Лень, лень, лень. Надоело! Нам бы бегать и играть, Мяч бы по полю гонять — Это дело! Люсе стихи так понравились, что она их сразу запомнила. Вдвоем мы быстро одолели «крестьянина». Я уже собирался вылезти потихоньку в окно, но Люся опять вспомнила, что мы еще должны вставлять пропущенные буквы в слова. У меня даже зубы заныли от досады. Кому интересно делать бесполезную работу! Буквы в словах пропускают, как нарочно, самые трудные. По-моему, это нечестно. Но делать нечего. Как не хотелось, а вставлять пришлось. П…друга дней моих суровых, Г…лубка дряхлая моя. Люся уверяет, что это стихотворение Пушкин написал своей няне. Так ей сказала бабушка. Неужели Карандашкина считает меня таким простачком? Так я и поверю, что у взрослых бывают няни. Просто бабушка посмеялась над ней, и все. Но как же быть с этой «п…другой»? Мы посоветовались и решили уже вставить букву «а», как вдруг в комнату ввалились Катя и Женьчик. Не знаю, почему им вздумалось припереться. Я во всяком случае их не звал. Не хватало еще, чтобы Катька отправилась на кухню и доложила моей маме, сколько двоек я сегодня нахватал. Ко мне и Люсе эти зубрилы относились свысока, потому что учились лучше нас. У Кати были выпученные круглые глаза и толстые косы. Этими косами она гордилась так, как будто ей выдали их за хорошую успеваемость и отличное поведение. Говорила Катя медленно, нараспев, все делала с толком и никуда не спешила. А о Женьчике просто и рассказывать нечего. Он сам по себе почти и не говорил, а только повторял Катины слова. Женьчиком его звала бабушка. Поэтому и мы все стали его так называть. Только Катя звала его Евгением. Она любила все делать правильно. Катя поздоровалась, посмотрела на Люсю и сказала: — Опять у тебя коса расплелась. Это неряшливо. Причешись. Люся боднула головой. Она не любила причесываться. Она не любила, когда ей делали замечания. Катя вздохнула. Женьчик тоже вздохнул. Катя покачала головой. Женьчик тоже покачал. — Раз вы здесь оба, — сказала Катя, — мы вас двоих и подтянем. — Подтягивайте скорей! — закричала Люся. — А то нам некогда. Мы еще не все уроки сделали. — А какой у вас ответ получился в задаче? — спросила Катя, точь-в-точь как Зоя Филипповна. — Полтора землекопа, — ответил я нарочно очень грубо. — Неправильно, — спокойно возразила Катя. — Ну и пусть неправильно. Тебе-то что! — ответил я и сделал ей страшную гримасу. Катя опять вздохнула, покачала головой. Женьчик, конечно, тоже. Ей больше всех надо! — выпалила Люська. Катя поправила свои косы и медленно сказала: — Пойдем, Евгений. Они еще и грубят! Женьчик рассердился, покраснел и самостоятельно выругал нас. Мы очень этому удивились. Наверно, он заметил, как мы с Люськой его передразнивали. Катя сказала, что они сейчас же уйдут и от этого хуже будет только нам, так как мы останемся неподтянутыми. — Прощайте, лодыри, — ласково сказала Катя. — Прощайте, лодыри, — пискнул Женьчик. — Попутный ветер в спину! — гаркнул я. — До свидания, Пятеркины-Четверкины! — пропела Люська Карандашкина. Это, конечно, было не совсем вежливо. Ведь они были у меня в гостях. Конечно, я их не звал, но все же… Вежливо, невежливо, а все-таки я их выставил. Да и Люська убежала вслед за ними. Я остался один. Просто удивительно до чего не хотелось делать уроки! Конечно, если бы у меня была сильная воля, я взял бы, назло себе, и сделал. Вот у Кати небось была сильная воля. Надо будет помириться с ней и спросить, как это она ее приобрела. Папа говорит, что каждый человек может выработать волю и характер, если он борется с трудностями и презирает опасность. Ну, а с чем бороться? Папа говорит — с ленью. Но разве лень — это трудность? Нет, здесь что-то не так. А вот опасность я бы с удовольствием презирал, да только где ж ее возьмешь? Я был очень несчастным. Что такое несчастье? По-моему, когда человека силой заставляют делать то, что ему совсем не хочется, это и есть несчастье. Я даже из истории это вижу. Не хотелось крестьянам быть крепостными и работать на помещиков, а их заставляли. Они и были несчастными. Не хотелось рабочим, чтобы их притесняли на фабриках, а их заработки забирали хозяева, но их заставляли. Они тоже были несчастливы. И очень хорошо сделали, когда вместе с крестьянами устроили революцию и ликвидировали царя как класс. Теперь все стали свободными, работают на себя и потому счастливы. Я не терплю, когда людей угнетают и заставляют делать то, что им совсем не хочется. За окном кричали мальчишки. Солнце светило, очень сильно пахло сиренью. Меня тянуло выпрыгнуть в окно и побежать к ребятам. Но на столе лежали мои учебники. Они были изорванные, залитые чернилами, грязные и скучные. И они были очень сильными. Они держали меня в душной комнате, заставляли решать задачу про каких-то допотопных землекопов, вставлять пропущенные буквы и делать многое другое, что мне было совсем неинтересно. Я вдруг так возненавидел свои учебники, что схватил их со стола и швырнул на пол. — Надоели! — закричал я не своим голосом. И вдруг раздался такой грохот, как будто с высокого дома на мостовую упали сорок тысяч железных бочек. Кузя метнулся с подоконника и прижался к моим ногам. Стало темно. А ведь только что за окном светило солнце. Потом комната осветилась зеленоватым светом, и я заметил каких-то странных человечков. На них были балахоны из покрытой кляксами мятой бумаги. У одного на груди чернело очень знакомое пятно с ручками, ножками и рожками. Точно такие же ножки-рожки я пририсовал кляксе, которую посадил на обложку учебника географии. Человечки молча стояли вокруг стола и сердито на меня смотрели. Надо было что-то немедленно делать. Поэтому я вежливо спросил: — А кто вы такие будете? — Ты присмотрись внимательней, может быть, и узнаешь, — ответил человечек с кляксой. — Он не привык глядеть на нас внимательно точка,— сердито сказал другой человечек и пригрозил мне пальчиком, выпачканным чернилами. Я все понял. Это были мои учебники. Они почему-то ожили и явились ко мне в гости. Если бы вы слышали, как они меня упрекали! — Ни под каким градусом широты и долготы никто и нигде на земном шаре так не обращается с учебниками, как ты! — кричала География. — Ты обливаешь нас чернилами восклицательный знак. Ты рисуешь на наших страницах всякую ерунду восклицательный знак, — надрывалась Грамматика. — Почему вы так напали на меня? Разве Сережа Петькин или Люся Карандашкина учатся лучше? — Пять двоек! — крикнули хором учебники. — Но ведь я приготовил уроки сегодня! — Сегодня ты неправильно решил задачу! — Не усвоил зоны! — Не понял круговорота воды в природе! Больше всех кипятилась Грамматика: — Сегодня ты не повторил безударных гласных восклицательный знак. Не знать родного языка тире позор запятая несчастье запятая преступление восклицательный знак. Терпеть не могу, когда на меня кричат. Обижаюсь. Вот и сейчас я очень обиделся и ответил, что как-нибудь проживу и без ударных гласных и без умения решать задачи и тем более без этого самого круговорота. Тут мои учебники сразу онемели. Они смотрели на меня с таким ужасом, как будто я на их глазах нагрубил директору школы. Потом они стали шептаться и решили, что меня нужно немедленно, вы думаете, наказать? Ничего подобного, — спасти! Чудаки! От чего, спрашивается, спасти? География сказала, что лучше всего отправить меня в Страну невыученных уроков. Человечки с ней сразу же согласились. — А есть ли в этой стране трудности и опасности? — спросил я. — Сколько угодно, — ответила География. — Все путешествие состоит из трудностей. Это ясно, как дважды два — четыре, — прибавила Арифметика. — Каждый шаг там грозит опасностью для жизни восклицательный знак! — воскликнула Грамматика. Об этом стоило подумать. Ведь там не будет ни папы, ни мамы, ни Зои Филипповны! Никто не станет каждую минуту останавливать и кричать: «Не ходи! Не бегай! Не трогай! Не подглядывай! Не подсказывай! Не вертись на парте!» И еще с десяток разных «не», которых я терпеть не могу. Может, как раз в этом путешествии мне удастся развить волю и приобрести характер. Вернусь оттуда с характером — вот папа удивится! — А может быть, придумаем для него что-нибудь другое? — спросила География. — Не надо мне другого! — закричал я. — Так и быть. Отправляюсь в эту вашу опасно-трудную страну.