– Ну, а легко ли на пенсию прожить? Конечно, правильно делала, что продавала. У нее книгами вся квартира забита, как она там дышит… дышала то есть? От них пыль одна. Это я посоветовала их продавать. Она ведь не работала уже, зачем ей книги… – Ирина вдруг прервала речь, выражение ее лица переменилось, оно стало приветливым и… напряженным. – Игорек! – кокетливо окликнула она. – Куда это ты так спешишь, что и друзей не замечаешь?! Только что обогнавший их высокий мужчина оглянулся, на миг замедлил шаг, посмотрел быстро на часы: – Извини, Ирочка, на занятия опаздываю! У меня первая пара! Но я к тебе обязательно еще забегу! – И пошел, делая большие шаги, дальше, ко входу в музучилище. «Где я его видела?» – подумала Елена Семеновна и вопросительно посмотрела на Ирину. – Это Озерцов. Он в музучилище работает. – Ирина больше не улыбалась: невнимание спешащего преподавателя ее сильно расстроило. – Ведет историю музыки. – Помолчала, потом добавила: – Так, давнее знакомство… Мы с ним в одной школе учились, хотя он, конечно, на три года старше. Дальше шли молча. Настроение спутницы после встречи ухудшилось, и Елена Семеновна понимала, что не надо ее сейчас беспокоить вопросами, хотя любопытство буквально разбирало. Да и что спрашивать, без того ясно: Озерцов наверняка Ирин кавалер, который потерял к ней интерес. И тут уж ничего не попишешь, это очевидно. А что лицо знакомое – Смоленск небольшой город, видела где-нибудь. Раз преподаватель музучилища, на каком-нибудь концерте, скорее всего… Когда поднялись на второй этаж, слегка задержались возле квартиры Шварц. – Приятно было познакомиться поближе, – кивнула Ирина. – Заходите, если что надо. Мы с Машей дружили. После завтрака Елена Семеновна решила помыть пол. Только намотала тряпку на швабру – затрезвонил телефон. – Лелечка, ты представляешь, – произнес Наташкин голос, на этот раз радостный, – оказывается, Соня оставила свою квартиру Тане! Еще перед тем как лечь в больницу завещание написала! А мы и не знали, честное слово! У Тани она любимой учительницей была! Конечно, Таня и без завещания ее не бросила бы никогда в случае беспомощности… Но и она тоже Таню любила. Завещала квартиру любимой ученице Татьяне Лукиной. Елена Семеновна не сразу нашлась, что сказать. За Таню она тоже обрадовалась. «Ну вот, теперь они с Павликом могут квартиру больше не снимать. И ребенка наконец Таня родит», – была ее первая мысль. Однако сказать это Наташке она поостереглась. Ответила более нейтрально: – Таня твоя заслужила! Она такая умница, такая хорошая учительница… Смена Соне у нас в городе. Так что завещание – это вполне понятно. После телефонного разговора Леля вновь взялась за швабру. Мысли возвращались к разговору: «Тане квартира очень нужна. С Наташкой в ее однокомнатной Павлик вряд ли мог бы ужиться: она его считает недостойным внучки, ревнует Таню к нему. А мальчик он, кажется, неплохой. И неглупый». Елена Семеновна была уже немного знакома с Павлом – сейчас он ремонтировал ее квартиру на Бакунина. Наташка и посоветовала. Вроде бы стараются они с напарником – медленно, правда, делают, но куда ей спешить? Жить есть где, а дети на даче еще долго будут. И сумма, на которую договорились, Елену Семеновну устраивала – вполне справедливая. Что ж, будет теперь у Павла с Таней отдельная квартира. Как бы он ремонт ее не бросил… «Соня правильно рассудила, – вернулась она к событиям. – Эх, жалко, что не довелось поближе с ней познакомиться… И к тому же разумно это было сделано: Таня надежный человек. Она бы Соню не оставила, конечно, и без квартиры. Но с квартирой вернее». Глава четвертая Улики и их отсутствие Майор Полуэктов начертил на бумаге квадратики. Так легче было думать – нагляднее получалось. Первый – Данилкины. Второй – Копылова. Третий – наследница. Кто-то из них убил старушку. Прямых улик, однако, не было. Отпечатки пальцев, снятые с пакета и вещей в комнате, не дали ничего. Как разгадать сей ребус, хрен его возьми?! По всему, будет висяк. Работать было трудно: лето, все в отпусках. Майор и сам с нетерпением ждал отпуска. И надо ж, такое дело темное – убийство путем удушения, практически без улик! Если б соцработник не растрепала про мешок на голове, и проблемы бы не возникло. Ну, умерла старуха – вся больная, на здоровье многим жаловалась, да и возраст, куда ж денешься… «Вот болтливая баба!» – досадовал Полуэктов. Теперь приходилось думать. Майору было тридцать девять. Убитая пенсионерка Аргуновская шестидесяти восьми лет казалась ему глубокой старухой. Таких одиноких старух убивают из-за денег или из-за квартиры. Больших денег у бывшей учительницы, конечно, не имелось. Однако квартирка однокомнатная была – и даже, в общем, неплохая, в хорошем районе, в центре. Обстоятельства убийства показывали, что старуху начинали пытать: надели на голову пластиковый мешок. Однако перестарались – она быстро умерла от удушения. Конечно, хотели заставить подписать бумаги на квартиру. Для чего же еще? Так что наследница практически отпадала: Аргуновская подписала ей квартиру две недели назад, перед тем как лечь в больницу, но самой девушке ничего не говорила – та очень удивлена была, когда узнала, это Полуэктов видел. Такое не сыграешь. А вот двое других подходили вполне. Проведенный лейтенантом Демочкиным опрос жильцов подъезда показал, что квартира Аргуновской пользовалась спросом. Оформить завещание на их семью в обмен на услуги по уходу неоднократно предлагали соседи Данилкины. Очень заинтересована была в этой квартире и хозяйка салона красоты. Обводя погуще синей шариковой ручкой квадратик «Данилкины», майор задумался. Отец – инженер, мать – служащая в домоуправлении. Сын шестнадцати лет в девятом классе, учится средне, пока не хулиганил сильно. Эта семья из трех человек проживает в однокомнатной квартире на четвертом этаже. Обменять на двухкомнатную с переездом на окраину, в принципе, можно, однако проблематично: мешает последний этаж. Так что сыну остается искать невесту с квартирой. Не так это просто. Проще, конечно, договориться с одинокой старушкой, чтобы ухаживать за ней, а потом получить ее квартиру в наследство. В подъезде единственной одинокой старушкой была Аргуновская. Соседи показывают, что Данилкины еще прошлым летом стали предлагать ей подписать договор о передаче квартиры в наследование по уходу – поначалу сами об этом намерении говорили соседям. Аргуновская, однако, упорно отказывалась. Ее здоровье резко пошатнулось где-то с месяц назад. Легко предположить, что Данилкины после этого активизировались, хотя теперь уже о своем намерении не трепались направо и налево. После обострения язвы у пострадавшей Аргуновской, последующего лечения и возвращения из больницы – а выписалась старуха, говорят, по-прежнему не очень здоровой – они вполне могли решиться на преступные действия. Полуэктов вздохнул и перешел ко второму квадратику. Копылову тоже исключать нельзя. Даже больше оснований ее подозревать, чем Данилкиных. Нравы в бизнесе, как известно, волчьи. Этой дамочке только бы салон свой расширить – она на все пойдет. Дела в салоне красоты идут хорошо, Копылова, кроме парикмахерской, открыла кабинет визажа, пригласила и косметолога. Сотрудники рассказали, что у нее были замыслы расширить косметический кабинет, пригласить пластического хирурга, сделать в перспективе и солярий, однако не позволяла площадь. «М-да, – размышлял Полуэктов. – Процветающее предприятие не может расширяться из-за недостатка места…» Конечно, Копылова крайне нуждалась в приобретении этой примыкающей к салону квартиры. Тогда в ее распоряжении оказался бы практически весь первый этаж. Однако Аргуновская, как подтверждают сотрудники и сама хозяйка, не соглашалась продать. Полуэктов лично разговаривал с сотрудницами салона и с его хозяйкой – Викторией Сергеевной Копыловой, пока лейтенант Демочкин обходил жильцов подъезда. Дама она еще молодая (на вид двадцать восемь – тридцать, а по паспорту, Полуэктов усмехнулся, сорок два), красивая (майор вспомнил светло-рыжие волосы, пышную прическу, ухоженное лицо, зеленое платье и вздохнул). Да… Стерва, конечно. Видел он таких. Она могла кого-нибудь прислать. Сама делать ничего не стала бы, а вот нанять кого-то могла запросто. Конечно, работал с Аргуновской непрофессионал – это очевидно. Но как раз Копылова вряд ли вышла бы на профессионала. Договорилась с каким-нибудь подонком, мало ли их… Полуэктов задумался, ручка почти прорвала бумагу по синей черте вокруг квадратика «Копылова». Однако улик тоже нет. Третий квадратик – наследница. Татьяна Лукина, двадцать семь лет, учительница русского языка и литературы. Ну, эту, пожалуй, можно и вычеркивать, эту майор так, для порядка приписал. Во-первых, она о наследстве узнала только вчера, от него лично. Во-вторых, убить-то наследник может, чтобы ускорить получение наследства, но вот пытать ему абсолютно незачем. Для чего же тогда пакет? Все упирается в этот проклятый пакет. И зачем перерыли все в квартире, что искали? Вновь погрузившись в размышления, Полуэктов машинально начал рисовать внизу листка с фамилиями большой трехлепестковый цветок. Можно было бы предположить и самоубийство… А что: одинокая больная старуха, находясь в депрессии после тяжелого приступа с язвенным кровотечением и последовавшего за ним длительного больничного лечения, решает свести счеты с жизнью. Вот только способ странный. Никто не поверит, что старуха сама удушила себя с помощью пакета. Майор опять задумался. Глава пятая Поминки Хоронили Аргуновскую поздно, на шестой день. Не только экспертиза задержала. Таня хотела непременно исполнить волю умершей – быть похороненной на старом кладбище. Новых захоронений там не делали, допускалось захоронение к родственникам. У Сони родственников не имелось, однако на старом кладбище лежали ее близкие друзья – она ухаживала за их могилами. Пару раз Таня ходила с ней туда цветы сажать, тогда-то Софья Дмитриевна и рассказала самой близкой ученице, почему так дороги ей эти могилы. Обронила и фразу: «Когда-нибудь я тоже здесь буду лежать – вот и местечко осталось, как специально!» Поэтому сейчас Таня упорно добивалась захоронения на этом престижном кладбище. В конце концов разрешение получили. Помогло то, что Софья Дмитриевна была заслуженной учительницей и что за могилами ухаживала несколько десятилетий. Родственников у умерших Сониных друзей тоже не было, она одна и ухаживала. За узорчатой железной оградкой действительно оставалось немного места – как раз для Сони. Павел накануне похорон подправил оградку, привез с другого кладбища могильщиков… Народу было много. Пришли учителя, с которыми Аргуновская в разное время работала, еще больше было учеников разных лет: старых, молодых. Подруг другого рода, с кем Соня в нерабочее время общалась, было много меньше. «Вся жизнь у нее в работе прошла – в школе, с учениками, – думала Леля Шварц. – Счастье это или нет? Завидовать Соне или сочувствовать?!» Елена Семеновна пошла на похороны, хотя Соню не очень хорошо знала: как-то получилось, что в последние дни она много о ней думала. Леля держалась рядом с подругами – Милой Памфиловой и Наташкой Тюриной. Подруги Соню знали хорошо. Мила, как и Соня, была из Рославля, они вместе приехали поступать в Смоленский пединститут. С тех пор и дружили, хотя учились на разных факультетах. Наташка познакомилась с Соней значительно позже – через внучку. Однако их общение быстро стало неформальным: обе любили музыку, вместе ходили на концерты. Таня на похоронах держалась поодаль от бабушкиных подруг: вначале металась, озабоченная организацией похорон, потом стояла возле гроба рядом с учителями, когда-то работавшими с Софьей Дмитриевной. Таня и у них тоже училась. После похорон Леля, Мила и Наташа не пошли со всеми поминать в кафе. Они устали за эти несколько часов от большого количества учителей – напористых, с хорошо поставленными голосами. Учителя говорили громко, отчетливо, уверенно – как привыкли в классе. Сониных учеников многие из них знали, это были и их ученики – как правило, лучшие. Переговаривались все сразу. Елена Семеновна быстро утомилась от атмосферы школы – хорошей, дружной школы, однако ей, в общем, чужой. Видимо, то же чувствовали ее подруги. – Пойдемте ко мне! – предложила Наташка. – Давно мы не собирались втроем. Посидим, в своем кругу Соню помянем. Таня, может, позже подойдет. На Киселевку добрались быстро: взяли такси. Наташкин дом – неплохой, постройки середины 1980-х годов – находился неподалеку от Лесопитомника. Леля к Наташке редко приходила – далековато. Воздух здесь был свежей, лучше, чем в центре. Квартира состояла из большой, двадцатиметровой, с застекленной лоджией комнаты и кухни – в общем, тоже нормальной, метров шесть. – Девчонки, несите все в комнату, – Наташка доставала из холодильника еду: вчерашние котлеты, банку шпрот, лимон, прошлогодние соленые огурчики. Порезали и купленные по дороге сыр, колбасу, батон. Закуски получилось более чем достаточно. И бутылку вина они, конечно, тоже купили. Первым бокалом помянули Соню. Помолчали. – Вы обе ее хорошо знали, расскажите о ней, – предложила Шварц. – Ну что ж! – согласилась Мила. – Я знаю ее дольше всех. Давайте я начну. Рассказ Милы – Мы познакомились в конце июля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года на вокзале в Рославле. Я окончила школу и ехала поступать в Смоленский пединститут, на иняз. Меня провожали родители. Они волновались, мне тоже было не по себе. Я первый раз одна так далеко уезжала. Пришли мы на вокзал рано. Сели на скамейку, где было место. Рядом с нами сидела девушка моих лет, с обитым дерматином фанерным чемоданчиком. Одетая так, знаете, по-деревенски: платье длиннее, чем мода требовала, штапельное, в сборочку, рукава «фонарик». И сандалики дешевые детские с носочками розовенькими в полосочку – в городе носочки тогда молодые девушки не носили. Пока ждали поезда, разговорились. Девушку звали Соня Аргуновская, она и впрямь была деревенская, из села Аргуново под Рославлем. Ехала тоже в Смоленск, поступать в пединститут. Мои родители обрадовались, что у меня есть попутчица: девушка им показалась самостоятельной, а меня они считали ребенком, боялись одну отпускать. В общем, поехали мы с Соней вместе – тем более поступать нам предстояло в один вуз, только на разные факультеты. Болтали, конечно, всю дорогу. Соня была из семьи колхозников. Мать – доярка, отец – тракторист. Она была единственным ребенком в семье, поэтому ее баловали, не заставили после школы работать, а отправили учиться. Тем более что школу свою сельскую девочка окончила с золотой медалью; мечтала стать учительницей русского языка и литературы, потому что очень любила читать. Говорила она и тогда грамотно, речь хорошая была, не соответствовала ее деревенскому виду. И я удивилась, что она читала довольно много: у них при школе библиотека имелась, Соня ее практически всю перечитала. В Смоленске мы квартиру вместе сняли – на время вступительных, на эти две недели. С квартирой не повезло – сын хозяйкин к нам приставал. И мы решили: если поступим, найдем другую квартиру, вместе будем жить. Но получилось не совсем так, по-разному у нас сложилось. Поступили мы обе, хотя конкурс в тот год был большой: я в Рославле с репетитором занималась, Соня сама училась, да ведь на русский язык и легче – конкурс у нее поменьше был. Далее мне повезло: получила общежитие сразу же, на первом курсе. А Соне общежитие не досталось, так как на литературном факультете было больше приезжих. И это обстоятельство оказалось очень важным. Это, девочки, Сонину судьбу определило. Да… Не знаешь ведь, где найдешь, где потеряешь… Может, в том, что не дали, ее везение и было. – Мила замолчала, подперев рукой подбородок. Леля и Наташа ждали. Наконец рассказчица продолжила: – Она попала на квартиру к Елизавете Григорьевне случайно. В институтском вестибюле висели адреса желающих сдать квартиру, и ее привлекла фамилия Елизаветы Григорьевны – Аргунова. А Соня в селе Аргуново выросла! Там фамилии, рассказывала, у многих такие: Аргуновские, есть и Аргуновы. Она подумала: может, из односельчан… Ну, мы и пошли по этому адресу – я тоже с ней пошла, она одна боялась. (Кстати, это та самая квартира, что Соня теперь Танечке завещала). Правда, оказалось, что с названием села совпадение случайное, Елизавета Григорьевна сразу сказала, что она смолянка, всегда в Смоленске жила. Это и видно было, что городская… такая аккуратная, интеллигентная старушка дверь открыла. В блузке дома и даже с брошечкой. Она раньше в седьмой школе французский и немецкий преподавала, к тому времени на пенсии уже была. Тогда, помню, она нас пить чай усадила. Я стеснялась, а Соня еще больше. Елизавета Григорьевна рассказала, что решила сдавать квартиру впервые. И не для денег, а потому что ей одиноко и (да, она так сказала!) страшно. Раньше она здесь с братом жила. Он умер несколько лет назад. Скажу сразу: я уже потом, позже поняла, что она не одиночества боялась. И не воров. И не привидений, конечно. Она боялась ареста! Но тогда такое в голову, конечно, ни мне, ни Соне не пришло. Старушка боится одиночества – так мы поняли ее слова. Ей в ту пору было примерно как нам сейчас, далеко за шестьдесят, и она казалась нам, семнадцатилетним, очень старой. Соня решила остаться. Квартира однокомнатная, но ведь тогда это нормальным считалось, в отдельной комнате мало кто жил. А хозяйка ей сразу понравилась. Потом мы с Соней уже реже встречались: разные факультеты, к тому же мы обе сильно увлеклись учебой. Соня еще дополнительно много занималась, ее Елизавета Григорьевна немецкому языку взялась учить! А мне и института хватало. Ты помнишь, Леля, сколько мы на первом курсе зубрить должны были?! Елена Семеновна покивала: да, на инязе зубрежки много. И добавила: – Так вот с кем рядом Соня теперь за оградкой лежит… правильно ли я поняла, что это ее квартирная хозяйка, Елизавета Григорьевна, на старом кладбище похоронена? На камне написано «Аргуновы» – она с мужем там? – Да, это она, – ответила на этот раз Наташа. – Но замуж она не выходила. С братом она похоронена, он еще раньше умер. Соня и мне про нее рассказывала. Интеллигентная была женщина. И добрая. Она потом Соню прописала в своей квартире, чтобы та ей досталась. Тогда ж не было приватизации, путем прописки все решали. – Тут дело не только в квартире, – опять вступила Мила. – Елизавета Григорьевна была необыкновенным человеком. Я таких никогда больше и не видела. Не зря Соня на нее почти молилась. – Да-да, – подтвердила и Наташа. – Она ее, например, музыке учить стала! Ну зачем ей было с деревенской девочкой возиться?! А она ее и языкам, и на фортепьяно играть учила. – Соня очень изменилась за годы учебы. И, наверно, тут больше сказывалось влияние Елизаветы Григорьевны, чем вуза.