Почему он отстранился? Нет, не останавливайся, Майлз… Он опускает мою ногу и тут же упирается ладонью в стену, словно боясь упасть. Нет, нет, нет… продолжай… вернись к моим губам… Я хочу заглянуть ему в глаза, но они закрыты, будто жалеют о содеянном… Только не смотри, Майлз… Не хочу видеть сожаления в твоем взгляде… Мы оба молчим и пытаемся отдышаться. После нескольких глубоких вдохов Майлз отталкивается от стены и подходит к раковине. Пока он не отвернулся, глаза, к счастью, у него были закрыты. Теперь же Майлз ко мне спиной, и я не наблюдаю сожаления, которое он явно испытывает. Майлз берет ножницы и отрезает полоску бинта. Я приклеена к стене. Так и останусь тут навсегда, словно кусок обоев. – Не надо было этого делать. Голос у Майлза холодный и твердый. Словно металл. Словно меч. – Я же не возражала. У меня голос совсем не железный. Он похож на воду. Он сейчас испарится. Майлз перебинтовывает руку и поворачивается ко мне. Взгляд у него такой же жесткий, как голос. И холодный. Как сталь. Как кинжал, перерубающий ниточку, на которой держалась смутная надежда – та, которую подарил мне его поцелуй. – Больше никогда не позволяй мне этого делать. Но я хочу, чтобы он делал «это» – хочу больше, чем праздничный ужин. Но Майлзу не отвечаю ничего. Не могу говорить, потому что его сожаление комком застряло в горле. Майлз открывает дверь и выходит. Я по-прежнему приклеена к стене. Как… Это… Понимать?! * * * К стене я больше не приклеена. Теперь я приклеена к стулу. За столом я сижу рядом с Майлзом. С Майлзом, с которым не заговаривала с тех пор, как он назвал себя, нас и наш поцелуй словом «это». «Больше никогда не позволяй мне этого делать». Однако я бы не смогла ему помешать, даже если бы попыталась. Я настолько жажду «этого», что даже пропал аппетит, а ведь я так люблю ужин на День благодарения. Иначе говоря, мне ужасно хочется «этого», и я не имею в виду еду на тарелке. «Это» – значит Майлз. Мы с ним. Я, целующая его. Он, целующий меня. В горле внезапно пересохло. Я тянусь за стаканом с водой и тремя большими глотками осушаю половину. – Майлз, у вас есть девушка? – спрашивает мама. Да, мама, задавай, задавай ему такие вопросы, потому что мне слишком страшно интересоваться таким самой. Майлз прочищает горло. – Нет, мэм. Корбин издает чуть слышный смешок, от которого в груди у меня поднимается облачко разочарования. Видимо, у Майлза такой же взгляд на отношения с женщинами, как и у братца. Оттого Корбину и забавно, что мама могла вообразить, будто его друг способен на верность. Внезапно наш поцелуй становится гораздо менее значимым. – Ну, тогда вы завидный жених. Свободный, красивый, обходительный, работаете пилотом… Майлз молчит – только слегка улыбается и отправляет в рот ложку картофельного пюре. Не хочет говорить о себе. Жаль… – У Майлза нет девушки, – подает голос Корбин. – Но это не значит, что он свободен. Мама растерянно склоняет голову набок. Я тоже. А затем и Майлз. – Что ты имеешь в виду? – спрашивает мама и тут же широко распахивает глаза. – Ох! Простите, пожалуйста. Так мне и надо – нечего совать нос в чужие дела. Последнюю фразу мама произносит так, будто осознала нечто такое, чего я еще не поняла. Она смущена… Извиняется перед Майлзом… Нет, не могу догадаться. – Я чего-то не понял? – спрашивает папа. Мама указывает вилкой на Майлза. – Милый, он голубой. Ну и ну… – Неправда! – уверенно заявляет папа, смеясь над ее предположением. Я качаю головой. Не качай головой, Тейт… – Майлз не голубой, – возмущенно говорю я. Зачем я произнесла это вслух?.. Теперь и Корбин опешил. Глядит на Майлза, который застыл, не донеся ложку до рта и приподняв одну бровь. – Черт! – восклицает Корбин. – Не знал, что это секрет. Прости, дружище! Майлз кладет ложку на тарелку и с недоумением смотрит на Корбина. – Я не голубой. – Извини, – одними губами произносит Корбин, как будто не собирался раскрывать такой большой секрет. – Корбин, я не гомосексуал. Никогда им не был и вряд ли когда-нибудь стану. Что это взбрело тебе в голову? Корбин с Майлзом таращатся друг на друга, а все остальные уставились на Майлза. – Но… – бормочет Корбин. – Ты же говорил… Сам как-то сказал… Майлз прикрывает рот рукой, чтобы заглушить свой раскатистый смех. Боже, Майлз… Смейся. Смейся, смейся, смейся. Пусть это покажется тебе самой забавной шуткой на свете, потому что твой смех в тысячу раз прекраснее праздничного ужина. – И что же я такого сказал? С чего ты решил, что я гей? Корбин откидывается на спинку стула. – Точно не помню. Что-то типа того, что больше трех лет не был с девушкой. Я подумал, что это намек.