Ковбой внезапно зажал сигарету между губ и положил нож на качели. Встал и расстегнул ремень, вынул его из джинсов и снял ножны. Сунул в них нож и протянул Сэнди. Мальчик перекинул тонкую ногу через перила и, спрыгнув, пересек несколько футов, что отделяли его от ковбоя, и взял у него оружие. – Он твой, – сказал Тревис и, надев ремень, уселся обратно на качели. Сэнди пристально глядел на нож и ножны у себя в руках. – Почему? – Разве не у тебя скоро день рождения? – спросил Тревис. Сэнди залился краской, затем высунул нож на несколько дюймов из ножен. – Оставишь его, чтобы защитить себя и свою маму. Сделаешь? Сэнди медленно кивнул. – Ну что, будешь теперь помнить своего друга Тревиса? – Я буду вас помнить. – Говорят, что если тебе дарят нож, ты должен в ответ дать монетку. Если не дашь, то всей дружбе конец. – У меня нет монеток, – сказал Сэнди. – Я и не одет. – Ладно. Будешь мне должен. Сэнди провел пальцем вдоль лезвия. – Когда вы уедете, чудовище уйдет с вами? – спросил мальчик. Тревис бросил окурок во двор, где тот на мгновение вспыхнул, как светлячок, а затем погас. – О ней не беспокойся, – ответил он, глядя на кемпер. – Она моя забота. «Она твой Роско Дженкинс», – подумал Сэнди, но вслух не сказал, потому что это, ему казалось, прозвучало бы глупо. Вместо этого он спрятал нож обратно в ножны и поднял глаза на Тревиса. Ковбой тем временем перевел взгляд на мотель, за которым все было объято тьмой, за исключением немногих теплых кружков, что отбрасывали натриевые лампы, рассеянные, будто звезды на небе. – Когда уезжаете? – спросил Сэнди. Тревис посмотрел на Сэнди, затем опустил глаза на свои сапоги, словно в этом его взгляде содержался ответ. Сэнди спустился с крыльца и обогнул дом. Забежал в сарай и запер за собой дверь. Забрался под стол, на котором стояли пустые кроличьи клетки. Подтянул колени к груди и, вынув нож, принялся вонзать лезвие в землю. Он впивался им снова и снова, пока не услышал, как снаружи загрохотал «Форд», спускаясь по холму, и не увидел, как свет фар скользнул в трещину в стене сарая. Он выбежал к углу дома и увидел, как задние фары пикапа уменьшались, удаляясь по шоссе. Он простоял так долго, пока прохладная ночь не загнала его обратно в дом. Конни привезла их домой. Было поздно, почти полночь. Ридер был пьян. Он не хотел напиваться, но долгий жаркий день в домике Сесила у озера сменился прохладными сумерками, а соседский разбрызгиватель так стучал по деревянному забору, что Ридеру пришли на ум летние воспоминания из детства, когда дождь барабанил по магазинчику его отца, что располагался в старом амбаре, и Ридер взял у подошедшего со стульчиком напарника свежую бутылку, а потом еще одну у его жены, и вскоре у его ног собралась гора стекла, а они с Сесилом просматривали бумаги, пока их жены сидели в прохладе крытого крыльца, которое окутывало дом спереди. Дело Стиллуэлла, собранное его доктором, двор в округе Коул, который они перекопали в поисках женщины, исчезнувшей с лица земли в 1951 году. Никакого тела там не нашли. Ридер не знал, радоваться этому или огорчаться. Наверное, и то и другое понемногу, подумал он. Они с Сесилом сидели в садовых креслах под широкими ветвями красного клена, и перед ними к небольшому причалу спускалась широкая травянистая лужайка, где на досках лежала перевернутая плоскодонка Сесила. Вдали рыбаки ловили окуня в лучах заходящего солнца. – Кто такой Тревис Стиллуэлл? – спросил Сесил примерно за четвертой бутылкой. – Одинокий, растерянный человек, – ответил Ридер. – Живущий призраком после того, как вернулся с войны. Во всяком случае, если основываться на том, что он рассказал мозгоправу в Уичито-Фолс. Док все записал. Перед госпиталем Стиллуэлл четыре-пять лет слонялся по дневным работам вроде разгребания горячего асфальта на парковках рядом с мексиканцами, ночевал в съемных комнатах в Форт-Уорте, Далласе, кишащих тараканами, с потрепанной мебелью, ел хлопья с тостами, сгоревшими на вертелах из распрямленных проволочных вешалок, с подогретыми банками чили, купленными за наличные. Годами он словно пытался исчезнуть, пока от него не осталось практически пустое место. Он не водил машину, потому что столько прошагал сквозь ад войны, что доверял теперь только своим двоим. Когда он заговаривал с кем-то о войне, у него дрожали руки, поэтому говорил он редко. «Он не говорил, – процитировал Ридер, – потому что не разговаривал». – Вот же фигуристое дерьмо для потного старикашки с кетчупом на галстуке, – заметил Сесил. Солнце село. В полях стрекотали сверчки, в камышах квакал хор лягушек. Всюду вокруг озера загорелся свет. В итоге – только пустота, сказал Ридер Сесилу. Какое-то дурное семя, посаженное глубоко в него, когда он был еще мальчишкой. И он всегда его чувствовал. Знал, что оно присутствует. Как дефект в древесине. Искривление, свищ. Изъян, который разрушал все целиком и от которого нельзя было никак избавиться. – Фигуристое дерьмо, – повторил Сесил. – Я тебе когда-нибудь рассказывал, – спросил Ридер у Конни, очнувшись ото сна на пассажирском сиденье пикапа, когда за окном «Шевроле» мелькали огни Уэйко, – что я продал отцовские инструменты? Конни покосилась на него из-за руля. Он подумал о том, как она была прекрасна, глядя на ее длинные темные руки, на изгиб грудей под платьем. Ее глаза были полны любви и жалости. – Он хотел научить меня своему ремеслу, но у меня не ладилось… – Это же было его ремесло, а не твое, – сказала Конни. – У меня никак не получалось нормально работать на станке. Руки неловкие, не то что у него. – Давно ты таким не был. – Прости. – Тебе незачем извиняться, любимый. – Хочешь, я сам поведу? – спросил он, стараясь сесть ровнее. Она рассмеялась. Ридер закрыл глаза. Его снова увлек сон об отце, который стоял в поле с молотком в одной руке и пилой в другой. Вокруг была одна трава, ни одного деревца. – След остыл, – признал Ридер, когда сидел с Сесилом. Затем попытался встать, но завалился в кресло. К тому времени уже стемнело и были видны звезды. – Может, оно и к лучшему, – сказал Сесил. Ридер закрыл глаза, пытаясь вернуть равновесие. Затем открыл. – Он не остановится, Сесил. Он ищет то, что потерял. Он не знает, что ему этого никогда не найти. – Что он потерял, босс? – То же, что теряем мы все, – ответил Ридер. – Mi amor? – Конни потрясла его. – Мы дома. Он открыл глаза. Пикап стоял припаркованный в гараже. За ветровым стеклом он видел знакомые очертания собственных инструментов, которые висели на стене. Они накапливались у него по мере необходимости. Был среди них и молоток с блестящей головкой, без единой царапинки. Он использовал его всего два раза. Инструмент был дешевый. К ручке все еще крепился ценник. Суббота 18 октября Солнце слабо светило, вырисовывая очертания темной пустыни. Где-то в Нью-Мексико, перед соляными равнинами, он свернул с шоссе и въехал в автокемпинг под названием «Голодный поворот». Заплатил толстому служащему со стеклянным взглядом пятнадцать долларов за зарядку. Служащий передал через стойку обрывок бумаги, приговорив: «Номер одиннадцать», и отвернулся на табуретке обратно к переносному двенадцатидюймовому телевизору, показывавшему рекламу мыла. Тревис встал на крыльцо здания из необожженного кирпича, служившего здесь офисом, с бумажкой в руке. Его пикап стоял неподалеку от коновязи, к центру которой был привинчен коровий череп. Над головой у него висела тусклая лампочка, засиженная мотыльками. К востоку небо теплело, будто земля, что лежала за горизонтом, была объята огнем. Запад же выглядел темным и холодным. Тревис видел огоньки буровой установки на шоссе, примерно в четверти мили от островка света, в котором он находился. «Теперь она – все, что у меня есть, – подумал он. – Но они останутся в безопасности». Он закрыл глаза и, впервые за несколько недель, услышал музыку, попытался вызвать ее во тьме, не засовывая четвертак в автомат. Он слушал дождь, стучащий по стене гостиной, слушал приятное царапанье иглы в канавке. Но сейчас лишь стояла тишина – оглушительная, как ветер в пустом ущелье. Он подумал, что больше не услышит музыку и что теперь она тоже потеряна. Как и все, что у него было. До Гаскинов он даже не представлял, что способен потерять больше, чем потерял прежде. «Ее обещания ничего не стоят, – подумал он. – Они лживы, все до единого». Он почувствовал что-то влажное у себя в боку и, опустив глаза, увидел, что рана под рубашкой снова закровоточила. Шов разошелся – нити высвободились без видимых причин, будто сама кровь вытолкнула их в безумной злости, из мстительных побуждений. Теперь кровь пропитала серую футболку Тома Гаскина. «Но я ей нужен. Так же, как и она мне. И, может, поэтому на этот раз будет по-другому», – подумал он. Потому что он тоже был нужен. Солнце выползло из-за темных гор на горизонте.