Телега тронулась, пересекла двор, обогнула дровяной сарай и выехала на дорогу, по которой я так часто ходил. Она едва умещалась между двумя оградами, цеплялась колесами за откос, рискуя опрокинуться, буксовала в рытвинах и скользила на камнях, но ничто не могло ее остановить. На повороте у фермы Эссар я услышал собак: они не заливались лаем, заслышав приближение чужака, но скулили жалобно, будто чуяли грозу или, хуже того, землетрясение. Вскоре начались папоротники, тревожный шелест их широких листьев, потом – заросший дроком косогор, спускающийся к полю с дольменом, а вдали уже виднелась тусклая земля ланд. Я мельком увидел за крупом лошади могилу старого Браза, далеко, в зарослях вереска. Плита на ней была приподнята, а каменистая дорога, круто сворачивая, уходила прямо под нее, в земное чрево. И телега вместе с лошадью ушла под землю. Дорога была длинной, очень длинной, свод едва не задевал макушку, жалобно стонала изношенная ось, скрипели колеса и гремели железные ободья, тяжело топала лошадь, трещали доски на каждом уступе спуска, все эти звуки разносились в полной темноте, и я сам был камнем, копытом, деревом, железом и головой, полной боли. В чужом краю Потрогав рукой голову, я убедился, что шишка на месте. Притупившаяся боль разливалась от нее волнами, стучала в висках. В утреннем свете кружили птицы. Я шел босиком по морскому берегу, следы телеги терялись в мокром песке, но я все еще чувствовал запах погреба, пропитавший мою одежду. Белые паруса вдали уходили в открытое море. Я шел вдоль берега. У кромки волн бегал пес, лаял на чаек, взлетавших при его приближении. Было чистым счастьем смотреть, как он скачет в волнах, как белые птицы плавают, точно пробки, поджидая его, и, лишь слегка взмахнув крыльями, ускользают от разинутой пасти. И снова он мчался во весь опор по песку, а стая взмывала, с криками рассыпаясь в небе, и опускалась на воду перед самым его носом. В конце концов псу надоело. Тявкнув в последний раз, он потрусил наверх по пляжу и скрылся за дюнами. Я пошел по его следам и увидел воткнутый в песок шест, на конце которого болталась тряпица. Этот шест обозначал начало дороги в камышах. Сторожевая будка – дощатая конура, наполовину погребенная в дюне, – говорила о том, что вход на нее запрещен. Рыбацкие сети сушились рядом с грудой плетеных верш из ивовых прутьев. Ослик объедал кусты чертополоха. Здесь было человек десять, говоривших на незнакомом мне языке, холодном, чуть гортанном, наверняка иностранном и, готов поклясться, очень древнем. Парадокс в том, что основную суть я понимал, как будто этот язык жил у меня в голове еще до рождения или память о нем внезапно всплыла из потаенных глубин. Женщина в пышных юбках, с корзиной рыбы на голове тронула за плечо мужчину, стоявшего ко мне спиной. Мужчина, опиравшийся на пику, повернул голову в мою сторону, увидел меня и поманил, мол, подойди. Я приблизился. Он спросил, как меня зовут. Я слов не находил, так был ошеломлен, и он повторил вопрос уже с легким нетерпением. Потом, пожав плечами, велел мне оставаться здесь. Я помотал головой и начал пятиться к пляжу, чтобы убежать, но он поймал меня и, цепко схватив за руку, потащил к врытой в дюну будке. – Надо дождаться таможню, – объяснил он и вернулся к своей компании. Одна из женщин тем временем пожарила рыбу, все сели вокруг костра и принялись за еду. Она задала вопрос тому, кто был, видно, стражем, он коротко кивнул. Она принесла мне воды и немного своего рыбного жарева на древесном угле. Я и вправду очень хотел есть и пить. Выпил кувшинчик до дна и набросился на рыбу. А потом уснул, да так и проспал до вечера. Когда я проснулся, народу вокруг было меньше. Давешнего стража сменил другой, он болтал с рыбаками, чинившими сети. Они раздули угли в жаровне на ночь, сыграли несколько партий в кости, знаками пригласили меня поесть с ними. Когда стемнело, я вернулся к морю. Никто меня не остановил. Я забрался на самую высокую дюну и огляделся: красноватый свет жаровни чуть подальше говорил о том, что сторожевой пост здесь не один. С высоты я увидел несколько таких жаровен: расположенные вдоль моря, они пунктиром вырисовывали линию низкого песчаного берега, отделенного дюнами от бескрайних болот. Через эти просторы тянулась дорога на сваях. Мне казалось, что будет нетрудно, срезав путь, обогнуть сторожевую будку и выйти к этой дороге, светлую ленту которой я видел вдали среди зарослей утесника. Я кубарем скатился с дюны к еле видным впотьмах болотам. Добрую часть ночи я барахтался, пытаясь продвинуться, по пояс в солоноватой воде. Ноги вязли в топком иле, кусты кололись, и дорога была все так же далеко. Мои легкие свистели, как кузнечные мехи, кровь стучала в шее. На рассвете я окончательно увяз, как муха в сиропе, и сотрясался в приступах кашля. Вдруг я увидел приближающихся ко мне троих мужчин. Они бросили мне веревку. Я снова оказался у шеста-мачты. Там меня встретил вчерашний страж. Он легонько хлопнул меня по спине, и я повалился на песок, подняв руку в знак признания себя побежденным. Он протянул мне ломоть хлеба и кусок сыра. – Ну, так как тебя зовут? – Гвен. – Надо же, воняет, а говорить умеет! Гвен, а дальше? – Гвен Перхун, – добавил я, опустив голову. Я был так зол на этот изъян, который свел на нет мои усилия, что с каким-то даже удовольствием присоединил его к моему имени. – Гвен Перхун, а я Йорн, и знаешь, что я тебе скажу? Повезло тебе, что выбрался живым. – Все равно убегу, – сказал я, откусив большой кусок хлеба, и чуть не задохнулся – такой меня сразу же одолел кашель. Он протянул мне флягу; крепкий алкоголь обжег бронхи, брызнули слезы. Согнувшись пополам, красный от стыда, я ждал, когда утихомирится взбесившаяся машинерия моего нутра. – Гвен Перхун! Там, знаешь ли, полно зыбучих песков, и сколько бедолаг в них сгинуло – не сосчитать. Хочешь своевольничать – на здоровье, ступай. Только в другой раз никто тебе не поможет, так и подохнешь в трясине. Ждать тебе надо, вот и все. Я тебе еще вчера сказал. Кажется, ясно выразился. Ничего не попишешь. Наберись терпения. Люди из летучей таможни скоро будут. Им виднее, что с тобой делать. Я рассмотрел его. Это был крепкий детина, молодой, но с намечающимся брюшком, физиономия круглая, плутоватая, буйная кудрявая шевелюра, маленькая бородка и светлые усы, которые их обладатель любовно подкручивал пальцами: чем-то он смахивал на фавна. Свой шлем он сдвинул набекрень, как надоевший головной убор. Я задал ему единственный вопрос, пришедший мне в голову: – А куда девался Анку? – Что? Кто? – Анку. Возница, тощий, весь в черном с головы до ног, это он привез меня сюда. И лошадь у него черная, большая такая. И телега тоже. Ты наверняка их видел. Концом своей пики он нарисовал на песке извилистую линию – это было побережье. Отметил на нем сторожевые посты. Подальше нарисовал десяток кружков – наверно, это были деревни, я не все слова понимал. Потом он воткнул в песок веточку, чтобы изобразить мачту, под которой мы находились, и провел черту, соединив ее с первой деревней: – Смотри, Гвен, к побережью через болота ведет только одна дорога, она проходит здесь. Другой нет. Она единственная на много лье вокруг. И охраняется по всей длине. Так что, если бы твой возница проезжал здесь, его бы услышали. Он устремил взгляд на горизонт и, помолчав, добавил: – Такие, как ты, приходят с моря. Ты как будто славный малый, Гвен Перхун. Не вздумай рассказывать свою байку про Анку летучей таможне. Только себе навредишь и мне заодно. Здесь, на берегу, жил маленький народец, кормившийся в основном рыбной ловлей. Перевернутые лодки, увязшие в песке, служили им кровом. События редко нарушали мирное течение их дней, а стало быть, и моих тоже. Часть улова засаливали и увозили на телеге по дороге через болота. Ко мне мало-помалу возвращались силы. Я собирал ракушки, делил трапезы с Йорном, приветившим меня стражем. Меня по-прежнему одолевали головокружения, и в такие минуты казалось, что голова моя слишком тяжела, а ноги слишком легки, но дышалось мне лучше, глубже, в бронхах почти не свистело, и, главное, ущипнув себя, я всякий раз испытывал, хоть и сам себе удивлялся, сладостную уверенность, что я живой. Летучая таможня Однажды утром у сторожевого поста остановились конные в сопровождении каравана мулов. Йорн принес раскладной стол. Они достали письменные принадлежности, амбарные книги, весы. Рыбаки приходили семьями и группками, подтянулись и стражи с других постов; собралось в итоге не меньше полусотни человек. Бегали вокруг собаки, виляя хвостами. Йорн взял меня за плечо. – Это летучая таможня, – сказал он, легонько подтолкнув меня вперед. – Не волнуйся, все будет хорошо. День был ветреный, я это помню, потому что колыхались белые перья, украшавшие их шляпы. Одежды на них были темные, на всех башмаки с пряжками, пышные короткие штаны и суконный кафтан с гофрированным воротничком, довольно потешно отделявшим голову от тела. – Ты, мальчик, подойди-ка. Тот, кто позвал меня, был, видно, секретарем, он сидел за столом с пером в руке. Другой рукой он сделал знак толпе, и она расступилась, пропуская меня. Йорн вдобавок подтолкнул меня в спину. – Не вздумай им заикнуться про твою телегу, – прошипел он мне на ухо, – а то мне не поздоровится. И знай: эти шишки терпеть не могут, когда их водят за нос. Самый высокий размотал веревку с завязанными на ней узлами и пошел прямо на меня; один глаз у него смотрел по сторонам, второй был жутковато неподвижен. Он делал шаг вперед – я пятился, он подавался направо – я налево. Кто-то из стражей схватил меня за руку, заставив стоять смирно. Косоглазый на диво сноровисто обмерил веревкой все части моего тела, по ходу диктуя цифры секретарю. Для ногтей и тому подобных мелочей у него имелась веревочка потоньше, с совсем крошечными делениями. Потом он осмотрел мои уши, глаза (грубо приподняв пальцами веки одно за другим), язык и зубы. Это было очень неприятно. В довершение всего он похлопал меня ладонью по спине и по груди, вызвав неудержимый кашель. Таможенники переглянулись, поджав губы. Хуже унижения не придумаешь: опять я, Гвен Перхун, согнувшись пополам, проклинал свою слабую конституцию. Посмешище родной деревни, вошка знахаря. И здесь тоже всем смешно. Паразит, недоносок, говорил верзила Лоик Кермер, когда тряс меня, как грушу, потешаясь над моим тщедушным телом. Вот взгляните на него: всего на три года старше меня, но уже крепок и силен, как взрослый мужчина, и он не станет дожидаться призыва, потому что ни за что на свете не хочет опоздать на войну. Ему дадут винтовку, форму, и он со всей армией будет праздновать Рождество у кайзера. В Берлине. «Откуда ты?» – спросили меня, и я, бросив вопросительный взгляд на Йорна, неопределенно и растерянно махнул рукой в сторону моря, за что удостоился от него одобрительной улыбки, а от них – удовлетворенного кивка. Я стоял, не зная, куда себя девать, как выброшенное на берег бревно. Разговор был окончен. Таможенники сгрузили на землю мешки. Один из них открыл амбарную книгу. Я догадался, что они продавали рыбакам соль. Или, вернее, имели на нее монополию, и тем волей-неволей приходилось ее покупать. Первый мешок развязали. Подошел один из рыбаков, зачерпнул горсть содержимого – песка в нем даже на глаз было не меньше, чем соли. Его лицо вытянулось, когда таможенники назвали цену. Он бросил соль через плечо. Гнев его был заразителен. Один бесноватый закричал, что не станет больше платить, другой, пересчитав свои медяки монетку за монеткой перед носом у секретаря, швырнул их ему в лицо и назвал его вором. Таможенник хотел было его скрутить, но получил в ответ такую затрещину, что с порванным воротничком опрокинулся наземь. Заплакали дети. Залаяли собаки. Женщины между тем уже вскрывали оставшиеся мешки ножами, а рыбаки полными пригоршнями рассыпали их содержимое, грозя повесить «подлецов из таможни», которые аж пыхтели от возмущения. Вмешались стражи и своими пиками без церемоний оттеснили толпу. Последовала короткая схватка, было много брани с обеих сторон и ударов в пустоту, кое-кому намяли-таки бока, но толпу обуздали. Присмиревшие рыбаки стали собирать рассыпанную соль. Всем пришлось заплатить подать, а смутьяну, что вспылил первым, еще и штраф. «Всегда расплачивается один за всех», – подумал я. Таможенники утирали еще красные после стычки лица, а секретарь в порванном воротничке пересчитывал деньги. Подняв голову, он велел Йорну приготовить поклажу. Йорн сделал мне знак: мы отправлялись с ними. Я обнаружил, что чувствую себя на спине мула куда лучше, чем на палубе корабля, но пейзаж кругом был унылый. Болота и в самом деле тянулись на километры, там и сям виднелись тростниковые хижины да изредка хутор, огороженный одной простой жердью поперек дороги. Я сызмальства знал только мою деревню, ланды вокруг, порт и море. Сейчас же я и понятия не имел, где нахожусь, лишь видел, что в краю, плоском как доска. Была ли то земля Анку? Страна мертвых? Но я-то был живехонек! Я чувствовал тяжесть своей плоти и костей на спине мула, вдыхал крепкий запах болот, видел, как цапля погружает длинный клюв в воду и вылавливает еще трепещущую рыбку. Я говорил с Йорном, который был рад случаю вернуться с побережья пораньше и считал удачей мое появление на пляже. – Куда мы едем? – В штаб таможни. Недалеко, сразу на выезде из Варма, это городок такой. – Штаб таможни? – Честно говоря, я удивлюсь, если тебя там оставят. Зададут пару вопросов, заполнят бумаги и отпустят, точно тебе говорю. Ну, ты, думаю, сам видел, – добавил он, указав подбородком на ехавших впереди всадников, – этих господ лучше не сердить. Если что, за них большие люди вступятся. Он все решал за меня. Всегда кто-то за меня решал. Так повелось с самого моего рождения. Больше, чем когда-либо, я завидовал сейчас силе старого Браза. Потому что даже смерти своей он не покорился. Он ушел королем, истинным королем Бретани, мудрым старцем, разметав седую гриву по подушке, лежа каменным изваянием в своей кровати-сундуке. А я? Я предал его последний дар, его последнюю волю. Кто-то другой носит теперь где-то часы старого слепца, часы, которые он завещал мне. Красивые, серебряные, с выгравированным на крышке его именем. Неужели я всегда и во всем обречен на неудачу? – Гвен? – Да? – Ты не волнуйся. Я всегда поблизости. У меня там зазноба. В Варме. Ты будешь у нас желанным гостем. Силде Варм оказался целым городом, вытянувшимся вдоль дороги. Таможня на самом его краю была видна издалека: дозорная башня, казармы из красного кирпича, внушительное хранилище соли и многочисленные конюшни. Мулы ускорили шаг, торопясь к теплой соломе и порции овса. В главном зале пахло дымом, кожей и табаком. Вечерний свет падал косыми лучами на огромную печь, выложенную голубым фаянсом, вокруг которой сидели таможенники, покуривая длинные трубки. Трое наших рассказывали о стычке, едва не переросшей в бунт. Они говорили громко, гордо выпячивая грудь. Товарищи одобрительно хлопали их по спине. Белые воротнички отделяли багровые лица от черных одежд. Йорн смеялся вместе с ними. Один из офицеров знаком велел мне следовать за ним в кабинет. Сесть не предложил, прочел, подняв бровь, записи своих коллег, даже дверь оставил открытой, чтобы слышать продолжавшийся за стеной разговор. Он подумал немного, сцепив руки под подбородком, и наклонился вперед. – Как звать? – Гвен. – Гвен… – он ткнул пальцем в строчку в амбарной книге, – …Перхун, так? – Если угодно, да. Он пробормотал себе под нос цифры замеров и физические особенности, записанные ниже, помедлил.