Хоть у нее и пропало молоко – с болями, – в грудях оставалась фантомная боль, ужасное напоминание. Она сбежала в сон – что ей еще оставалось? Во сне она пыталась вернуться домой. К индейке на День благодарения. Она скакала галопом на лошади, а небо взрывалось огненными красками заката. Увидит ли она когда-нибудь солнце? Накрасит губы помадой, купит новое платье? Будет лежать под летними звездами с парнем, полным страсти к ней? Дотронется ли до нее кто-нибудь с лаской и заботой? Она перенеслась мыслями в свою спальню. Розовые стены и постеры с актерами, а за окнами горы и небо. Но вот она открыла глаза, и реальность придавила грудь свинцовой тяжестью. Четыре тусклых стены, цементный пол и запертая дверь над крутыми ступеньками. Нет, она никогда не увидит солнца, его восходов и закатов. В ее мире нет окна, в которое оно светит. Никто не дотронется до нее с лаской и любовью. Потому что для нее существует только Сэр. Только Сэр, который молотит ее каждую ночь. А когда она вскрикивает, потому что ее тело еще не оправилось после родов, он молотит еще сильнее и хлещет ее по лицу, заставляя замолчать. Она больше никогда не увидит свою спальню, такую розовую и красивую, никогда не сядет за большой стол на ранчо, не отпразднует со своими родными День благодарения. Она никогда не возьмет на руки дочку. Ее Кору с крошечными розовыми пальчиками. Утрата всего этого, пустота внутри от утраты ребенка, которого она сначала не хотела, а потом полюбила так сильно и так быстро, глушили все мысли. Элис ела, потому что, стоило ей отказаться, он вливал суп ей в глотку, схватив за волосы и зажав нос. Она мылась, потому что, когда она переставала, он обливал ее холодной водой и тер жесткой щеткой до крови. Она умоляла его вернуть ей ребенка. Обещала быть послушной и делать все, что он захочет, если он вернет ей ребенка. Теперь она еще чья-то проблема, не твоя. Вот что он ей ответил. От дочерей нет никакой пользы. Она надеялась, что Сэр забьет ее до смерти, но он, казалось, знал, когда надо остановиться. Он не позволит ей умереть, как ей хотелось. Просто умереть, ускользнуть в сон, где можно сидеть на террасе в кресле-качалке, смотреть на горы и петь дочке колыбельную. Будь у нее что-нибудь острое, она перерезала бы себе горло. Нет, нет, сначала ему, думала она – наяву, не во сне, – лежа на койке с закрытыми глазами, чтобы не видеть свою тюрьму. Да, сначала она убьет его, потом себя. Элис прикидывала, сможет ли заострить пластиковую ложку, которую он приносил ей с едой. Или зубную щетку. Пожалуй, да, зубную щетку. Она попробует, она попробует, но боже, она так устала. Она хочет спать, только спать. В полузабытьи она представила, как она рвет простыню, делает петлю. Тут нет ничего, к чему ее привязать. Может, к ступеньке. Она обмотает себе шею и задушит себя. Она больше так не может. Не может просыпаться день за днем, ночь за ночью в этом ужасном месте, зная, что он скоро спустится к ней по этим ступенькам. Хуже, даже хуже, чем жестокость и насилие, были бесконечные часы одиночества. И одиночество стало еще глубже, шире и чернее без ее дочки. Она заставила себя встать и посмотрела на простыню тусклыми, погасшими глазами. Разорвать ее на полосы и сплести? Так веревка станет прочнее и выдержит? Как трудно сосредоточиться, когда любая мысль пробивается сквозь туман. Она рассматривала простыню, отыскивая прохудившиеся места, которые легче порвать. Мысль о самоубийстве казалась не более пугающей, чем решение задачки по математике. Даже еще меньше. Но ей надо подождать, напомнила она себе. Он скоро спустится к ней. Подождать, когда он уйдет. Ведь ей потребуется время, чтобы умереть. Сегодня, подумала она с усталым вздохом. Она может умереть сегодня. Сбежать. Она снова выпрямилась, но тут стены качнулись. Нет, поняла она, это она качнулась. А ее желудок вывернулся. Она еле успела добежать до туалета, упала на колени и опустошила взбунтовавшийся желудок. Липкая, противная, она перевела дыхание, и ее снова стошнило. В слезах она свернулась калачиком на полу, дрожащая, задыхающаяся. Ее душили слезы горя и какой-то странной радости. Она слышала, как звякнул запор. Слышала его шаги – тяжелые-тяжелые. С трудом поднявшись с пола, вцепившись в раковину, она повернулась к нему. Туман в голове рассеялся, и она с ужасающей отчетливостью снова почувствовала свою ненависть. Положив руку на живот, все еще обвисший после родов, она внезапно осознала, что у нее появился смысл жить дальше. – Я беременна, – сообщила она. Он кивнул: – Лучше, чтобы на этот раз ты родила сына. А теперь умойся и съешь завтрак. Глава шестая Наши дни Хрустким, как яблоко, утром, когда восточный небосклон подсветили розовые и золотые лучи, Бодин повесила на плечо сумку и пошла к конюшне. Она слышала, как кудахтали куры. Возле барака дворняжки Честер и Клайд устроили утреннюю возню. Они тут же помчались к ней, высунув языки, с веселыми глазами – словно месяц ее не видели. Ничто не может так развеселить человека в начале дня, как пара безумно довольных собак, и Бодин с удовольствием чесала и гладила их, пока они не возобновили свой поединок. Она помахала рукой одним работникам и поговорила с другими, которые убирали навоз в конюшне. Увидев Коллена, Бодин остановилась. В куртке из овчины, удобных, разношенных сапогах и темном стетсоне он прилаживал седло на спину красавца Сандауна. – Хочешь прокатиться? – спросила она. Он оглянулся. – Сандауну нужно размять ноги, и я могу сегодня поработать на нем на комплексе. – Он настоящее сокровище. Если хочешь, мы и его можем взять на баланс. – Нет необходимости. – Пока Коллен затягивал подпругу, Сандаун повернул голову и снял шляпу с его головы. – Что я говорил тебе? Сандаун просто высунул голову за низкую дверцу и протянул Бодин шляпу. – Ой, спасибо. Какая хорошая шляпа. – Она перестанет быть хорошей, если он и дальше будет с ней играть. Тебе что-то нужно? – У меня есть все, что мне нужно, а вот и моя лошадь, которой тоже требуется размяться. Я поеду на ней сегодня на работу. – Утро подходящее. Я подожду тебя. Можем поехать вместе. Вы вернете мне мою шляпу, босс? Отдав ему шляпу, она повернулась, чтобы пойти к Лео. И услышала позади голос раздосадованного Коллена: – Ладно тебе, перестань. Надевая седло на Лео, она размышляла, может ли обучить его парочке трюков. Он любит морковку и мятные сладости, так что она попробует его подкупить.