Тревис садится на пол, вытягивает ноги перед собой. – Мы не собирались. Просто так получилось. – Все всегда собираются, малой, – отвечает отец. – Ты собираешься. Она собирается. Тревис знает, что будет дальше. Хорошо знает. Он подтягивает ноги к груди и отворачивает от отца голову. Пружины кровати скрипят, когда старик встает, и ремень обрушивается на голые ноги раз, другой, третий. После третьего остается рубец, и идет кровь. – Иногда ты напоминаешь мне ее, знаешь ли, – говорит старик. – Напоминаешь что-то мерзкое, что было в ней. – Он бросает ремень на пол и выходит из комнаты. Позднее, когда он уверен, что старик не вернется, Тревис перебирается с пола на кровать, горло распухает, ноги горят, в груди болит от слез. Он лежит на своей узкой кровати, на стенах развешаны постеры ковбоев, динозавров и фотографии планет, этой галактики и всех тех, что за нею, – крошечные, лишенные смысла бесконечные спирали. 1968 Дым расступается, и над хребтом вздымается утро. Они спускаются с гор и входят в брошенную деревню. Деревню-призрак. Они уже видали такие прежде, поэтому двигаются теперь не спеша, просчитывая каждый шаг, с пальцами на курках. Некоторые несут свои М-16, низко прижимая к бедрам, точно ковбои с винчестерами. У одного в самом деле при себе есть винчестер – присланный отцом из Северной Дакоты. Все называют этого парня Тексом, хотя вообще единственный здесь, кто родился и вырос в Техасе, это сам Тревис. Но Тревиса все зовут Тревисом. Он никогда не заслужит себе имя вроде Текса или Большого К. Он этого и не хочет. Большой К. родом из Цинциннати. Огромный, черный, он аж блестит. «Этого негра из вулканического стекла вырезали», – говорит Большой К. обычно по утрам, когда бреется у ручья. Бритва царапает его подбородок так нехотя, будто лезвие пытается скользить по грубой скале. Он вырезал себе этим ножом всякие штуки на руках, перед тем раскаляя лезвие на углях. Всякие фигуры и символы, косматую волчью голову. Вырезал аккуратно, будто любя, долгими, тягучими часами. «Мы становимся бо́льшим, чем нам дано», – говорит он всем. Руки у него – будто колонны огромного каменного храма, где дикари приносят в жертву женщин и младенцев. Большой К. всегда идет впереди, как запал, готовый воспламениться. Раньше у них был лейтенант – тихий малый в очках, который благоволил другим тихим малым, но теперь он пропал. Куда делся – никто не знал. В любом случае, говорит Большой К., это было раньше – до того, как они отказались от приказов. «Теперь – никаких приказов. Только порядок. Порядок, который мы создаем сами». Некоторые позволили Большому К. тоже выжечь у себя на коже волчью голову, и Тревис беспокоится. Он опасается, что вскоре и на его руке появится ожог, иначе Большой К., может быть, вообще ее отсечет и поджарит. Спускаясь с гор и пересекая рисовые поля, они все отмахиваются от москитов и гнуса, проклиная день, когда Господь создал насекомых и эту чертову страну. Они двигаются медленно, в деревне впереди – тишина. Ни сигналов тревоги. Ни криков. Только они одни и шелест высокой рисовой травы да хлюпанье грязи под сапогами. Тревис обеими руками держит винтовку, слегка приподняв ствол над землей. Они прошмыгивают по деревне безмолвно, будто косяк рыбы. На костре возле хижины все еще варится котелок с рисом. На столе разделанная свинья, готовая к жарке. Груда кишок валяется на земле, привлекая мух. Один из их взвода садится на корточки перед кровавым месивом и подносит к нему руку, будто это тлеющий огонь. Это Дженкинс из Бостона. Они до сих пор зовут друг друга по именам. Но скоро перестанут. Скоро имена перестанут иметь значение. Они все станут едины. Одно тело, одна голова. Прогрызаясь сквозь землю. – Еще теплая, – говорит Дженкинс. Подносит палец ближе к курку, оглядывает хижины и домики на сваях, и они еще сильнее сбавляют ход, еще сильнее замолкают. По красной глине разбегаются куры. Некоторые из них думают о том, как они далеки от дома. Как далеки от дома, где небо подсвечено огнями городов, где перед каждым поселением стоит знак, приветствующий всех и каждого, и где открытые поля сухи, а дождь идет, когда его предсказывает прогноз. Где жизнь идет размеренно, по порядку. Где соединяются шоссе и по горам взбираются ради развлечения, а татуировки делают не кончиками раскаленных ножей, а иголками и чернилами. Другие удивляются странной тишине вокруг. «Это засада», – думают они. Но Тревис ни о чем не думает. Тишина этого жаркого, влажного места не дает особо думать. Впереди все резко останавливаются, когда Большой К. поднимает руку. Из джунглей к дальнему краю деревни выходит девочка. Она становится ровно между двумя хижинами с соломенной крышей. Точно лань, выбравшаяся из леса, чтобы показаться охотнику. Молодая, лет четырнадцати, и полностью голая. Груди маленькие, соски – темные, как пенни. Тонкие подростковые волосики на лобке. Она стоит прямо, руки у нее дрожат. Лицо ничего не выражает. Волосы темные, длинные, ниже плеч. Ребра под грудью – точно стиральная доска. – Что за черт, – произносит кто-то. Возможно, Дженкинс из Бостона. – Никому не двигаться, на хрен, – приказывает Большой К. – Срань господня, у меня стояк, – говорит кто-то другой. – Заткнись, на хрен, Крюс, – отвечает Большой К. Тишина нарастает еще сильнее, и уже каждый чувствует ее – точно электрический гул в воздухе, гул перед тем чем-то громким, оглушительным. Джунгли в горах, что их окружают, пульсируют тишиной, наполненной лишь стрекотом насекомых. Девочка идет им навстречу. Позади нее мерцает тепло. Она вполне может быть просто миражом. Сиреной. Тревис не может двинуться с места. Никто из них не может. Они наблюдают, как с каждым ее шагом поднимаются и опускаются груди. Даже Большой К. не может вымолвить ни слова. «Как же давно, – думает каждый. – Господи, как давно». Тревис воображает, как ощущает тепло этой маленькой, птичьей груди своей щекой, как чувствует приятный липкий жар у нее между ног, который его целиком сожжет живьем, как огнемет Большого К. В другой груди, единственной, к которой он когда-либо прикасался, сейчас где-то бьется сердце, далеко отсюда, за океаном. Но в этой груди нет ничего нежного или нелепого. Эта – острая. Даже почему-то смертоносная. Девочка идет ровным, размеренным шагом, слегка покачиваясь, нетвердо, будто младенец, едва научившийся ходить. Он смотрит на нее со страхом и благоговением человека, столкнувшегося с чем-то лежащим за гранью его понимания. Девочка подходит и оказывается среди них. Они расступаются, делают несколько шагов назад, а она неумолимо надвигается на них. Тревис вспоминает позднее, как она мягко тронула плечом его одежду. На них снизошло величайшее в мире безмолвие. Даже насекомые в горах затихают. Она останавливается посреди взвода. Ближе всех к ней стоит Текс. Он опускает свой винчестер, надвигает на нос свои очки в проволочной оправе и одаривает ее застенчивой улыбкой. Она открывает рот и громко произносит что-то по-гуковски. Большой К. открывает рот, чтобы поднять крик. Девочка взрывается. Кровь и части ее тела. Кровь и части их тел. Ухо на плече соседа. Рука плюхается в плетеную корзину, слишком большая и волосатая для девочки. Кровь и части всех. Тревис ничего не слышит. Все вокруг расплывется в дыму. Он видит людей с раскрытыми ртами, кричащих, произносящих имена друг друга одними губами. Качает головой, опускает глаза и видит на земле у своих ног грудь, маленькую, округлую и оторванную, напоминающую чем-то птенца, выпавшего из гнезда. Он кричит и даже не слышит своего голоса. Они сжигают деревню дотла, сперва вывернув каждую хижину, где под соломой и половицами прятались гуки. Они выводят их в центр деревни, и Большой К. сжигает их заживо, а Текс палит из своего винчестера по тем, кто бросается в бегство. В основном здесь женщины и дети. Все мужчины ушли. Сбежали в горы, чтобы посылать оттуда девочек, нашпигованных взрывчаткой. Вместо растяжек. Они убивают всех, даже кур. Тревис бродит посреди всего этого с опущенной винтовкой. Когда дело сделано и в долине устанавливается новая, еще более безусловная тишина, его обойма остается полной. В итоге семеро из взвода мертвы: их разорвало на столько кусочков, что их никак нельзя собрать вместе. Никто теперь не знает, где теперь что. – Кажется, это Крюса, – говорит кто-то, подняв с земли руку. – Откуда знаешь? – говорит кто-то еще. – Да палец пахнет мандой. Смех. Кто-то хнычет в углу хижины. Кричит петух. Вызвать вертолет они не могут. У них уже несколько недель нет ни радио, ни радиста. А если бы и был, Большой К, наверное, его бы сжег, потому что теперь они недосягаемы для какого бы то ни было командования. Сегодняшний день их изменит, Тревис это знает. Скоро у каждого из них будет волк, как у Большого К, все они станут как один. Оно надвигается на них, это неизбежное безумие. Тогда Тревис решает, пока все ищут останки своих товарищей, что позволит Большому К сделать это, когда настанет время. Позволит Большому К порезать ему руку, потому что на самом деле неважно, какие на его теле символы. Он никогда таким не станет. Потому что он – уже кое-что другое. «Я кое-что другое», – думает он. Они перевязывают раненых, как могут. И уходят дальше перед закатом, оставляя лишь дымящуюся дыру. Большой К ведет за собой, освещая путь факелом. Они разбивают лагерь на хребте, куда не достигают джунгли, и только ночное небо ярче окружающей их темноты. Они лежат на спине и с интересом глядят наверх. Текс раньше говорил, что мир – как сарай в ночи, где кто-то прострелил в крыше миллион дыр, а каждая звезда – это дыра, сквозь которую сочится свет. Тревису это всегда нравилось, потому что так появлялась надежда, что существует некий другой мир, помимо этого, где свет преобладал над тьмой. «Но теперь Текс мертв, – думает он, – взорван четырнадцатилетней девочкой с бомбой в щели». Они используют слова вроде «манда» или «щель», говоря о девочке, думая о ней, как о существе без сердца, разума и души, чтобы когда-нибудь снова иметь возможность быть с женщиной и доверять ей, не ожидая, что она убьет их, когда их тела соприкоснутся. Тревис останавливается. «Слова – не оружие», – думает он. Его мать говорила так много слов, и среди них было даже слово «любовь». Но он чувствовал ее любовь лишь единственный раз, когда слова не имели значения, по крайней мере из ее уст. «Музыка», – думает он. Музыка – это все, что важно. Он закрывает глаза и пытается вспомнить музыку, ее мягкие ритмы и то, как они терялись в следах друг друга и в тенях, но слышит и видит только кричащую гуковскую девочку и внезапный взрыв, разрывающий ее, будто сладкую вату, красную и липкую, и последовавшее за этим безмолвие. Большой К. встает. В свете костра он кажется еще выше и чернее. Он говорит всем, что нужно делать теперь, когда они, каждый из них, преодолели точку невозврата, что теперь они не просто воинское подразделение с каким-то номером. Он поднимает обрубок руки, которая некогда принадлежала Крюсу, и целует ее, а потом бросает в костер. – Мы изменились, братья, – говорит он, и остальные соглашаются. – Время пришло, – говорит Большой К. «Во множестве миров отсюда, – думает Тревис, глядя на звезды чуть позднее этим же вечером, после того, как горячий нож Большого К порезал его руку. – На той стороне неба, где вместо темноты свет. Вот где сейчас та музыка». Утром они спускаются с хребта. Тревис оглядывается назад, где между деревьев проступает деревня, а над ней – столб черного дыма. Она напоминает ему что-то, но сейчас рано, а солнце уже палит, и он не может больше думать о том мире и каков тот из себя.