– А вид такой, будто с ума вот-вот сойдешь. Он не ответил. – Куда поедешь? Он посмотрел в ту сторону, где было все еще темно. – Думаю, дальше на запад. Она молчала, будто желая что-то сказать, но не знала как. Тишина повисла между ними, и только ветер дул над равнинами да слышался слабый шум грузовика, переключающего передачи где-то вдали. Наконец она решилась: – Здесь еще много работы. Тому мало что удалось сделать после того, как заболел. – Она сделала паузу, подбирая слова, но не смогла, поэтому просто отпила кофе. Тревис посмотрел на нее. Ветер прижимал халат к ее телу, обводя изящную фигуру. Она красивая, подумал он, но худая. Он чувствовал тревогу в груди – чувство, которому не знал названия и которого не испытывал к женщине очень давно. Испугавшись этого, он отвернулся обратно к рассвету. – Что с ним случилось? – спросил он. – Рак. Тревис кивнул. Женщина залезла в карман халата и, достав сложенную купюру, протянула ему. – Здесь немного, – сказала она, – но может тебе помочь. Он не взял. – Пожалуйста, – сказала она. Он даже не двинулся в сторону денег. Лишь смотрел себе на запад, в ночь. На немногие оставшиеся на виду звезды. Она продержала купюру еще несколько мгновений, после чего сунула ее обратно в карман. – Я не хочу тебя обидеть, – сказала она. – Я и не обижаюсь, – ответил он. Снова молчание, а потом она заговорила, и Тревису показалось, что она говорит, как женщина, пережившая большое горе. Слова ее звучали ровно, медленно, размеренно. – После того как я постучалась к тебе тогда в воскресенье, – сказала женщина, – меня крестили. Говорят, будто я впустила Иисуса в свое сердце. Хотя мне кажется, он скорее вошел туда по своей воле. – Она сделала еще глоток кофе. Тревису отчего-то подумалось о мужчине по имени Карсон, о котором он не вспоминал много лет. Тот поджег целые джунгли факелом, который нес на спине. Там не было хороших людей. Нет, ни одного. – Я не крещеный, – сказал он. – Хотя сейчас, может, мне этого и хотелось бы. – Придите ко Мне все страждущие и обремененные, и Я успокою вас[13], – проговорила женщина с улыбкой. – И накормлю в кафе. – А потом добавила: – И буду платить что-нибудь раз в неделю. Если захочешь остаться. – В кафе, – повторил он, после чего уселся на корточки и поковырялся в камнях под ногами, подняв останки костей какого-то зверька. Спустя мгновение встал и отшвырнул их, потом отряхнул руки. Между камней пробежала сороконожка и исчезла в траве. – Вы не знаете, о чем просите, – сказал он ей. – Думаю, знаю, – ответила она. И, сказав это, ушла и оставила его одного. Тревис беспомощно наблюдал за тем, как с востока хлынуло солнце, окатив своим ужасным светом равнины, арройо и сухие ручьи. В этом золотом потоке он увидел собственную мрачную судьбу, понимая, что ничего хорошего впереди его уже не ждет. II. Рю Борго, Оклахома Весна 1935 г. – Ветра нет, – говорит ей брат Джон, стоя на крыльце рядом с ней в предвечернем свете. Колокольчики из жестяных банок, висящие на карнизах, не шевелятся, а верхушка бурого дуба топорщится, как соломенный веник. Мельница на краю участка тоже неподвижна. – Когда еще было так тихо? Руби? Она не отвечает. Вместо этого кладет руку на округлое плечо мальчика и сжимает его, не сводя глаз с горизонта, где по стелющимся равнинам тянется двухполосная грунтовка, чтобы слиться с темнеющим небом. Она наблюдает за северным пригорком, из-за которого в ближайший час, мерцая заходящему солнцу треснутым стеклом, должен появиться грузовик. – Как думаешь, па успеет, пока не начнется? – спрашивает мальчик. – Может быть. Но нам лучше быть готовыми к тому, что не успеет. Выйди в амбар и помоги Мэттью со ставнями. – Есть. – Мальчик спрыгивает с крыльца и рысью устремляется через двор. Она касается медальона у себя на шее – медальона своей матери, подаренного ей отцом после того, как матери не стало прошлой зимой. Внутри него фотографии ее самой и старшего брата, Мэттью. Вдалеке, на фоне пурпурного неба, она видит мужчину, бредущего вдоль дороги в их сторону. Еще один голодный рот из Шони или Форт-Смит. Еще одна душа, ищущая работу и кров, полагаясь на слухи. Кто-то высокий и худой, в цилиндре. Силуэтом напоминающий Авраама Линкольна. «Да поможет вам Господь, – думает она, – не угодить в ловушку того, что грядет». Она обходит дощатый дом снаружи, закрывая ставни и запирая их, думая про себя, что если ветер подует так сильно, как говорят в Бивере, то никакой крюк или засов их не сдержит. Дом, как и земля, на которой он стоит, видал и лучшие времена. Доски давно утратили свою краску, лишь несколько пятен сохранилось на карнизах и по углам, под подоконниками. Остальное стерло время. Даже раствор между кирпичами, из которых сложен дымоход, обратился в пыль. Закрыв ставни, она возвращается на кухню и помешивает в кастрюле тушеную говядину, которая кипела на плите. Вскоре входят Мэттью с Джоном: старший – высокий, стройный и поджарый, под поношенным комбинезоном видны мускулы, младший – руки в карманы, на одном из его чрезмерно больших полусапог развязан шнурок. – Все сделали, – сообщает Мэттью. – Сегодня он не вернется. Из-за бури не поедет. – Если он ее слышал, – говорит она. – Слышал. И наверняка уже видел. – Может, пригонит ее домой, – говорит Джон. Руби протягивает дымящийся ковш с тушеным мясом. – Хлебни-ка. Джон берет ковш обеими руками и отпивает. Она опускается на колено и завязывает ему шнурок. – Не стоит тебе разносить эту грязь по дому, Джон Гудвин, – говорит она. Мэттью засовывает руки в карманы комбинезона и выглядывает в окно. Всматривается между ставнями. – У па нет шансов. Он не дурак. Придется им спрятать того теленка и закрыться. Брат Джордж не позволит ему ехать в бурю. – Ты и сам, братик, не глупый, Мэттью Гудвин, – говорит она, подходит к нему сзади и касается его густых темных волос над загривком, вплетает в них пальцы. – Пока па нет, хочешь поиграть во взрослых? – спрашивает он. Он не улыбается, но в его голосе слышна веселая нотка. Он говорит так тихо, что их брат, продолжающий пить бульон из ковша, этого не слышит. – Почему тебе нравится говорить так грубо? – говорит она. – Давайте уже есть, – зовет Джон, стоя у плиты. – Разбуди своего младшего брата, и пусть тоже идет, – указывает она. Мальчик кладет ковш рядом с плитой и входит в спальню, которую делят трое братьев. – Руби, – зовет Мэттью тихо. Она берет его за предплечье, чуть выше локтя, и чувствует его теплую и твердую плоть. – Грех, – говорит он, – как он есть. Если па когда-нибудь узнает, не знаю, что он сделает. – У меня ребенок, – говорит она. В другом конце комнаты, на сосновой полке над камином, отсчитывают секунды фамильные часы. Из спальни слышно, как Джон разговаривает с Люком, младшим братом, как он говорит ему надеть рубашку, а Люк бормочет свои вопросы, некоторые – связные, другие – совсем бессмысленные. Не считая этого, в их фермерском домике стоит самая оглушительная тишина за все времена – даже считая день, когда их мать лежала перед очагом в сосновом гробу. Мэттью – с обмякшим, побелевшим от страха лицом – открывает рот, намереваясь заговорить, но прежде чем он успевает что-то сказать, раздается стук – будто сердцевина сосны затрещала на костре.