Мы спускаемся без происшествий. Я заношу руку над дверью подъезда, но не могу ее открыть. Я уже готов вернуться обратно в квартиру, но Руфус обгоняет меня и открывает дверь. Влажный воздух последних дней лета приносит некоторое облегчение. Меня даже посещает надежда, что я и только я — прости меня, Руфус, — могу победить смерть. Сладкая секунда в отрыве от реальности. — Вперед, — говорит Руфус. Он на меня давит, но в этом вся суть наших с ним взаимоотношений. Я не хочу разочаровывать нас обоих, а особенно самого себя. Я выхожу из подъезда, но, оказавшись за порогом, сразу останавливаюсь. В последний раз я был на улице вчера днем, возвращался от папы из больницы. Ничем не примечательный День труда [4]. Но сейчас я чувствую себя совсем иначе. Я рассматриваю здания, среди которых вырос, но на которые никогда не обращал особого внимания. В окнах моих соседей свет. Слышно даже, как какая-то пара громко занимается любовью, как раскатисто смеются за кадром зрители в комедийной программе; из другого окна тоже доносится смех: возможно, кто-то шумно реагирует на вульгарное юмористическое шоу, на щекотку любимого человека или шутку, которую в столь поздний час прислал в эсэмэске кто-то из близких. Руфус хлопает в ладоши и выдергивает меня из транса. — Десять очков тебе. Потом подходит к ограде и снимает замок со своего стального серого велосипеда. — Куда поедем? — спрашиваю я, делая микроскопический шажок прочь от двери. — Нам нужен план боя. — План боя обычно подразумевает наличие пуль и бомб, — замечает Руфус. — Предлагаю называть наш план стратегией. — Он выкатывает велосипед на угол улицы. — Списки того, что нужно успеть сделать перед смертью, бессмысленны. Все сделать все равно невозможно. Лучше плыть по течению. — Говоришь как настоящий специалист по смерти. Какую тупость я сморозил. Я осознаю это прежде, чем Руфус начинает кивать. — Ну да, — говорит он. — Извини. Я просто… — Подступает паническая атака; в груди все сжимается, лицо начинает пылать, кожа по всему телу — чесаться. — В голове никак не укладывается, что я проживаю день, в котором могут понадобиться списки предсмертных дел. — Я чешу затылок и делаю глубокий вдох. — Эта тема не сработает. Все обернется против нас. Проводить время вместе — плохая затея, потому что так мы только удваиваем шансы умереть раньше времени. Это как зона высокой радиоактивности для Обреченных. А если мы завернем за угол, я споткнусь и разобью голову о пожарный гидрант и… — Я замолкаю и весь съеживаюсь от фантомной боли, которая настигает, если представить, как падаешь лицом вниз на забор со штыками или как тебе разом выбивают все зубы. — Делай что хочешь, но нам конец, и не важно, тусуемся мы вместе или нет, — пожимает плечами Руфус. — Какой смысл теперь бояться? — Не так все просто. Мы же умрем не естественной смертью. Как жить, зная, что на улице нас может сбить грузовик? — Прежде чем перейти дорогу, будем смотреть по сторонам, как учили в детстве. — А если кто-то вытащит пушку? — Будем обходить стороной бандитские кварталы. — А если нас собьет поезд? — Если мы в свой Последний день окажемся на рельсах, то, считай, сами напросились. — А если… — Не мучай себя. — Руфус закрывает глаза и трет их кулаками. Я свожу его с ума. — Мы можем целый день играть в эту твою игру, а можем просто забить и, вероятно, прожить этот день по-человечески, понимаешь? Не стоит портить его самим себе. Руфус прав. Я знаю, что он прав. Не буду больше спорить. — Мне понадобится немного времени, чтобы оказаться на одном с тобой уровне осознания происходящего. Я не могу перестать бояться потому, что знаю, что мой выбор таков: «сделай что-нибудь и умри» или «не делай ничего и все равно умри». — Он не напоминает мне, что у нас не так-то много времени. — Мне нужно попрощаться с папой и лучшей подругой. — Я начинаю шагать в направлении станции метро на 110-й улице. — Легко, — говорит Руфус. — Мне делать особо нечего. Церемония моих похорон уже позади, пусть она прошла и не совсем так, как планировалось. И сыграть их заново мне тоже вряд ли удастся. Я не удивлен, что у того, кто так смело проживает свой Последний день, уже были прижизненные похороны. Уверен, ему есть с кем попрощаться, и этих людей больше двух. — Что произошло? — спрашиваю я. — Ерунда. — Руфус не хочет распространяться. Мы смотрим налево, потом направо, готовимся перейти дорогу, и вдруг я замечаю на дороге мертвую птицу. Освещаемая лампами на козырьке круглосуточного магазина, она отбрасывает крошечную тень на проезжую часть. Птичка раздавлена; ее головка оторвана и лежит в нескольких сантиметрах от туловища. Думаю, ее сначала переехал автомобиль, а потом добил велосипедист. Надеюсь, не Руфус. Эту птичку никто не предупредил, что она умрет сегодня, вчера или позавчера, хотя мне приятно думать, что водитель, который ее раздавил, заметив ее, хотя бы посигналил. А может, предупреждение ничего бы и не значило. Руфус тоже замечает птицу. — Какая жесть. — Нужно убрать ее с дороги. — Я оглядываюсь в поисках какого-нибудь предмета, которым можно было бы поднять мертвое тельце. Я знаю, что голыми руками его лучше не трогать. — Что ты сказал? — У меня к таким вещам другое отношение, не просто «умер и умер, идем дальше», — говорю я. — У меня тоже совершенно точно не такое, — говорит Руфус, и в его голосе сквозит напряжение. Мне нужно быть сдержаннее. — Прости. Опять я. — Я прекращаю поиски. — Вот что. Когда я учился в третьем классе, я однажды играл на улице под дождем и увидел, как из гнезда выпал птенец. Я проследил его падение посекундно: он подпрыгнул в гнезде, расправил крылья, выпал. Я видел, как его взгляд жадно метался в поисках помощи. При ударе птенец сломал лапку и не смог дотащить себя до укрытия, так что дождь барабанил прямо по нему. — У него, видимо, что-то с инстинктами было неладно, раз он просто сбросился с ветки, — говорит Руфус. Птенец по крайней мере осмелился покинуть гнездо. — Я испугался, что он замерзнет до смерти или утонет в луже, поэтому подбежал к нему, присел рядом на землю и сделал ему крышу из ног, как будто спрятал в домике. Правда, холодный ветер сыграл со мной злую шутку: я сильно простудился, так что мне пришлось пропустить школу в понедельник и вторник. — А что случилось потом? — Не знаю, — признался я. — Помню, что заболел и не пошел в школу, но мое сознание будто бы заблокировало то, что случилось с птенцом. Время от времени я о нем вспоминаю, потому что не нашел тогда лестницу и не вернул его в гнездо. Тяжело вспоминать, что я оставил птичку умирать под дождем. — Я часто думаю, что, помогая этому птенцу, я совершил первый в своей жизни осознанный добрый поступок, который был связан только с моим желанием помочь другому существу, а не с ожиданиями папы или учителей. — Но для этой птички я постараюсь получше. Руфус смотрит на меня, глубоко вздыхает, после чего поворачивается ко мне спиной и отъезжает. Грудная клетка снова сжимается; вполне возможно, у меня все-таки есть проблемы со здоровьем, которые обнаружатся сегодня, и я от них умру, но какое же облегчение я испытываю, когда вижу, что Руфус паркует велосипед у тротуара и ставит его на подножку. — Я сейчас что-нибудь найду, — говорит он. — Не трогай ее. Я проверяю, нет ли в поле зрения машин. Руфус возвращается с выброшенной кем-то газетой и протягивает ее мне. — Что нашел. — Спасибо. — С помощью газеты я поднимаю с асфальта тельце птицы и ее оторванную голову. Потом иду к общинному саду напротив метро, расположенному между баскетбольной и детской площадками. Медленно крутя педали, Руфус едет рядом. — Что будешь с ней делать? — Похороню. — Я захожу в сад и нахожу уголок за деревом, подальше от того участка, на котором местные садовники высаживают фруктовые деревья и цветы в попытке сделать мир немного ярче. После я опускаюсь на колени и кладу газету на газон, опасаясь, как бы не укатилась птичья голова. Руфус никак не комментирует мои намерения, но я чувствую необходимость добавить: — Просто не могу оставить птицу на дороге, а то ее выкинут в урну или, чего доброго, будут раз за разом давить колесами. Мне нравится мысль о том, что птичка, которая так трагически погибла раньше времени, покоится в самой гуще жизни, тут, в саду. Я даже представляю, что это дерево когда-то было человеком, Обреченным, которого кремировали, и перед самой смертью он отдал распоряжение упаковать его прах в биологически разлагаемую урну вместе с семечком, которое даст новую жизнь. — Уже четыре с небольшим, — сообщает Руфус. — Я быстро. Насколько я понимаю, он не из тех парней, что любят хоронить птиц. Я знаю многих, кто не понимает и не принимает подобные сантименты. В конце концов, для большинства людей птица — ничто в сравнении с человеком, потому что человек надевает галстук и ходит на работу, влюбляется и женится, рожает и воспитывает детей. Но ведь птицы тоже все это делают. Они работают (хорошо, без галстуков, тут вы меня подловили), спариваются и кормят птенчиков, пока те не научатся летать. Некоторые из них превращаются в домашних питомцев и радуют детей. Детей, что учатся любить и быть милосердными к животным. Другие птицы просто проживают свою жизнь до конца. Такого рода сантименты — матеовский пунктик. Именно из-за них окружающие всегда считали меня странным. Я нечасто делюсь с кем-то подобными мыслями, даже с папой и Лидией. Могилка размером с два кулака. Я стряхиваю с газеты тело и голову птички и в этот самый миг краем глаза замечаю вспышку у себя за спиной. Нет, первое, что мне приходит в голову, это вовсе не то, что инопланетяне спускают сверху своих приспешников, которые заберут меня с Земли. Ну то есть ладно, первым делом я думаю именно об этом. Я поворачиваюсь и вижу, что Руфус направляет на меня камеру мобильника. — Прости, — говорит он. — Не каждый день доводится видеть, как кто-то хоронит птицу. Я сыплю землю на тело птички и разглаживаю поверхность могилки, прежде чем встать. — Надеюсь, кто-то окажется так же добр и к нам, когда пробьет наш час. [4] Национальный праздник в США, который отмечается в первый понедельник сентября, начиная с 1882 года. Руфус 04:09 Да этот Матео даже слишком добрый. Я совершенно точно больше ни в чем его не подозреваю. Не похож он на человека, который может на меня напасть. Но я реально просто в шоке. Не ожидал, что встречу кого-то настолько… чистого, что ли? Не могу сказать, что меня всегда окружали сплошные сволочи, но вот, например, Малкольм и Тэго в жизни не стали бы хоронить птицу, будем честны. Нападение на этого придурка, мать его, Пека доказывает, что мы далеко не невинные младенцы. Спорю на что угодно: Матео не умеет как следует сжимать кулаки и ни разу не проявлял жестокости, даже в детском возрасте, когда нам прощают и списывают со счетов много всякой фигни, мы же еще такие маленькие… Рассказать ему о Пеке точно не получится. Эту историю я сегодня унесу с собой в могилу. — К кому пойдем сначала? — К папе. Можем сесть на метро. — Матео машет рукой в сторону соседней станции. — Всего две остановки в сторону центра, но так куда безопаснее, чем пешком. Это расстояние я преодолел бы на велике за пять минут, и меня подмывает так и сделать и просто подождать Матео у выхода из метро, но интуиция подсказывает, что он меня кинет и я буду там шататься в одиночестве. Я поднимаю велик за раму и сиденье и несу его вниз к платформе. Я уже завожу его за угол, когда замечаю, что Матео с опаской мешкает позади, вместо того чтобы идти за мной. Помнится, я вел себя примерно так же, когда вместе с Оливией много лет назад ходил в дом с привидениями в Бруклине. Только я тогда был совсем ребенком. Уж не знаю, чего так боится Матео, но решаю не спрашивать его об этом. — Все хорошо, — говорю я. — Горизонт чист. Матео плетется сзади, все еще недоверчиво оглядывая пустой коридор, который ведет к турникетам.