Цикорий, похожий на другие цветы, казался между тем совершенно иным, но не по причине чуть более широких, нежели у остальных, лепестков. То солнце, которое, в общем, играло всеми, с ним обошлось лукавее прочих, и изловчилось подсветить его до такой степени затейливо, что чудилось, будто распустившийся бутон сам испускает сияние. Тычинки же, осыпанные пыльцой, словно сахаром, на свету источали едва заметный сладкий пар. Цветок, невзирая на то, что был отмечен, оставался прежним, — доверчивым, простодушным, радушным и заметным от того. Шмели и бабочки первым навещали именно его, минуя сотоварищей луговника, так неловко прозывали сей цвет цикорники, охотники и копатели цикорного корня, что сушат его и продают заместо кофе по сей день. И радовал бы этот цветок на стебле с детскими угловатыми коленками округу, сколь ему было отпущено, аж до осени, если бы не вздумалось кому покосить лужок, да намести стожок. Для какого такого дела, неведомо — незнаемо, только пришлось идти мимо того покоса, где лежал тот цветок, истекая белым соком, как кровью. — Ох, жалость-то какая! — Воскликнул Некто, прибившийся по пути. Горько было глядеть на оторванный от родной земли, от корней цветок, но превозмог он случившуюся разлуку, и распустился навстречу последнему в своей жизни рассвету, голубыми жемчужными лучами от горизонта до горизонта. — Не всяк так-то смогёт… — Вздохнул всё тот же Некто. Кто он был таков, теперь не узнать. Спохватились его в пустой простылый след, как и не пылил лаптями рядом по всё время пути никто. И грусть обуяла вдруг. Так от нечаянного тумана округа делается чёрно-белой… А где-то далеко было слышно грозу, что шалила, будто дитя, что бегало по комнатам, то включало, то выключало свет, и натыкалось в темноте на стулья, роняя их один за одним… Без конца. На свидание с осенью… Крадётся лето между луж, как промежду прочим. Обходит округу бочком, по кругу. Семенит, опасаясь поскользнуться на полужидкой слякоти бездорожья, по глубокому ручью дороги, что выплёскивается через поребрик, облизывая обочину, и оседает каплями на обуви горожан или, коли есть где гранитная насыпь, просачивается сквозь неё, не оставляя заметного следа. С поклажей в половину себя, по пресыщенному водой песку бежит одинокий муравей. Тащит он завёрнутую в белую пелёнку, словно куколку, куколку6[стадия развития муравья]. Поднимая её повыше над заилившейся тропинкой, дабы не выпачкать, надсаживается, изнемогая, но не мыслит остановиться, бросить, не донести… Лишь отдувается со свистом. Менее храбрые его сотоварищи отсиживаются в сухих лабиринтах подземного гнезда, более смелых смелО мокрой метлой косого на оба глаза ливня, и изломанными, игрушечными их телами обметало теперь отмели луж и рек, будто губы лихорадкой. Белые ночные цветы7[Смолёвка пони́кшая, или Смолёвка поника́ющая (лат. Silēne nūtans) — вид растений рода Смолёвка (Silene) семейства Гвоздичные (Caryophyllaceae)] заставляли себя спать по всё время, пока шёл дождь, сжимали крепко веки бутонов, нарочно пренебрегая светом дня. Сговорчивые при луне, страстные ея поклонники, открывались они ей навстречу, отражая созвездия, как нападки. Выбирая себе ночных бабочек для вальса или тангО, разборчивы и придирчивы они весьма, хотя мнут бархат богатых нарядов лишь до рассвета, ни мгновением дольше. — А дальше? — Кому какая про то печаль… Стараясь шуметь потише, крадётся лето между луж, как промежду прочим… — Торопится, знать. — Куда? — На свидание. А спросите — с кем, так с осенью, с кем же ему ещё… Меньшее из зол У меня перестал подходить хлеб. Тот, что так любил отец, и, называя его пирожным, отрезал дрожащими слегка руками, а жевал с улыбкой, чуть прикрыв глаза от удовольствия. Мне говорят — дрожжи не те, мука, масло… Да нет, всё то же, не изменилось ничего, кроме, пожалуй, меня. После того, как не стало отца, я не чувствую дыхания хлеба, — того, из зерна с омытых вечной вечерней росой полей и забродившего от капли цветочного нектара, что обронила из переполненной авоськи пчела… Оно как-то скоро и незаметно прошло, то время, когда вызволенный из печи, утомлённый её жаром, хлеб улыбался навстречу: — Наконец-то! — Шептал он. — А разве я опоздал? — Удивлялся ты притворно, ибо сам не мог дождаться никак, дабы прижаться щекой к корочке, ощутить её сдобный в меру, кружащий голову и сбивающий с толку дух. — Но всё же, скажите ваш способ, быть может, я найду ответ, причину… — Извольте. Залитый варёной водой солод как и прежде ленится до рассвета. Тёплые дрожжи, от недолгой, но сладкой их жизни, уподобляются тучам, что растут на глазах, погоняемы волей ветра. Спутанность мыслей просеянной мелко муки со щепотью соли в ней, как истиной, сутью, солью бытия, из многих его слёз. И, для утоления ран, — масло солнечного цветка, что лоснится, бежит густоты, тяготиться ею и льнёт ко всему, чего коснётся… — Я полагаю, вам надо поговорить с хлебом по душам перед тем, как поставить в печь. — Не поможет. Увы. У меня перестал подходить хлеб. Он не видит в том смысла. Я не сумею радоваться ему также, как отец, которого мне хотелось защитить, отгородить свежей горбушкой… от его прошлого. От голодного детства и контузии в войну, от показательных казней и открыток поверженных врагов, по которым он учил их язык… А как забыть про кусок хлеба, что съедает… съедал!!! — после каждой трапезы отец. Он так и не смог прекратить делать это. Привычка иссякла вместе с жизнью. И не испытать больше того счастья — печь хлеб, предвкушая, сколь будет доволен отец. У меня перестал подходить хлеб. Ну, что ж. Пусть бы случилось только это. De duobus malis minus est semper eligendum8[меньшее из зол следует избирать; «Этика Никомаха» (др. — греч.) Аристотель]. А зря… Уехавшие. Они не предатели, они воры, которые похитили веру в человечество, вместе с частью прошлого, в котором увязли мы все навечно. Карусель бытия такова что, подсаживая «прокатиться» новых людей, она выпроваживает, гонит прочь предыдущих. Когда и кого — решает сама, невзирая на наличие входных, лотерейных или банковских билетов. Думая о чём-то своём, не глядя ни на кого, крутит она ручку барабана, на котором смазанные дождями и движением яркие пятна. И нам надо успеть угадать среди них образы своих извеку людей, отыскать сонетку к нужному колокольчику, дабы пробудить в себе любовь к ним и привыкнуть к их новым лицам. Тот разрисованный барабан — один на всех. Без любого из нас он сделается ущербным, ветхим и от вращения довольно скоро рассыпется в прах, так что погребёт под собой всё нажитое поколениями людей. Слышите грохот оседающих в пыль памятников? Стёртое с лица земли, становится ею. Люди, имён которых не назову, украли себя из моей жизни. И мне стыдно, что я позволила обмануться. Контрамарки или пение бок о бок на сцене, переписка, обеты, обеды и подарки друг другу через верных людей… Верных!!! Так зачем было всё это?! Говорят, что надо прощать. Надо? Простила! Но как заставить себя поверить в то, что оставшиеся не враги: мне, нам, Отечеству?! Мы избегаем разговоров со знакомыми ПРО ЭТО, хотя оно и не несёт нынче никакого, скользкого от вожделения, подтекста. Мы не уверены теперь, сколь истины осталось в наших друзьях, ведь их принадлежность определяется не готовностью составить компанию, но решимостью оставаться с Родиной на протяжении всей её судьбы. И не как у постели угасающего престарелого родственника, не с сожалениями и причитаниями, в надежде пережить поскорее это «досадное недоразумение, которое скоро, очень скоро пройдёт». Желание уничтожить врага улетучивается только вместе с ним. Не думали про это? А зря. Ведь враг — это мы… В погоне за махаоном Виноград застил дому глаза. Завивая с ночи подле окон в тонкие кудри длинный чуб, стриженная не раз лоза выглядела неприбранной, а из-за того, что она упрямо ломала строй и тянулась на стороны, не было никакой возможности разглядеть, случится ли навялить изюму хотя бы в этот год. В прошлые-то, повсегда изобильные по слухам времена, на радость детворе, сушили целые столы виноградного соку на смокву. Свёрнутая наподобие скалки, хранилась она в кладовой, и не было дня, чтобы не отрезывали от неё приличного куска в довесок к ужину ребятне. Теперь же — ни смородины, ни вишен, ни малины. Впрочем, ветер, вероятно, ведает, в каком месте их искать, но из его стонов разве поймёшь, где именно? Остаётся лишь досадовать на его удачу, да прислушиваться, как сладко вздыхает он смородинным, да кисло — малиновым духом. Однако не во всякий час он так смирен. Ежели, к примеру, ты идёшь где совсем один, а босой ветер шлёпает по траве следом, то чудится, что это спешат за тобой, из-за чего оборачиваешься опасливо и часто. А когда ветр ещё и толкнет вдруг в спину, либо подсадит со всего маху, тут уж торопишься поскорее домой, да запрёшься на всякий-то случай. И пока ты подсматриваешь из-за занавески во двор за тем, как ржавые бабочки глядят завистливо на шмеля, кой обхаживает голубую кукурузку цветка вероники, заплутавшая промеж рам муха жужжит жалобно: «Алле!», взывая к телефонистке, дабы вызвать кого-то себе в помощь. Через пыльное окно видны земляные полы сада, выложенные янтарной мозаикой листвы, и то, как в погоне за махаоном, птенец жаворонка едва не расшибся о вишню. Мать с криками устремилась за ним, но ничего, в этот раз обошлось. Часть пейзажа замазано белым, то пятно березняка. Привычный и незаметный от того, усеян он берестяными грамотами, — свитками, исписанными углем и затерявшейся промеж ними, поражающей воображение, чагой. Одна распахнута, ровно открытая перловица, чья жемчужина закатилась на сосновую ветку и укрылась в ее мехах, притворяясь коконом паука. Тут же и алые ягоды ландыша, словно покрытые глазурью глиняные бусины. И ты никогда не бываешь одинок в своём стремлении узнать в подробностях про то, что делается вокруг. Солнце и то, — протрёт прореху в облаках, будто в замерзшем оконце, и любуется. Бывает, на что-то и не глядели б его глаза, а деваться некуда, — хочешь не хочешь, не отворотиться ему, не отвертеться от земли ни-ког-да … Мать в законе 9[свекровь] О… как она была счастлива, как гордилась собой в ту минуту, когда после слов адвоката, обращённых к судье: «Прошу обратить ваше внимание на двадцать шестой лист дела…», тот пробежал глазами указанную страницу, и вскинув брови к парику, стукнул молоточком по круглой, морёного дуба, подставке, решив вопрос в её пользу. Со стороны, да при здравом размышлении, всё это было больше похоже на торги, чем на суд, к тому же законник, по давней студенческой привычке, в момент удара молотком, довольно громко прошептал: «Продано», и усмехнулся. Но она, само собой, не замечала ничего вокруг из-за оглушившей её радости. Вот, наконец-то, свершилось! И плевать, что ей уже за восемьдесят. Ну, что бы она теперь делала дома?! Ходила из угла в угол по собственной квартире, прислушиваясь к разговорам соседей за стеной? Их всех, за годы проживания в одном подъезде, она знала, как облупленных. Ну, вышла бы на рынок, в магазин, а в субботу, принарядившись, — в церковь. И всё? Теперь-то у неё совершенно другая жизнь, и она может делать, что ей заблагорассудится. Конечно, и квартира от наймодателя, и дочь приходит домой только ночевать, но это ничего. Пока она работает, у неё самой есть время поразмыслить. Только вот про что — не придумается никак. Ну, так и это тоже — до поры до времени. Можно, к примеру, открыть окошко и накрошить хлеб голубям. Те не обойдут вниманием нечаянное, нежданно-негаданное пиршество, прилетят сразу. Поворкуют, поклюют, выпачкают подоконник и, когда поймут, что поживиться боле нечем, упорхнут, кинув в оплату голубое пёрышко. Голуби везде одинаковые. Зато, когда у дочери будет выходной, они снова поедут в магазин и купят еды на неделю, — молока, крупы. Надо будет попросить дочь, чтобы сфотографировала подле ящиков с помидорами, отослать родне, которой на один и тот же сочувствующий вопрос «Как вы там?», всякий раз приходится отвечать с довольным хохотком: «Как в шоколаде!» Ну, а как ещё ответить-то? Дочь не бросает вторую работу только потому, что раз в неделю ей бесплатно дают три фунта говядины и свежую буханку. Это хорошее подспорье. А так — им всего хватает, самое главное — вырвались с ненавистной Родины. … Так думала она по дороге в больницу к дочери, соседка согласилась отвезти её туда. Сама-то она не умеет водить машину, да и языка за десять лет не выучила. Дочь вторую неделю держат привязанной к кровати и каждые шесть часов ставят укол морфина в живот. Врач приходит, но только за тем, чтобы добиться согласия на использование органов тем, «кому они нужнее». — Ты не проживёшь и месяца! — Убеждает доктор. — Я ещё станцую на твоих похоронах… — Раздаётся из разорванного в сопротивлении рта. — Страшные истории вы рассказываете. — Это не выдумка, быль. — Надо же… Так что там было-то? — Где?! — Да, на двадцать шестой странице! — А… вы про это… Ничего особенного. Вырезка из газеты «Комсомольская правда» от 3 марта одна тысяча пятьдесят восьмого года, перевод на английский статьи про девочку, которая вместо того, чтобы заниматься школьными делами, изучает Библию. Такое счастье… Ночь только-только раздвинула занавески, дабы впустить немного света на округу, когда я вышел из дому и направился к реке. Неосторожные со сна птахи, согреваясь, сипло прочищали горло и сквозили близко возле щёк, дабы заглянуть в глаза и понять причины моего столь раннего появления в лесу. Скоро оставив попытки разобраться, они разводили в недоумении крылами и присаживались на ближайшие ветки досыпать. На удивление, потревоженные в траве комары, и те были недовольны. Сварливо пища, они спешили вернуться к нагретым за ночь постелям листвы, в надежде досмотреть сны, чьи сладкие брызги поджидали тут же, по соседству с каплями росы, что трепетали, предвкушая первое прикосновение солнца. Напрасно то было или нет, судить, во всяком случае, не нам, но, пробудив искру радости, светило терзало росинки, иссушая своим жаром, оставляя заместо послевкусия неряшливые пыльные пятна поверх узоров зелёной, вышитой скатерти листвы. Впрочем, некоторым каплям удавалось избежать сей участи, и, щёлкая листья по носу с озорством хмельного шалопая, росинки сбегали ближе к земле, намереваясь схорониться до вечера, когда уж можно будет не страшиться собственной будущности. Однако и там их поджидала неприятность. В милом, нежном, трогательном обличье россыпь новорождённых, стеклянных почти улиток, каждая — в собственном хрустальном напёрстке раковины, отпивала по глотку росы, что в той самой едной капле, чем истощала её запасы задолго до наступления вечера. Тем же, что было пролито мимо рта, довольствовалась земля. — Так только, смочить губы… — Бормотала она тихая от неловкости, утираясь тыльной обветренной ладонью, всю в рыжих веснушках рано павшей листвы вишни. Добравшись до реки, я побросал с себя одежду на песок, и не раздумывая ступил в холодное течение с решимостью, которая напугала даже лягушек, которые благоразумно обосновались поверх листьев кувшинки.