Но старинная не значит старомодная, отметила Хелена, когда они обратились в секретариат, чтоб зарегистрироваться, и увидели, что там используют компьютер. Это было более изящно и современно выглядящее устройство, чем то, которое она в свое время видела у дяди Зигмунда. Но, как бы там ни было, устройство знало их имена и семейные данные и одним нажатием кнопки выплюнуло их ученические удостоверения. Как и следовало ожидать, Рут в кратчайший срок стала любимой ученицей их учителя немецкого языка, профессора Вольтерса, мужчины с седой эспаньолкой и внушительным брюшком, который всегда казался несколько погруженным в свои мысли, но, если предоставить ему правильные реплики, мог забыться в декламации стихов или даже целых отрывков из пьес. В такие моменты он казался актером, ошибившимся сценой, и то, что все школьницы смеялись над ним, от него ускользало. При этом Рут никогда не смеялась. Она боготворила профессора Вольтерса так же, как и он ее, и, ко всеобщему веселью, защищала его от насмешек класса. И если она была обречена на одни пятерки по немецкому, то математика стала для нее ежедневным кошмаром, ведь теперь уже одной арифметики было недостаточно и нужно было понимать и разбираться в более сложных взаимосвязях. Что касается математики, Рут целиком и полностью зависела от помощи Хелены, от того, чтобы списывать у нее домашние задания, получать необходимые разъяснения и в чрезвычайной ситуации, то есть на экзаменах, получать от Хелены подсказки с правильными ответами. Несмотря на все старания подруг, оценки Рут по математике оставались настоящей катастрофой. Отец Рут регулярно заламывал руки над головой. Как же она сможет перенять аптеку, если она не освоила даже исчисление процентов? – Мне придется выйти замуж за математика, – поделилась Рут, единственный ребенок своих родителей, с Хеленой одной идеей о том, как разрешить эту дилемму. Возможно, высказала свое мнение Хелена, стало бы лучше, если бы у них в следующем году появился другой учитель. По ее мнению, бо́льшая часть страданий Рут была связана с тем, что профессор Касперский, говоривший с русским акцентом и смотревший пронизывающим взглядом, просто не умел хорошо объяснять предмет. Он быстро терял терпение, если кто-то переспрашивал, и, казалось, совершенно забыл, каково это – чего-то не знать. И это произошло. После первого учебного года Рут с горем пополам перешла во второй класс, и у них появилась новая учительница по математике, фрау Перльман, которая умела спокойно и наглядно объяснять, и оценки Рут стали лучше, впрочем, это еще долго не означало, что они стали хорошими. Во время пасхальных каникул Хелена снова нашла нуждающееся в помощи животное: подброшенного котенка, которому было всего несколько дней от роду. Она сразу же принесла его к Рут, ведь ее мама не возражала против их попыток позаботиться о нем вместе. На этот раз им это удалось: котенок выжил и остался в доме Мельцеров, красивый, ласковый зверек с элегантной бело-серой тигриной окраской, отзывавшийся на кличку Найденыш. Хелена боялась язвительных замечаний брата по поводу ее перевода в гимназию. Сам он провалил экзамен, а впоследствии заявил, что не хочет ходить в школу дольше, чем это необходимо в обязательном порядке. Но когда она принесла домой табель успеваемости, он, к ее удивлению, поздравил ее и со всей серьезностью заявил, что гордится ею. – Может быть, ты и в самом деле станешь ветеринаром, – сказал он. – Папа, во всяком случае, был бы в восторге, я думаю. Его собственные амбиции были сосредоточены исключительно на спорте. Он плавал, присоединился к гандбольной команде, ездил на велосипеде и только что начал стрелять из лука. Со своей командой по гандболу он занял второе место на соревновании, принес домой серебряную медаль и рассказывал о желании стать профессиональным спортсменом – намерении, встретившем ожесточенное сопротивление со стороны родителей. Для Хелены и Рут даже спустя год гимназия все еще оставалась миром, в которым они недостаточно хорошо разбирались. Старшие говорили о вещах, которых они не понимали, да и вообще не общались с теми, кто еще не перешел хотя бы в четвертый класс, по крайней мере серьезно. Однажды из старого громкоговорителя, пищащего и свистевшего хуже, чем на вокзале, по гимназии раздалось сообщение ректора, согласно которому ученицам гимназии «запрещались любые политические высказывания под угрозой отчисления». Что бы это могло значить, спросила Хелена свою подругу. – Речь идет о краснорубашечниках против коричневорубашечников. – А это что значит? – переспросила Хелена. Но Рут знала так же мало, как и она, и они не нашли никого, кто разъяснил бы им это. * * * Однажды, когда Хелена вернулась из школы домой, у них в гостях был дядя Зигмунд, он сидел вместе с отцом и матерью в столовой. – И что это значит – Немецкий форум? – спрашивала мама как раз в тот момент, когда Хелена вошла в дом. – Это форум для дискуссий в глобальной сети, – пояснил отец. – Стать участником может каждый, кто обладает гражданством Германии. Необходимо по почте подать заявку на доступ, затем получить персональный гражданский номер и пароль для доступа, а потом можно написать всё, что захочешь, или прокомментировать то, что уже написали другие. Дискуссия, но в письменной форме. Это называется коллективное средство массовой информации. – Причем теперь это можно назвать еще и электронной стеной общественного туалета, – посетовал дядя Зигмунд. – Раньше для доступа требовался компьютер, а компьютеры были в университетах или библиотеках или же стоили кучу денег, и это обеспечивало предварительный отбор собеседников. Но с тех пор, как доступ к форуму стал открыт с любого телефона, то присоединиться может любой идиот, и не только может, но и делает это. Многим безработным, похоже, больше нечем заняться, кроме как в кратчайшие сроки опустить любую длительную дискуссию до уровня полупьяной застольной болтовни или еще ниже. – Но, – спросила мама с тревогой, такой нетипичной для нее, как показалось Хелене, – как они могут причинить тебе вред? Хелена тихо сняла свой школьный портфель и тихо подошла к двери столовой, сомневаясь, следует ли ей сообщать о своем возвращении: вдруг тем самым она прервет важный разговор взрослых? – Там есть некоторые, кто регулярно объединяется против каждого, чьи взгляды их не устраивают, – объяснил дядя Зигмунд. – Таких называют БНЧ, «бойцы за немецкую честь», иронично, разумеется. Ничто не чуждо этим типам настолько, как честь. Но они договариваются, пишут сотнями моему редактору и очерняют меня дичайшими обвинениями, которые только можно придумать. Звонит мне вчера редактор «Берлинской иллюстрированной газеты» и со всей серьезностью спрашивает, не потому ли я так часто ездил в Африку, что поддерживал там отношения с негритянками! – Вот это да, – услышала Хелена, как возмущенно воскликнул отец. Пожалуй, это был не самый подходящий момент, чтобы поприветствовать дядю. Но и просто уйти она сейчас тоже не могла. – Возмутительно, что он тебя вообще об этом спрашивает, – сказала мама. – Audacter calumniare, semper aliquid haeret – это знали еще древние римляне, – произнес дядя Зигмунд. Хелена знала, что это значит: «Клевещи смело, всегда что-нибудь да останется». – Где те времена, в которые Вольтер говорил: «Мне ненавистны ваши убеждения, но я готов отдать жизнь за ваше право высказывать их»? В настоящее время свобода выражения мнений, по-видимому, означает свободу преследовать каждого, кто придерживается другого мнения. Для такого рода кампаний есть название: смыть кого-то в унитаз. Как раз это они пытаются провернуть со мной. – Но зачем? – хотела узнать мама. – Итак, представь себе дискуссию, в которой речь идет о будущем Германии, содержательную, интересную, оживленную дискуссию с самыми разными точками зрения. И вдруг появляется некто и самым примитивным образом нападает на евреев, да попросту поливает всех антисемитскими помоями. Все, что я сделал, так это задержался на его высказывании, а именно, что евреи виноваты в том, что Германия проиграла войну. Я привел несколько цифр о том, сколько немецких евреев были солдатами на войне, сколько из них пало, сколько было награждено орденами и так далее, – словом, доказал, что в таких утверждениях нет ни единой искорки правды. Н-да, и затем они накинулись на меня. «Симпатизирующий евреям» – вот как они меня прозвали, нет, вы только представьте! Таким образом стало ясно, откуда ветер дует: это была банда нацистов в глобальной сети. Их больше, чем штурмовых отрядов по пути в Берлин. Возникла пауза, во время которой никто ничего не говорил, но казалось, что настроение в доме каким-то образом изменилось. Наконец мама произнесла совершенно изменившимся голосом: – Не кажется ли тебе несколько опрометчивым обвинять Гитлера в поведении каждого отдельного члена его движения? – Эти слова прозвучали так, словно она с отвращением поморщилась в отношении чего-то, что вызывало недовольство. Хелена услышала вздох дяди Зигмунда, этот глубочайший вздох, при котором невольно становится страшно, что его дородное тело сдуется как воздушный шар, из которого спустили воздух. – Ну, заступись еще за него, – произнес он, – за этого ефрейтора с усами Чарли Чаплина. – Возможно, – возразил отец, – тебе стоит спросить себя, каким образом ты сам помог навлечь на себя столько негодования. Ничего против твоего мнения, на которое, конечно, ты имеешь полное право, но ты весьма неуважительно относишься к политику, который все-таки представляет значительную часть населения и в то же время выступает только за благосостояние Германии. Грохот, донесшийся из столовой, заставил вздрогнуть Хелену снаружи, в коридоре. Что это было? Кто-то опрокинул стул? Как бы то ни было, она услышала, как дядя Зигмунд крикнул: – Я не могу поверить, что вы оба действительно попались на этот крючок! Адольф Гитлер – кто это? Человек появляется ниоткуда! Он уже находился в заключении за попытку государственного переворота – путча против того самого государства, в правительство которого он сейчас хочет попасть! Да это неслыханно! Кто-то, предположительно ее отец, невнятно пробормотал что-то, чего Хелена не расслышала. Затем она услышала, как дядя возразил: – Это только потому, что Гитлер – первый политик, который догадался использовать телевидение для своей пропаганды. То есть вообще-то это придумал Геббельс, он в этом отношении ни перед чем не остановится. – Может быть, это и так, – сказал отец, – но именно поэтому он прав во многом, что говорит. Я имею в виду, что состояние в империи на самом деле катастрофическое. Одна только безработица… в Германии, которая когда-то была мировой державой, лидером в области науки и техники! А сегодня весь мир жалостливо смотрит на нас свысока. Так просто не может продолжаться. Сколько еще Германия должна ползать на брюхе перед остальным миром только потому, что проиграла войну, в которой другие были так же виноваты? Германия нуждается в обновлении – для меня это очевидно, и если Гитлер – единственный, кто совершит эти обновления, то он получит мой голос. Дядя Зигмунд фыркнул. Хелена могла представить его хорошенько: лицо покраснело, глаза блестят, ноздри яростно раздуваются. Его редко можно было увидеть таким, но, увидев, забыть было уже невозможно. – А ты, Гертруда? – спросил он. – Я думаю так же, как Йоханн. – Моя родная сестра! – Снова это фырканье, но уже несколько сдержанное. – Неужели вы не читали его книгу? «Моя борьба»? В ней он совершенно ясно говорит, чего он хочет: войну. Ужасно скучное чтение, но он в мельчайших подробностях описывает то, что задумал. И ничто из этого мне не нравится. – Перед выборами политики всегда говорят одно, а потом делают что-то другое, – высказал свое мнение отец. – Таков ход вещей при демократии. В отличие от короля избранные правители должны нравиться простому народу. Возникла долгая пауза, затем дядя Зигмунд устало произнес: – Да. Возможно, так оно и есть. Возможно, это я недостаточно простой. – Ну что ж, Зигмунд… – начала мама. – Но несмотря на все это я не позволю затыкать мне рот, – воскликнул дядя. – В том числе на Немецком форуме. Даже если бабенки оттуда, которые волочатся за этим Гитлером, забросают меня дерьмом. – Теперь ты говоришь, что я… – Нет, не ты, сестренка. Но некоторые… впрочем, не важно. Знаешь, что касается форума, то я просто не могу позволить себе не появляться там. Сейчас это попросту ярмарка мнений и важная пропаганда. Чем больше людей прочитает и оценит мои статьи, тем лучше, потому что редакторы газет, конечно же, это учитывают. Того, кто спросил меня про Африку, я проигнорирую. Вместо него я легко найду двух других, которые что-нибудь напечатают из моего. Шум заставил Хелену развернуться. Позади нее стояла Берта, словно по мановению волшебной палочки, и смотрела на нее без выражения. Кто знает, как долго она так простояла. Она ничего не говорила, и Хелена тоже ничего не сказала, а просто ушла, прошла в свою комнату и попыталась понять смысл услышанного. 3 «Ты – сын героя войны» – таково было дословное название молитвы, которую мать Ойгена Леттке не уставала повторять все его детство. Это была фраза, часто совпадающая с требованиями «ты не должен с этим мириться» или даже «тебе нельзя с этим мириться», фраза, которая порождала иногда особые права, иногда особые обязанности, в первую очередь долг соответствовать своему невидимому, сверхчеловеческому отцу, тому лейтенанту Хайнцу Леттке, который во время Мировой войны сбил 32 французских бомбардировщика, прежде чем его постигла судьба героя, тому лейтенанту Хайнцу Леттке, чей портрет висел дома в рамке на стене рядом со всеми его орденами, к тому же это был цветной фотоснимок из тех времен, когда цветные фотографии были не в порядке вещей, а чем-то особенным. «Ты – сын героя войны» – эта фраза была одновременно подбадриванием и защитным заклинанием, к тому же фразой, в которой заключался почти такой же контраст, как в утверждении: «У меня остался только ты. Ты теперь единственный мужчина в доме». С этой ношей, которая, как он думал позднее, была слишком тяжелая для плеч ребенка, никогда не видевшего своего отца, он и вырос. Они жили в Берлине в районе Шарлоттенбург, в маленькой квартире посреди достаточно больших, населенных настоящими семьями, в то время как у них дома на стене висела только фотография его отца. Он никогда не видел свою мать иначе чем в черном платье, потому что она никогда не предпринимала попыток аннулировать свою пенсию вдовы участника войны, назначенную еще императором, повторным замужеством. Самыми ранними воспоминаниями Ойгена Леттке были воспоминания о заднем дворе, где стояли два по большей степени голых, но удобных для того, чтобы взбираться на них, дерева. Все соседские дети играли здесь. Девочки безустанно устраивали свои диковинные игры в классики, во время которых нужно было перепрыгивать из одной сложной фигуры, нарисованной мелом на асфальте, в другую и при этом толкать перед собой камень, всегда из одного поля в другое и преимущественно на одной ноге. Мальчики боролись или играли в футбол или в догонялки, а иногда кто-нибудь приносил оловянных солдатиков или деревянный корабль, и тогда они играли в войну или в пиратов. Некоторые дети говорили на иностранных языках, в основном на английском, и нужно было быстро соображать, чтобы изъясняться с ними, но тогда это не было проблемой. И в этой обстановке однажды случилось так, что Ойген нашел кольцо, дешевое маленькое кольцо, достаточно большое для пальца маленькой девочки, но с блестящим красивым бирюзовым камнем в форме сердца, причем название цвета он узнал много позже, но всегда ассоциировал с этим камнем. Это кольцо он носил с собой на протяжении десяти дней, потому что оно было очень красивым кольцом, настоящей ценной находкой, как он говорил себе. Причина, по которой он так долго носил его с собой, была не в том, что он не знал, что с ним делать: напротив, это-то он знал совершенно точно. Но он не мог осмелиться.