— Ну что?! — забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая Светланка. — А разве теперь у нас жизнь плохая? …Валя с мамой уже улеглись, когда из прихожей донеслись голоса и топот — это вернулись офицер и денщик. Постепенно всё затихло. Город спал. Рождественская ночь, рождественское утро Оглушительный взрыв раздался далеко за полночь. Зазвенели стёкла в домах, следом заревели паровозные гудки. В комнатах вскочили немцы и через минуту с руганью и криками вылетели из квартиры, грохоча сапогами. Перепуганные мать и дочь отодвинули плотную штору и пытались что-то рассмотреть. Но в окно кухни, выходящее во внутренний двор, можно было увидеть только зарево и клубы серого дыма на фоне тёмного зимнего неба. Фашисты, которых много стояло в квартирах этого дома, спешно выскакивали из разных дверей и бежали на улицу. Топот немецких сапог по булыжнику и отрывистые возгласы гулко отдавались между стенами во мраке двора, усиливая всеобщий страх. Когда двор опустел, Анна Николаевна оделась. — Сиди тут и не высовывайся. Пока все умчались, я выйду посмотрю. Валя сидела в темноте. Ей было страшно, но глубоко в душе тихонько звенело что-то вроде надежды: а вдруг это наши наступают, вдруг отобьют город, прогонят фашистов. Она влезла на табурет, приоткрыла форточку, прислушалась. Больше не слыхать ни выстрелов, ни взрывов… Стоять у окна стало холодно, Валя закрыла форточку, плотно задёрнула затемнение и, закутавшись в одеяло, стала ждать маму. Казалось, прошли часы, прежде чем Анна Николаевна вернулась. Девочка выскочила ей навстречу. — Куда в одной рубашке?! Иди назад. Я сейчас… — Мать сняла пальто и платок, сбросила тёплые боты и прошла в кухню. — Горит где-то у вокзала. Сильно горит. Наверное, потому и гудели паровозы. Немцы ведь ночью тоже грузы гонят по железке. Но самый большой шум в центре, где управа. Туда какие-то машины едут. Я далеко не пошла. Комендантский час всё-таки. Но похоже, что рвануло там. — Мам, это не наши? Не наступление? — Нет, моя дорогая, это точно не оно. Может, диверсия, конечно, а может, сами по пьяни что-то подожгли. Утром узнаем. Давай постараемся ещё поспать. — Мама легла, обняв придвинувшуюся к ней Валю. — Думай о хорошем. О папе, о Мише, о том, как будет, когда настанет мир. Представь, как мы будем следующий Новый год встречать все вместе и без войны. Они уже привыкли спать на полу на разложенных матрасах — жестковато и пол холодный, но терпимо. Сейчас Вале даже нравилось, что матрасы сдвинуты вплотную, что ей, совсем взрослой девочке, можно вот так прижаться к маме и тихонько лежать, засыпая под её тёплой рукой, где так хорошо и спокойно, — как маленькой. Декабрьское утро, хмурое и серое, наступало медленно. Валя с мамой встали, привычно скатали постели, убрав их в угол кухни, позавтракали хлебом и кипятком в тишине — немцы ещё не возвращались. Анна Николаевна раздумывала, брать ли Валю с собой в город — нужно сходить в слободку к Петру Сергеевичу — или оставить её дома, а может быть, отправить к севастопольцам, у которых немцы не живут. Неизвестно, что страшнее. Сегодня в городе не будет спокойно: кто знает, что там взорвалось и что за этим последует. Пока Валя наводила порядок в кухне, Анна Николаевна зашла в комнаты, чтобы посмотреть, не нужно ли что-то прибрать: не дай бог, придут немцы в их отсутствие и будут недовольны. Лучше их не раздражать. Подмела замусоренный пол, отнесла Вале стаканы и миски — помыть. С любопытством посмотрела на фотографии, развешанные на ветках и прислонённые к вазе. Мирные, весёлые снимки. Вот Дитрих с женой и детьми на какой-то полянке. И он, и мальчик — в шортах до колен, жена в сарафане, малыш в забавной одёжке — то ли мальчик, то ли девочка, не поймёшь. Смеющиеся простые крестьянские физиономии. Вот чьи-то дети на празднике около ёлки. Холёная, хорошо одетая женщина с нарядной причёской стоит возле камина — будто с картинки модного журнала. А вот это переводчик — в штатском, в обнимку с двумя пожилыми людьми, видимо родителями, — на фоне необычного дома, белого с тёмными перекрещёнными балками на стенах. Анна Николаевна видела такие строения в книгах. Мощённая булыжником мостовая узенькой старинной улицы, мир и покой, умные улыбчивые лица хорошо образованных людей. Анна Николаевна вздохнула, подумав о контрасте этих фотографий с тем, где сейчас её муж и сын и что делают здесь герои снимков, но не позволила себе углубляться в переживания и быстро закончила уборку. — Валюш, я пойду к Петру Сергеевичу, а ты иди-ка к севастопольцам и жди меня там, не стоит тебе со мной ходить. — Ма-ам! Ну почему? Я хочу с тобой. Я же вчера ходила, и ничего. — Валь, бог знает, что сегодня будет в городе. Так спокойнее. — Я боюсь без тебя. — Хорошо, я тебя доведу, — строго сказала мать, — сдам с рук на руки и уйду. Мне одной сегодня спокойнее будет. Кстати, на улице жутко холодно. Раз у мамы такой голос — спорить бесполезно, Валя вздохнула и пошла одеваться. Анна Николаевна сложила в матерчатую сумку кулёк с остатками пшена, запас липового цвета, насушенного ещё до войны, и большой старинный термос, хранившийся в семье с дореволюционных времён, — с немецкими надписями, штампом «1911» и узором на металлическом корпусе. Вале дала буханочку хлеба, завёрнутую в серую бумагу, — севастопольцам отнести. Они вышли из дома и, оглядываясь, осторожно пошли по тихим переулкам, где меньше риска нарваться на патруль. Из двора за высоким глинобитным забором, где жили Зоя и её родные — Аделаида с Софией, напомнила себе Валя, — доносился крик многих голосов. С улицы ничего видно не было. Валя с матерью замерли, потом Анна Николаевна жестом велела Вале остаться на месте, а сама осторожно подошла к распахнутой калитке. Человек пять-шесть столпились вокруг немолодого крепкого мужика с повязкой квартального старосты на рукаве. Остальные обитатели двора опасливо выглядывали из-за полуприкрытых занавесками окон. — Приказано забрать одного человека с каждого ква́ртала! — перекрикивал всех староста. — Не знаю зачем. Мне не докладают. Если не пойдёт один, придёт патруль и заберёт всех! Люди продолжали кричать все сразу, напуганные дети плакали. Анна Николаевна с облегчением увидела, что Зои, Розы и Шушаны во дворе нет. — А ну, бабы, — молчать! — гаркнул староста, и на его крик прибежал из двора напротив румынский солдат с винтовкой. Валя едва успела спрятаться за угол. Анна Николаевна отпрянула в сторону за открытую калитку. Солдат, недолго думая, схватил первого попавшегося старика и, погрозив остальным винтовкой, погнал мужчину на улицу. Люди затихли. Лишь когда топот сапог по булыжной мостовой стал не слышен, громко и отчаянно горько закричала на незнакомом языке пожилая женщина. Остальные в подавленном молчании расходились по комнатам. Только парнишка лет пятнадцати что-то тихо говорил, обняв бабушку, поглаживал её по плечам, как ребёнка, давая выплакать, откричать их общее горе. Анна Николаевна сделала знак Вале, и они вошли во двор. Ни один человек не обратил на них внимания, ни одна занавеска не шевельнулась на окнах. Всё будто вымерло. В этой тишине отдавался эхом одинокий, гортанно причитающий голос. На стук в дверь никто не отозвался. Валя подёргала ручку: закрыто. — Нету их, — сказал парень, всё ещё обнимавший женщину. — Бабушка рано утром с ними разговаривала: тётя Зоя сказала, они куда-то далеко пойдут, чтобы до темноты вернуться. Анна Николаевна вздохнула. — Ну что ж делать… тогда, Валюш, мы с тобой идём вместе. — Они, прощаясь, кивнули парню и вышли на улицу. — Знаешь что, пойдём-ка мы через курортную зону. Дорога длиннее, но там, может, поспокойнее, чем в центре. Осторожно, переулками, опасаясь новой облавы, они вышли из старого города, пересекли главную улицу, ведущую к базару, — обычно довольно оживлённую, а сейчас пустую, и пошли вдоль моря. На набережной, продуваемой холодным морским ветром, было сыро и зябко. В старом городе тише и будто теплее, подумалось Вале. Она шла, а в ушах у неё всё ещё стоял крик этой женщины и гулкая тишина двора. — Мам, а на каком языке этот парень с бабушкой говорил? — вдруг спросила она. — Это не татарский. Крымчакский, что ли? — Это караимский. Ты не слышала никогда? — Не слышала. Ребята-караимы с нами по-русски разговаривают. — Вообще-то да, на караимском в основном уже только старики говорят. Детей давно по-русски учат. Они пошли быстрее, чтобы не замёрзнуть, и на ветру разговаривать стало трудно. Возле бывшей курортной поликлиники группа жителей — женщины и старики — под присмотром нескольких солдат строили странное сооружение. Четверо подростков притаскивали им на носилках обломки ракушечника и кирпичи — видимо, где-то рядом разобрали постройку или ограду. — Что это? — тихо спросила Валя. Строение было невысоким и походило на коробку с узкими щелями в середине каждой стены. — Не знаю… А, подожди, кажется, это называется дот — долговременная огневая точка. Да, точно, туда прячутся солдаты с пулемётами или с другим оружием. Они могут стрелять через щели, а их самих винтовкой или автоматом почти не достать — разве только разбомбить дот. Видишь, щели смотрят в сторону моря. Это они нападения наших боятся. — Мам, а как ты думаешь, скоро нас отобьют? — Конечно, отобьют, ты разве сомневаешься? Не знаю только, так ли уж скоро. Видишь, все думали, что война к осени закончится, а вон уже и Новый год на носу, а немцы так спокойны, будто они тут навсегда. Но, думаю, к весне-то уж точно освободят. Дорога вдоль курортной зоны, которую Валя так любила, теперь казалась мрачной и зловещей. В сером свете хмурого утра угрожающе топорщилась колючая проволока, оцепившая пляжи. Кажется, даже вездесущие чайки опасаются садиться на песок. Впрочем, чаек в городе стало совсем мало. «Может, еды им нет, — подумала Валя, — и они перебрались куда-то? Или… люди ведь голодают… неужели чаек ловят?» Но она не спросила об этом. Мама думала о чём-то своём, и Валя решила, что она уже не маленькая, чтобы дёргать её и спрашивать, куда чайки делись. Вот уже потянулись густые старые деревья курортного парка, ветер здесь дул слабее, и можно было идти не так быстро. И вдруг Валя остановилась. На месте старой аллеи, посаженной здесь ещё до революции, вместо раскидистых каштанов и платанов высились ряды прямых деревянных крестов. Аккуратные, словно по линейке утрамбованные холмики, на крестах — надписи витиеватыми нерусскими буквами. — Немецкое кладбище, — удивлённо сказала Анна Николаевна. — Давно, однако, мы здесь не ходили. Ишь, как аккуратно всё. Смотри, доча, всего-то два месяца оккупации, и город без боя сдавали… а сколько могил. — Откуда? — А вон в том доме, где был санаторий РККА, теперь немецкий госпиталь. Туда даже кое-кого из города завербовали работать. — И наши лечат врагов?! — Ну, я думаю, врачи-то у них свои, а санитарок и прочих подсобников не из Германии же везти. Говорят, даже медсёстры наши работают — под присмотром, конечно. Немолодые, кого не призвали в армию. — Как это? Врагов лечить?! — Я тоже об этом думала: как это? Возможно, медицина — такая профессия, где нет друзей и врагов. Есть просто люди, которым сейчас плохо, и ты, медик, можешь им помочь. И тебе всё равно, на каком языке они говорят и как здесь оказались. — Не понимаю, — горячилась Валя. — Они же враги — ну и пусть бы все передохли! — Мне трудно судить, я же не врач. Наверное, и ты права. Ведь поправятся и останутся здесь оккупантами. С другой стороны, они ранены или больны — значит, уже наказаны… — А если бы тебя завербовали и заставили в ихнем госпитале работать? — В их госпитале, — машинально поправила мама. — Не знаю, Валюш, у меня нет ответа. Если это будет вопрос нашего выживания, может быть, лучше работать в госпитале, чем, например, в комендатуре или на производстве снарядов. И раненые люди, наверное, все одинаковы. Но если есть возможность избежать такого выбора, я постараюсь его избежать. Именно потому, что для себя решить не могу: они больше просто раненые люди или больше враги. За разговорами они дошли до слободки. Пётр Сергеевич был очень слаб и с трудом встал им навстречу, но даже Валя заметила, что он побрит, причёсан и в чистой рубашке. «Трудно представить, каких усилий ему это стоило», — подумала Анна Николаевна и весело-строго велела немедленно лечь. Больной послушался. Мама и дочка занялись делами: принести дров и затопить печку, нагреть воды, поставить вариться пшено, заварить липовый чай. За делами Анна Николаевна рассказывала Петру Сергеевичу, что происходит в городе, какую рождественскую службу они видели вчера и как немцы в их квартире наряжали «ёлку». — Аннушка Николавна, что про взрыв-то знаете? — Достоверно — ничего. Люди говорят, что ночью взорвали комендатуру. А пожар был в другом месте. Вокзал сгорел. Дотла. Он же деревянный был. Но я ни к вокзалу, ни в центр не пошла. Побоялась. Вот Валюшу взяла и сразу к вам. Мы дальней дорогой шли — по курортной набережной, мимо бывших санаториев. Немцы там доты строят, развёрнутые к пляжу. — Логично. Боятся. Когда наши соберутся отбивать город, то это легче с моря, чем из степи — там уж совсем всё просматривается. — Пётр Сергеевич, а вы не знаете, комендатура — это… значит, где-то наши есть? — Наши-то есть… Вряд ли немцы сами по дури взорвали… Но если наши — это плохой ход. — Почему?