Если я не могу быть с ними… «Да, – сказала Рю. – О, Тревис. Они идеальны». Он сглотнул. Солнце уходило, темным саваном опускалась ночь. За ужином, который был из остатков мясного рулета, горошка и картофеля из кафе, Аннабель спросила Сэнди, хочет ли он еще поехать на ярмарку. – Она завтра открывается, – сказала она. Сэнди перестал возить горошек по своей тарелке. Спустя мгновение он кивнул. – Ну да, давай, – сказал Калхун и сел напротив мальчика. Потом, после обеда, Аннабель стояла перед раковиной и мыла посуду. Калхун, смотревший телевизор с Сэнди в гостиной, встал и, взяв со стойки тряпку, принялся вытирать тарелки, которые Аннабель выставляла на сушилку. Аннабель накрыла его руку своей. Потом, когда мальчик уснул перед телевизором, Аннабель доверила Калхуну отнести сына в его спальню и уложить в постель. Аннабель отлучилась и закрылась в ванной. Включила душ и сняла с себя джинсы и блузку. Встала под воду, закрыла глаза и не видела очертаний кролика, которые появлялись на стекле, когда помещение наполнялось паром. Тревис наблюдал со своего места у огня, шевеля в углях палкой. Все остальные костры догорели, еще когда мальчик с мамой вместе ушли в туалет. Отец копался в палатке, его увеличенный силуэт был виден на брезенте. Тревис тихо направился вслед за ними, к одинокой пристройке, похожей на островок оранжевого света в океане ночи, а подгонявший его пустынный бриз напоминал морское течение. Мама с мальчиком поднялись по каменистой тропе, взошли по бетонным ступенькам и затем разделились у входа: женщина направилась в свой туалет, мальчик – в свой. – Подожди меня здесь, – услышал он слова матери. Свет, горевший в женском туалете, был болезненно-зеленого цвета. Здесь сильно пахло дерьмом и дешевым освежителем с ароматом клубники. Всего было три туалетные кабинки и три душевые; первая дверь в туалет была закрыта. Тревис слышал, как женщина монотонно писала внутри. Мягко ступая по песочного цвета плитке, он подошел и встал перед дверью. Заглянул в щель и увидел женщину в кабинке. Она спустила брюки до колен и завязала свитер вокруг плеч. «Что я теперь такое?» – подумал он и закрыл глаза. «Нет никакого незнакомца, никакого другого лица». «Я волк. И всегда был волком». Журчание прекратилось. – Эй? – проговорила женщина. – Здесь кто-то есть? Тревис сделал глубокий вдох и открыл дверь ногой. Она успела лишь коротко вскрикнуть, прежде чем камень размером с кулак, который он подобрал снаружи, треснул ее по левому виску. От силы удара ее отбросило на стену кабинки, и Тревис ударил ее еще раз. Кровь брызнула на кафельную стену за стульчаком. Он схватил женщину за волосы и потащил из кабинки. Та слабо попыталась сопротивляться, но потом у нее опустились руки: она потеряла сознание. Он взял камень и разбил зеркало над раковиной, а потом подобрал осколок подлиннее и всадил лежащей на полу женщине в шею. Затем отбросил стекло и, опустившись перед ней на колени, принялся пить струящуюся из нее кровь, открыв рот пошире и жадно ее глотая. Он пил и глотал, пил и глотал. Он почувствовал, как она стала водить руками по его плечам, пока ее тело не обмякло, а глаза не закатились. Тогда кровь просто полилась на грязный кафельный пол. Он встал и увидел свое отражение в разбитом, расколовшемся на множество кусочков зеркале над раковиной, его шея и подбородок были ярко-красными от крови. Глаза горели. Он облизнул губы и стал ждать, пока пройдет отвращение, но ничего не происходило. Только его желудок ревел, будто разбуженный зверь. Он вышел из женской уборной и обнаружил мальчика. Тот склонился над электрическим фонтаном в маленькой нише наверху лестницы, прижимаясь губами к кранику. Мальчик оторвался от фонтана и вытер подбородок тыльной стороной ладони. Его взгляд бегал между алыми пятнами на рубашке Тревиса и его подбородком, также липким от крови. – Вы перепутали туалет, мистер, – сказал он. Тревис собрал их обоих в кабинке: мать усадил на унитаз, а мальчика – устроил у нее на руках. Сплел их остывшие конечности. Женщина будто бы прижимала сына к груди, пытаясь защитить его даже после смерти, а мальчик уткнулся щекой ей в плечо. Тревис никогда не делал ничего подобного, да и сейчас сделал по причинам, которые сам не смог бы объяснить. Именно так он всегда представлял свое воссоединение: он ее найдет, и она прижмет его к себе. Мать и дитя, вместе навсегда. Но теперь он не думал о том, что потерял. Он думал о том, что нашел. Где оно – он знал: в Техасе, в «Сандонер Инн». Или, может быть, он думал обо всем сразу, и все это было каким-то образом связано с этим внезапным образом любви и смерти, что он здесь создал. Он встал перед ним и долго смотрел. Вместе навсегда. Он аккуратно закрыл дверь кабинки и снял рубашку, взял бумажные полотенца из диспенсера на стене и смыл кровь с лица, шеи и груди. Затем надел рубашку наизнанку, чтобы скрыть самые заметные пятна. Проходя мимо двенадцатого места, он увидел, что отец в своей шляпе порк-пай и шортах цвета хаки стоял над кострищем, ковыряя тлеющие угли, где до этого они все втроем жарили маршмеллоу. Отец помахал рукой и пожелал спокойной ночи. Тревис из вежливости тоже поднял руку. В кемпере Рю приблизилась к нему в темноте и поблагодарила на ухо. Потом они лежали вместе, и он чувствовал, как она сосет мягкую плоть там, где у него старая рана на бедре. Оазис, который вновь наполнился водой. Он слышал, как она пьет, причмокивая, всасывая, лакая, и чувствовал, как ее холодный язык прикасается к его холодной коже. Единственное тепло между ними исходило от сочащейся из него крови – и из ненависти к ней, что горела у него в сердце. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Таким пустым. Пока Рю пила, он закрыл глаза и представлял мать и мальчика, которых убил, только их лица уже были другими. Теперь лицо женщины принадлежало Аннабель, а мальчика – Сэнди. И медленно, постепенно, пока издаваемые Рю звуки становились все более влажными и громкими, Тревис понял. Аннабель и Сэнди открыли глаза, там, в туалете, и протянули к нему руки, будто он стал чем-то новым – он больше не был потерянным ребенком, не был мужчиной в поисках миража на каком-то бесконечном горизонте. Тревис взял осколок стекла и перерезал себе запястье. Аннабель и Сэнди жадно, с любовью прильнули к его ране. Когда Калхун захрапел, Аннабель тоже впала в глубокий сон. Ей снилось, будто она с Сэнди стоит ночью во дворе, они держатся за руки, а внизу, у подножия холма, стоит Том. Мотель светился за его спиной и выглядел намного больше и величественнее, чем когда-либо в жизни. Том лучезарно им улыбался, ждал с распростертыми объятиями. Он был в своем защитном кителе, а под ним – в футболке и джинсах, которые она дала Тревису Стиллуэллу. После того, как… Как что? После того, что он устроил… Очистил. Она не могла вспомнить. – Папа! – Мальчик во сне выскользнул из ее руки, и Аннабель побежала с холма вслед за Сэнди. Она кричала его имя, просила подождать, «подожди меня, подожди мамочку», но он не слушал. Она слишком поздно вспомнила историю, которую рассказывала сыну о том, как у них был пикник возле реки и Том сказал ужасную вещь… Почему вы так долго? …и вот Сэнди уже был в объятиях отца, только эти руки принадлежали не Тому Гаскину, а Тревису Стиллуэллу в одежде Тома Гаскина. И было за этим Стиллуэллом что-то, выползавшее из-под настила, из самой земли. Кости и ошметки плоти, клочья рыжих волос, корни и камни, пустынные сорняки отпадали от черепа с зубастым ртом, и когда объятия Стиллуэлла сомкнулись вокруг сына, Аннабель проснулась. Она села на край кровати и прижала руку к колотящемуся сердцу. Калхун перекатился на живот, но не проснулся. Она надела халат и тихонько вышла в спальню Сэнди, посмотрела на него. Мальчик крепко спал, свернувшись калачиком на боку и прижавшись спиной к стене. Она вышла на заднее крыльцо и достала из кармана халата почти опустевшую пачку сигарет. Когда она собиралась закурить, ее взгляд вдруг упал на сарай, где сын держал кроличьи клетки. По непонятной ей самой причине она заглянула на кухню за фонариком, после чего спустилась в тапочках по сухой траве к сараю и вошла в внутрь. Медленно провела вокруг лучом света. Задержала взгляд на чем-то в углу сарая. Там было что-то закопано. Она положила фонарик на земляной пол и, опустившись на колени, принялась копаться руками в грязи. Некоторое время ничего найти не удавалось. Она закрыла глаза и почувствовала запах земли, старой краски и керосина. Тогда ее пальцы вдруг сомкнулись вокруг чего-то твердого, продолговатого и шершавого. Кость? Она нашла кость, закопанную в земле в сарае ее покойного мужа? Она открыла глаза и увидела, что именно высветил луч фонарика. Это была черепаха. Рю притихла, пока Тревис ехал на запад, опустив стекло и впуская в кабину прохладный пустынный ветер. Ее рыжие волосы, зеленые глаза и мягкая белая плоть – ее молодость, изящность и красота – все восстановилось благодаря пище, что она приняла. Она родилась заново вместе с ним, своим ковбоем, своим убийцей, и он через нее, и время их совместного времяпрепровождения подошло к концу своего начала, а дальше следовала только середина – без конца. Она поправила боковое зеркало, чтобы посмотреть на свое отражение – испорченное только старым белым шрамом, что ее бледный оставил у нее на горле, – и не отводила глаз на протяжении всех черных миль между «Голодным поворотом» и этой пустынной тьмой. Скоро взойдет солнце, и им нужно найти укрытие, им обоим. Теперь, когда они стали равны впервые с обращения ковбоя. Она включила радио, и оттуда полилась, почти заглушаемая порывистым ветром, легкая грустная песня из его мира. Эта музыка была для него. Ей не нужно было на него смотреть, чтобы знать: ему неловко от своего удовольствия, от свежей крови в его венах, бурлящей впервые с его обращения. Теперь он был силен кровью, пусть и не волей. Он не знал мира непроходящей жажды. Он не знал, что можно быть одновременно живым и неживым, что исчезновение той или иной жажды может быть похоже на внезапную остановку кровотечения из фантомной конечности. То, к чему он всегда стремился, теперь осталось позади, а перед ним лежала долгая и блаженная тьма ее пути. Она подумала, что его беспокойство еще даст ему повод собой гордиться. Оно станет его силой, а сама Рю станет ему лучом света во тьме. Она думала обо всем этом, глядя на его лицо, что отражалось в зеркале. Лицо, которое она сочла потерянным еще в то утро, когда ее душа покинула тело. Тут она поняла, что и сама что-то искала, и в нем, в Тревисе, она променяла старое на новое. Посмотрев на него, она увидела, что один ноготь у него был красный от крови либо женщины, либо мальчика, которого он убил. Она знала: этот красный полумесяц удивил его своим обаянием, когда его взгляд случайно упал на этот ноготь. «У тебя может быть все, что ты захочешь, любовь моя. Наши страсти или сковывают нас, или освобождают». Он отвернулся от крови и поехал дальше, молчаливый и непреклонный в мягком зеленом сиянии огней приборной панели. Рю подумала о западном океане, о городах на его берегу, о прекрасных местах, где небеса сияли искусственным светом и где не были нужны ни солнце, ни звезды. О местах, где люди жили в темноте и им было так же хорошо, как при свете дня. Она посмотрела в боковое зеркало, поверх своего прекрасного отражения, и увидела солнце, уже набирающее тепло на востоке. Она уже хотела сказать, что скоро им понадобится остановка, чтобы найти укрытие, спрятать кемпер под скалой, но почувствовала, что пикап стал сбрасывать скорость. «Форд» вдруг свернул на обочину, захрустев по гравию. Изумленная, она повернулась к Тревису и увидела, что он вдавил в пол педаль тормоза и смотрел прямо на нее, и взгляд его блестящих глаз был резким и жестким. Они сидели при включенном двигателе, одни посреди пустыни. Солнце поднималось из-за горизонта. – Я возвращаюсь, – сказал он наконец. Она сидела, не шевелясь, прижавшись спиной к дверце. – Гаскин и ее мальчик – это свет за пределами тьмы, – сказал он ей. – Звезды за пределами неба. Они – все, чего у меня никогда не было, а ты старая и сухая, но эта женщина и мальчик, они теплые и мягкие, и слово «любовь» – не из тех слов, что ты понимаешь, и не из тех, что я понимал, пока не узнал мальчика, потому мальчик – мой друг, и я еду к ним, они – мой пункт назначения. Если мне суждено быть тем, что я есть теперь, то они будут моей кровью и мы останемся вместе, потому что ночь и звезды – это не для тебя. Он склонился над рулем. Его трясло, несмотря на его решимость, было видно: он боялся. Но даже в этот момент Рю не переставала его любить. Ее собственное выражение лица казалось ей странным, эта расслабленность, которой она не знала с того утра, много десятилетий назад, когда очнулась измененной и обнаружила у себя в кровати бескровное детское тельце, когда ее бледный ее покинул. Предательство. – Но, – сказала она, – солнце… – Вылезай, – сказал он, скаля ей зубы. – Вылезай из моей машины, сука. Он увидел, как все рушилось у нее перед глазами – все ее планы, все их совместное будущее. За мгновения до этого в ярко-зеленых шарах ее глаз вращались бесчисленные звезды, а теперь чернота посередине быстро расширялась, затмевая весь свет ее вселенной, целые ее галактики. Всевозможные ужасы закружились перед ней, мысли стали бессвязными, возникла невыразимая мешанина образов: лысеющее существо в рваном, поношенном костюме; цилиндр; семнадцатилетний мальчик, ласкающий ее сосок, пока она лежит на спине и смотрит на сосновые стропила сарая, с которых капает птичье дерьмо, и чувствует запах сена; парень с девушкой трахаются в переулке в городе, где он никогда не бывал; слова, нагромождение слов, которые могли бы сложиться в рассказ, стихотворение или ложь, которую она не сказала. Ему как раз хватило времени, чтобы осознать масштаб причиненной им боли, после чего она бросилась на него и схватила его за горло. Она прижала большие пальцы к его глазам и вдавила бы их в глазницы до самых костяшек, если бы он не ухватил ее за волосы и не оттащил от себя, услышав, как что-то хрустнуло у нее в шее.