Арни, ты умолчал о самом странном – о причине аварии. О том, что он увидел в машине… – А теперь он здоров, – сказал Арни. – Вам врачи сказали? Ну, значит, повезло Фрэнку. – Говорят, его вылечили вы с вашим другом. – Ну да, мы с Джоном постарались. Честное слово, я рад, что у Фрэнка все хорошо. Арни кисло улыбнулся. Черт побери, вы только посмотрите на этого психа с его идиотскими космами, с его дурацкой коробочкой для пилюль; вы только послушайте его бредовые речи. Сколько лет ты копил в себе цинизм, чтобы создать такую ухмылку? От одного ее вида жить не хочется. – Расскажите мне про Джона. – Что, например? Ему двадцать с лишним лет, мы вместе учились в школе. Кстати, на самом деле его зовут не Джон. – Можно я угадаю? На меня снова хлынул поток изображений: человечество распространяется по земному шару, словно плесень по апельсину в замедленной киносъемке. Думай про сиськи. Сиськи. Сиськи. Сиськи. – …Джон – самое распространенное имя в мире. – Верно, – согласился я. – Но при этом в мире нет ни одного Джона Вонга. Я проверял. – Знаете, у меня есть коллега по имени Джон Вонг. – Правда? – Сменим тему, – сказал Блондстоун, отмечая про себя, что этот Дэвид Вонг при случае может и соврать. Мать честная, Арни, ты еще не слышал эту историю целиком. Если твой детектор вранья очень чувствительный, то через пару минут он взлетит на воздух, прихватив с собой половину квартала. – У вас даже фанаты появились, верно? – спросил он, глядя на страничку в блокноте, уже исписанную каракулями. – Я нашел в сети пару форумов, посвященных вам, вашему другу и… вашему хобби, скажем так. Значит, вы спириты? Экзорцисты? Что-то в этом роде? Ладно, хватит тянуть кота за хвост. – Арни, у вас в кармане восемьдесят три цента, – выпалил я. – Три четвертака, монета в пять центов и три пенни. Пенни датированы тысяча девятьсот восемьдесят третьим, тысяча девятьсот девяносто третьим и тысяча девятьсот девяносто девятым годом. Блондстоун самодовольно ухмыльнулся, словно желая показать, что он здесь самый умный и самый большой скептик. Затем выгреб из кармана монеты, осмотрел их и признал мою правоту. – Будь я проклят! Неплохой фокус, мистер Вонг! – воскликнул Арни, нервно рассмеявшись, и стукнул кулаком по столу так, что нож с вилкой звякнули. – Если подбросить пятицентовик десять раз, – продолжал я, – выпадет орел, орел, решка, орел, решка, решка, решка, орел, решка, решка. – Я не хочу тратить время на то, чтобы… На мгновение мне даже стало жаль Арни, но тут я вспомнил его усмешку и дал залп из главного калибра. – Вчера ночью вам снилось, что ваша мать гонится за вами по лесу и бьет вас кнутом, сделанным из членов. Ухмылка исчезла, словно здание, стертое с лица земли взрывом. Новое выражение лица журналиста привело меня в полный восторг. Да, Арни, все твои знания устарели. – Я весь внимание, мистер Вонг. – Дальше будет лучше. Намного лучше. Чушь собачья. Дальше будет только хуже. Гораздо хуже. – Все началось пару лет назад, в апреле, – сказал я. – Мы только-только окончили школу. Так вот, однажды мой друг Джон пришел на вечеринку… * * * Вечеринка, такой стихийный Вудсток, проходила на поле у озера, расположенного в нескольких минутах езды от Неназванного. Посреди поля соорудили сцену, уложив на землю несколько деревянных поддонов, а к ближайшему сараю протянули подключенные к усилителям кабели, петлявшие в траве, словно длинные оранжевые змеи. Кажется, какой-то парень решил отпраздновать свой день рождения. Точно не помню. На вечеринку я пришел вместе с Джоном и его группой «Трехрукая Салли». Около девяти часов вечера мы – Башка (ударник), Уолли Браун (бас-гитара), Келли Смоллвуд (бас-гитара), Манч Ломбард (бас-гитара) и я – вышли на сцену под вялые аплодисменты сотни зрителей. За спиной у меня висела гитара, хотя сам я ни на чем играть не умею, да и мое пение, скорее всего, у людей вызывает разрыв барабанной перепонки, а собак убивает на месте. Джона – певца и гитариста группы – на сцене еще не было. К потрескивающему усилителю «Пиви» скотчем был приклеен сет-лист. Верблюжий холокост Голубой Супермен Stairway to Heaven [3] Я люблю снежного человека Тридцать причин ненавидеть Чеда Уэллсберга Love Me Tender [4] – Спасибо, что пришли, – сказал я в микрофон. – Это моя группа «Трехрукая Салли», и сейчас мы, как говорится, снесем вам крышу. Толпа пробурчала что-то в ответ, не выразив особого энтузиазма. Башка ударил по барабанам, а я перекинул гитару через плечо и приготовился «рубить рок». Внезапно все мое тело скрутило, словно от невыносимой боли. Колени подогнулись, и я рухнул на сцену, стиснув голову руками и заверещав, как раненый зверь. Падая, я успел провести ногтями по струнам, и усилители завыли от эффекта обратной связи. Толпа ахнула, а я еще немного побился в конвульсиях и наконец замер. Манч подбежал, присел на корточки рядом со мной и, словно заправский врач «скорой помощи», коснулся моей шеи, пытаясь нащупать пульс. Затем встал и повернулся к микрофону. – Леди и джентльмены, он умер. Подвыпившие зрители испуганно зашептались. – Стойте! Пожалуйста, послушайте меня. Успокойтесь. Манч подождал, пока все затихнут. – Концерт состоится. Кто-нибудь из вас умеет играть на гитаре и петь? Из толпы вышел высокий парень с огромной копной курчавых волос, похожей на прическу «афро». На нем была оранжевая майка с надписью, сделанной по трафарету: «БОЛЬНИЦА ВИСТА-ПАЙНС ДЛЯ ДУШЕВНОБОЛЬНЫХ ПРЕСТУПНИКОВ». Последние два слова зачеркнуты черным маркером, а над ними коряво выведено «НЕПСИХОВ». – Ну, я играю маленько, – сказал Джон, имитируя акцент южанина. Келли, в соответствии со сценарием, пригласил его на сцену. Джон вырвал гитару из моих недвижных рук, Уолли с Башкой бесцеремонно стащили меня с поддонов и бросили в траву, после чего группа заиграла вступление к «Верблюжьему холокосту». Все концерты «Трехрукой Салли» начинались именно так. Был у меня знакомый, Нет, тут я наврал. Топот! Топот! Тооопот! Верблюжий холокост! Верблюжий холокост! Все это – включая майку с логотипом – придумал Джон. У него есть ужасное свойство – воплощать в жизнь идеи, которые приходят в голову ночью, в пьяном угаре. У остальных уже день, и хмель давно прошел, но для Джона в любое время суток – три часа ночи. Я лег на спину и уставился в ночное небо. Несколько часов назад прошел дождь, и отмытые звезды сияли на небе, словно драгоценности на черном бархате. Музыка доносилась до меня в виде подземного гула, свитер насквозь промок, а я лежал и смотрел на самоцветы вечности, которые Бог натер до блеска рукавом рубахи. Этот последний момент абсолютного спокойствия нарушил собачий лай, и моя жизнь превратилась в ад. Собака была рыжей, даже какой-то ржавой – ирландский сеттер, лабрадор или, может, шотландская ржавая борзая. В породах собак я не разбираюсь. Опьяненная свободой, она, словно четвероногая шаровая молния, бешено носилась среди людей, волоча за собой длинную тонкую цепь, пристегнутую к ошейнику. Псина присела, пописала, а затем, отбежав, повторила эту процедуру уже в другом месте, помечая весь мир как свою территорию. Потом она примчалась ко мне, шурша по траве цепью, и обнюхала мои ботинки. Решив, что я мертв, собака принялась исследовать мои джинсы – видимо, в надежде на то, что перед смертью я положил в карман немного вяленой говядины.