лучше закажу мессу за спасение вашей души. Я не сомневаюсь, что вашей душе не повредят несколько месс. Она невольно рассмеялась, и отражение в зеркале смеющегося личика под зелеными полями шляпки внезапно само все за нее решило. — Чего вы пытаетесь от меня добиться? — Я пытаюсь соблазнять вас подарками, чтобы все ваши детские представления о жизни выветрились у вас из головы и вы стали воском в моих руках, — сказал он. — «Вы не должны принимать от джентльменов ничего, кроме конфет и цветов, моя дорогая», — передразнил он воображаемую дуэнью, и она невольно расхохоталась. — Вы хитрый, коварный, низкий человек, Ретт Батлер. Вы прекрасно понимаете, что эта шляпка слишком хороша, что против нее невозможно устоять. Он откровенно любовался ею, но во взгляде его, как всегда, была насмешка.