— А ты не бойся, нехорошо это, расходовать себя на страх, не для того тебя мама родила… — Начала было воспитывать меня бабушка, как и сама смолкла из-за нарастающего воя мужиков, которые уже не сдерживали себя, а повинуясь заведённому издавна порядку, решились выплеснуть недовольство собой на хворающих тем же недугом. СтенОшный бой давно перестал быть народной забавой, а самобичевание заразно, да ещё эдаким образом, когда и лежачего затопчут, и свинчаткой не побрезгают вдарить, так что есть риск остаться без чего-то нужного: глаза, уха, нутра или вовсе не подняться с земли, как это уже бывало не раз, прямо у нас на виду… Мы с бабушкой прильнули к окну не из любопытства, но словно те два кролика, которых удав заманивает к себе в утробу ритмичными телодвижениями. До первой крови это было похоже на то, как волна бьётся о каменную стену, оставляя алую пену на берегу. Только не от рассветного солнца она сделалась вскоре красна. Заворожённые, мы с бабушкой следили за тем, как, не помня себя, бегут друг на друга люди с обагрёнными яростью лицами, и белыми от гнева глазами, сквозь поднявшуюся пыль они отчего-то были очень хорошо видны даже издали. Не знаю, чтобы было с нами, если бы не оклик деда: — А ну-ка, брысь от окна! Вороны! Задёрнуть занавеску! Марш! И вот уже я сижу на скамеечке и читаю вслух бабушке газету, сам не понимая о чём, а она шинкует жгут теста на ровные части, как капусту. — Ты пельмени будешь лепить, что ли? — Окликнул бабушку дед. — Пирожки… — Ответила бабушка. — А чего ж так мелко-то? — Беззлобно, с нежностью укорил её дед, и бабушка, что называется, очухалась, слепила все куски в один, и раскатала, как обычно. Что и говорить, всякий раз тяжело было приходить в себя после увиденного. Став чуть старше, я однажды сам едва не попал под раздачу, когда шёл от молочницы с бидоном. Из толпы дерущихся мне навстречу выбежал один, — в изорванной рубахе, с разорванным ртом. Не столь от испуга, как от неожиданности, я остановился дожидаться нападения, и был бы знатно избит, коли бы не хлёсткий перехват за кисть направленного мне в лицо удара. После хриплого: «Беги-как ты лучше домой, малец», я пришёл в себя, поспешил домой, и хотя по дороге потерял крышку от бидона, молока не пролил. Но это было несколькими годами позже, а вечером того дня, когда дед укладывал меня спать, я спросил у него, отчего это бывает, то, что происходит каждое субботнее утро, и, если оно не прекратится, когда я вырасту, — нельзя ли мне как-нибудь смастерить кастет из свинцовой чушки, что пылится в кладовой. Дед грозно поглядел на меня тогда, вздохнул, и…: — Отольём. — Просто сказал он, погладив по голове. Надеялся, наверное, что забуду про это по малолетству или не понадобится мне вовсе никогда. По течению реки Небо выглядело так, будто его несколько потёрли наждаком или крупным речным песком. Обложенный, болезненный язычок луны дразнил утро, что проглядывало сквозь сумерки и вполне очевидно стеснялось выходить. Измятая кудрями поворотов, пропахшая на изломах мятой, река успевала провести по длинным, мытым волосам водорослей, полюбоваться на рыб и ракушек, а то и поиграть с песком, особенно на отмелях, там где брод и едва по щиколотку, да не всякая порожняя плоскодонка проскочит, а гружёная, так и вовсе Проведут её, ухватившись за борт, в закатанных до колена штанах, проскребёт она пузом по дну с важным звенящим скрыпом, ну а дальше, как по маслу. Крепкая рука течения увлекала реку за собой, и та не могла с этим ничего поделать. Спешка хотя и наскучила ей слегка, была привычна. Остающиеся позади берега, населённые и безлюдные, несомненно развлекали реку, но ведь и для дитяти не во всякий час погремушка хороша. Иногда хочется покоя и от неё. На этот случай у реки, как у иной девицы имелись свои секреты. Лукошки затонов с островами и без, глубокие и не очень, в которых гостили гуси-лебеди с ребятишками, справные сомы по паре на омут, да суетливые воднихи20[выдра — название Воронежской губернии], что в каждую минуту в другом месте. И уж так старалась речка обиходить каждый такой тихий уголок! Обшивала по краю рогозом с камышом, а гладью по водной глади — кувшинками с кубышками, — для ровного цвету, для радости бытия и на погляд. Ну, а касаемо лягушек и стрекоз, этого добра там тоже во всякое время полные горсти, без них никак, без оных, может и тихо, да гадко. Жизни мало! Так вот бежит, бывало, речка, торопится, а сама сияет под солнышком, припоминая, каково там в затонах, — красиво и ладно… А то, что самой там редко бывать, — ну и ладно! Коли другим от того счастье приключится, и её добрым словом вспомянут. Речка — реченька… Плавно её течение, как речь человечья, — коли честна, чиста и не бранна, да подле сердешного друга и колыбели, либо из уст старца, которому некуда больше спешить21[фраза созвучна со строкой из романса «Ямщик, не гони лошадей», на стихи русского поэта немецкого происхождения Николая Александровича фон Риттера (22.01 1846–1919)]… Не самое худшее из зол… — Только мы разохотились, раскушали лето, а оно — вон чего, засобиралось уходить. Укладывает рюкзаки, стягивает ремнями чемоданы и бросает жребий, — кому вскорости улетать, которому прятаться, кому первому, да в который черёд. И чего не сидится на месте? — А ты как хотел? — Ну, к примеру, чтобы лето не как теперь, а в два раза дольше — это первое дело! Осень же такую, чтобы тихая, с нескоро остывающей под солнцем округой, прохладными утренниками и янтарными зорями, со стынущей день ото дня водой. — И чего ж хорошего? Купаниев-то уже не выйдет. — Чего это? Ты в Крещение окунаешься в иордань? — Ну, как и все! — И здоров после?! — Не жалуюсь… — Таки вот! Осенью вода, хотя холоднее с каждым днём и гуще, а всё не та, что зимой в проруби. Летняя река суетлива, а осенняя степенна, прозрачна. Всю муть прибило ко дну, частью осела на длинных рукавах водорослей. Не то с лодки, — с берега заметно иную рыбку. Как стоит она подле толстого, с руку, корня кувшинки, думает о своём, передними плавничками эдак мелко трепещет, будто пальчиками перебирает, а губами пожёвывает сладко, словно покушала только что, — блинов со сметаной или другого чего, но сочного, да жирного. К кружевному подолу волны пристают разноцветные лодочки листвы, ретушь трав на просвет ранним утром делает более заметной всякую прелесть округи: плавный обвод подбородка пригорка, излом скулы песчаного оврага. А ночами луна плавится в воде неровной дорожкой, и течение уносит её за небритую щёку изгиба реки. Рябое мелководье небес и они же, в обнимку с волной сходящего на нет берега. Нёбо неба саднит от чрезмерной его глубины и голубизны… — Судя по тому, как… оно и осень — ещё ничего? — Выходит, что так. Не самое худшее изо всех зол. Французская булка Французская булка по шесть копеек. Белая, с золотистым рубчиком, хрустящая со всех сторон даже на вид, с едва заметным намёком на сладость. Из разряда простых кушаний, которые не надоедают и сочетаются с первым, вторым, ну и, разумеется, — с компотом тоже. Терпеть её не могу. Спросите почему, и я отвечу. Но не сразу, а так, как обыкновенно делали это в моём детстве старики. Начиная повествование чуть ли не с Царя Гороха, они удерживали слушателя подле себя подольше, иногда для верности прихватив его за рукав, и исподволь подводили к финалу. Итак. Было это в пору, когда войско тараканов, если кто из озорства или за надобностью включал в кухне свет, при отступлении под стол могло шутя прихватить с собой слепого котёнка, выпавшего из коробки у батареи. А клопы, манкируя ножками кровати, поставленными в наполненные керосином консервные банки, по стенам забирались на потолок, и прыгали оттуда в тёплые постели. Случалось, в самый патетический момент. В те же послевоенные годы дети прорезывали первый зуб о трофейную костяшку домино, сделанную из бивня невинно убиенного слоника. Кости были в веснушках чёрных точек, и коли помнится верно — вкусные, да шершавые. Ну, не аппетитнее той французской булки, само собой. А что до неё… Было дело. Поспорил отец во время обеденного перерыва, что в два укуса проглотит французскую булку. На что спорили — уже не припомню, но подавился вторым куском, да так, что чуть не помер. Заработал он на этом спазм голосовой щели, знакомый с детства медицинский термин, при котором горло отца сжималось, когда вздумается, просто ни с чего, не давая воздуху пройти. Я пугался, глядя на то, как он вскакивает вдруг из-за стола и пытается вдохнуть. С годами эта хворь умерила пыл немного, и хорошо, что так, а то не было бы и меня, и этого рассказа. Впрочем, для вселенной то была бы малозначимая потеря, а вот отец… Его было бы жаль. И не хватало бы. Многим. Хороший был… человек… Наяву Он стоял и, дабы не дать выкатиться слезам, задрав голову, щурился на размазанные пальцем ветра мелкие тучки. Они казались выбившимися из подушки мелкими, щекотными перьями. Такие не доставляют неудобства, не будят посреди ночи бесцеремонно шпыняя в щёку, непостижимым образом поправ и наперник и наволочку. С раннего детства его принуждали сдерживать себя во всём. Голоден? Терпи, когда сядут за стол взрослые. И он крепился, сжимая в руках маленькую жёлтую эмалированную мисочку. Урчание в желудке довольно скоро сменялось жаром. Пытаясь обмануть голод, он втягивал живот как можно сильнее, до боли, но это помогало мало. После, когда ему, разумеется не первому, наливали в эту мисочку похлёбки, мать следила за тем, чтобы он ел медленно и аккуратно. На предложение повара подлить мальчику, мать отвечала: — Ему хватит! — И тут же принималась управлять им, разочарованным донельзя: — Не жадничай! Не торопись! Куда тебе столько? — Говорила она под каждую ложку, портя тем и аппетит, и саму долгожданную трапезу. Ему не позволялась бояться чего-либо и иметь собственные желания. Послушание, — безукоризненное, абсолютное, — навязывалось, прививалось и вбивалось ежедневно. Только вот, он был слишком счастлив фактом своего появления на свет, самой жизнью, так что все попытки подчинить его сторонней воле казались недоразумением, не принимались всерьёз, хотя и доставляли много неприятных, горьких, страшных минут. — Необходимо не выказывать эмоции, не давать им волю! — Но как, в таком разе, познать себя истинного? — Всё придёт, в своё время! — Но я же не узнаю то, что придёт и провороню его… — И что? Не выпячивай себя, меньше конфуза. Всё должно быть в меру! — Но ведь у каждого она своя… — Не дерзи. Даже во сне он не мог быть самим собой. Сны, — яркие, счастливые, — тревожили до зубовного скрежета, но мать неизменно будила его, заставляя перестать, а наутро поила отваром из семечек тебека22[нижегородское название тыквы], кормила толчёным чесноком на молоке, даже водила к доктору, да всё без толку, — не в силах противостоять родительскому напору наяву, он отвоевал себе этот скрип ценой собственных зубов. Ему давно уж нечем скрипеть во сне ни от ярости, ни от злости, как делал это в детстве, пугая мать. Да и запас внутренней радости, что некогда играючи уравновешивал постоянное, навязанное недовольство собою, почти иссяк. Незанятое ничем место, заполнилось досадой неминуемого взросления, когда внезапно, как на голову снегом, обрушилось осознание того, что родители не всесильны, но ветшают и вянут с каждым днём, как цветы, а тебе так и не хватило: не их любви, не тепла, не их молодости. Только придирки без счёта и колкости, да умение уязвить побольнее, бесконечные осуждения и неверие, — тебе и в тебя. Этого — сколько хочешь, сполна. Проржавевшие на осенних дождях сосны… Мерцание на ветру травы… Или это пять проявление слабости, и то слёзы дрожат на ресницах, мешая смотреть на мир вокруг. Детский сад — Мария Алексеевна! Вы неправильно говорите! Нет такого слова — «лОжить», правильно говорить — «класть». — Ах, и что же ты будешь делать, когда пойдёшь в школу? Такой умный… — С плохо скрытой ненавистью ответила воспитатель. — Иди-ка, я посмотрю, чистые ли у тебя руки. — Чистые! — Мало ли! Подойди. Сегодня понедельник. Вчера мама выкупала меня, и аккуратно постригла ногти. Не ожидая подвоха, я иду к Марии Алексеевне. — Ха! Ты что, девочка?! — Хищно воскликнула воспитатель, и ухватив меня за плечо, потащила в угол группы к своему столу, где, вооружившись большими ножницами, нависла надо мной своим огромным телом, так что чудится, будто с минуты на минуту я лишусь не то красивого полукружия ноготков, но и самих рук.