– Да, окей. Само собой, раз уж мы решили остановиться, ни одной стоянки не найти. Мы петляем по лабиринту городишек с причудливыми названиями – Плю, Рескью, Альбатрос, – старинные застройки из бревен и камня. В Карфагене находим наконец подходящий кемпинг. Платим и обустраиваемся до утра. Вечернее солнце все еще палит, так что мы пока сидим внутри трейлера. Я включаю маленький вентилятор, принимаю дневные таблетки и устраиваюсь почитать старую “Детройт фри пресс”. Джон вскоре переходит в заднюю часть трейлера и ложится. Под его весом фургон слегка колышется, скрипит какая-то ось. – Элла, где дети? – Дома. Джон садится на кровати, уставясь широко раскрытыми глазами на шов, где стенка сходится с потолком. – Мы оставили их одних? – Угу. Я заведомо знаю, что сейчас будет. Он выворачивает шею, пытаясь заглянуть мне в глаза, зрачки расширяются от испуга. – Как же, господи, мы бросили деток одних? Я хлопаю газетой по столу, нет у меня сил на все это. – Джон, наши дети давно выросли. У них свои семьи. Все хорошо. – Все хорошо? – недоверчиво переспрашивает он. – Да. Ты же помнишь? Кевин женился, Синди вышла замуж. У Кевина с Арленой двое сыновей, Питер и Стивен. И у Синди мальчик и девочка. – Вот как? – Да, Джон. Разве ты не помнишь? Лидия и Джои. – Ну да. Малыши. – Джои восемнадцать. Лидия в университете. Помнишь, мы были у нее на выпускном вечере в школе? Порой мне кажется, я все время твержу Джону одно: “Помнишь? Неужели не помнишь?” Где-то у него в голове, я уверена, дрейфуют все эти воспоминания о нашей долгой жизни вместе. Не могу поверить, что они исчезли. Их всего лишь надо выманить на поверхность. Если для этого приходится все время теребить Джона – что ж, пусть так. – Лидия произнесла на выпускном небольшую речь – о том, что нужно знать, куда идешь, найти свою дорогу в будущее. Все хлопали. Джои играл в оркестре во время раздачи аттестатов… – Да-да, помню. – Вот и хорошо. Ты должен помнить. Помни хорошенько, потому что я до смерти устала помнить все за тебя. – Извини, Элла, – пристыженно отвечает он. Порой я самой себе готова врезать. – Ох, черт. Это ты меня прости, дорогой. Я не должна была злиться. – Это все моя память дурацкая. – Знаю, дорогой. Я снова берусь за газету, решив разобраться с кроссвордом. Ищу карандаш. – Элла, где наши дети? Глубокий вдох. – С ними все хорошо, Джон. Ты поспи. Я велю ему поспать – и что же? Сама и засыпаю прямо за столом. Мгновенные провалы – еще одна причина, почему старость такая докука. Ты вовсе не собиралась спать, а потом вдруг просыпаешься – глядь, прошло несколько часов. День сменился вечером. Между ними пропасть, и ты понятия не имеешь, что за это время произошло. Теперь в трейлере глухая тьма, и это меня пугает. Мы с Джоном давно уже не допускаем, чтобы в доме совсем не было света. Джон теряется в темноте, а я почему-то тревожусь. Ложась спать, мы повсюду оставляем свет. Мы спим в сумраке, дремлем в густой тени. Мы и наяву живем в полутьме, особенно Джон. – Джон! – кричу я, стараясь не паниковать. Он храпит так, что заглушил бы целый оркестр. Наконец я соображаю: прямо тут, над столом, висит лампа. Господи! Я поднимаю руку, нащупываю, кое-как нахожу выключатель. Свет вспыхнул – и снова я в безопасности. – Джон, поднимайся! – Я гляжу на часы. – Что такое? – Голос у него вязкий со сна. – Мы почти три часа продремали. На улице стемнело. Хочу встать, ноги не слушаются. Вращаю стопами в надежде восстановить кровообращение. – Поможешь мне? – Минутку! – откликается Джон, скоренько подходит к столу и протягивает обе руки, чтобы вытащить меня из кресла. – Ой-ой! – Край стола впивается мне в брюхо. – Старушка Джесси две тонны весом! И вот я снова на ногах, колени причиняют мне дискомфорт. Ужасный. – Ш-ш, – шепчет Джон, приглаживая мои волосы. От рук пахнет уксусом, и все же мне приятно его прикосновение. – Все хорошо. Ты проголодался? Стоило заговорить о еде, и Джон просиял. Он выспался и в отличном настроении. Бывает и так, что он просыпается злой как черт. Всяко бывает. – Пожарю нам яичницу с беконом? – предлагаю я. – Отличная мысль. Я бреду в кухоньку. Три ступеньки – и на месте. Вот чем крут кемпер. С годами до всего становится так трудно добраться, а здесь, в нашем “Искателе”, все, что нужно, под рукой. Включаю электрическую сковородку, достаю из холодильника яйца, выкладываю на сковородку шесть полосок бекона. Гоню Джона вымыть руки, и он берется подсушить хлеб. А потом застывает перед кухонным столиком, перед ним стопка нарезанных ломтиков. – Пока не клади их в тостер, – предупреждаю я. Я слежу за ним. Джон закрыл пакет с остатками хлеба на проволочку и роется в ящике (там беспорядок), ищет ножницы. Хочет обрезать пакет точно над проволочкой. Последнюю пару лет он всякий раз так делает. Одно из проявлений болезни. Дома он все время что-то поправляет, перекладывает, крутит в руках. Обрежет пакет, выйдет из комнаты, потом вернется и еще подрежет. Иногда успевает совсем извести пакет, прежде чем мы съедим хлеб. И все же сейчас Джон намного разумнее, чем обычно, и даже его возня с пакетом кажется более-менее нормальной. – Коктейль? – предлагаю я. – Звучит неплохо. Знаю, вы небось думаете: эта женщина только что радовалась нескольким драгоценным мгновениям, когда у ее мужа прояснилось в голове, и что же? Торопится одурманить его выпивкой. Если вы так думаете, вы отчасти правы, но мне плевать. Я заглядываю в шкафчик и вытаскиваю бутылки “Канадиан клаб” и сладкого вермута. – Давненько мы не делали коктейль, – говорю я, переключив сковородку с беконом на минимум. – Достань из морозилки лед. Джон, к моему удивлению, находит какую-то музыку. По трейлеру плывут томные звуки струн, медовый сакс-баритон. Давным-давно Джон записал на магнитофон множество наших любимых альбомов, специально для поездок в каникулы. Всякие хорошие вещи – Артура Лимана, Тони Моттолу, Герба Алперта, Джеки Глисона. – “Полуночное солнце”? – угадываю я. – Наверное, – отвечает Джон, возвращаясь с формочкой ледяных кубиков. – Думаю, это оно. Я смешиваю два “Манхэттена”, очень сладких. С тех пор как дети выросли и покинули дом, мы с Джоном повадились немного выпивать перед ужином. Устраивались внизу, у бара в гостиной, где раньше принимали гостей, зажигали свечи, включали музыку, болтали. Джон как раз дорабатывал последние годы инженером в “Дженерал моторс” и рассказывал мне, что творится в техцентре, кто кого подсиживает, кого обошли с повышением и так далее. После выхода на пенсию он утратил к этому интерес. Слава богу, стаж тридцать лет, повышенная пенсия. Успел отработать до середины 1980-х, когда автопромышленность Детройта развалилась на куски. А я рассказывала, с кем за день поговорила, что нового у детей, о скидках в продуктовом – ничего сверхъестественного. Но мы общались, делились информацией. Теперь мы сидим за столиком, смотрим в свои стаканы – и ни слова. Спасибо, Энди Уильямс поет “Лунную реку”. Хоть какие-то осмысленные звуки. Я кручу стакан в руке, следя, как опускается на дно вишенка. Поднимаю стакан выше: – За твое здоровье! Джон тоже поднимает стакан и улыбается, он всегда так улыбался. Существует ли мышечная память – как пить коктейль? Я отпиваю глоток. Холодный, сладкий, крепкий. Ничто не сравнится с первым глотком коктейля, вспоминаю я. Ах! Как приятно забыть, а потом вспомнить! Вновь оживают надежды, ради которых я отправилась в это путешествие. Джон тоже отхлебывает, сильно жмурится. Миг тревоги – но тут он удовлетворенно вздыхает: – Черт побери, это вкусно! – Мы неплохо продвигаемся, как по-твоему? Джон кивает: – Точно. – Думаю, мы сегодня примерно триста миль проехали. Джон делает второй глоток и хмурится: