Но почему-то Дэйлу удалось сделать скучным даже это. И возвращаясь домой она знала, что она просто не могла быть с ним когда либо, никогда, но она не могла придумать вежливого способа… И затем она повернулась в автокресле и сказала ему, что он был лучшим любовником из всех, кто у нее когда-либо был. Сначала он рассмеялся, разумеется. Затем он взглянул на нее и увидел, что она серьезна, его загорелое лицо, обрамленное белокурыми волосами нахмурилось, он притормозил машину и допрос начался. Оглядываясь назад, она решила, что справилась с этим почти идеально. Знал ли он его? Кого? Другого парня. Ну, она знала, что Дэйл знал некоторых из них. Некоторых из них? Их было больше одного? Ну, да. Кто? Дэйл, я не думаю, что действительно могу — Сколько же? Сколько? Какая разница, возможно — Она испытала положительно злую радость в издевках над его гордостью. После того, как она провела подобным образом полчаса, она позволила ему заставить рассказать ему — правду, — что было где-то между пятнадцатью и дюжиной. Она не помнила точно. Потом он наклонился к ней и открыл пассажирскую дверцу и велел ей убираться. Пытаясь сохранить серьезное выражение лица, она смиренно вылезла из его машины, закрыла за собой дверцу и стояла, опустив голову, сложив руки, пока машина не тронулась. По дороге домой она довольно хихикала. Это действительно идеальное решение. Его гордость не позволила ему рассказывать о ней другим, и даже если-бы он рассказал, никто не поверил бы в россказни о Принцессе Даветт. И, что лучше всего, она больше никогда не будет беспокоиться о Дэйле Бойджоке. И его не было четыре года. До сегодняшнего вечера. И это выглядело мрачно. После четырех лет обучения в Лиге Плюща, она знала, что его взгляды изменились. Она смогла понять это по его лицу. Это могло означать только одно, его настойчивое желание поговорить с ней наедине: Он собирался, помоги ему Бог, простить ее. И она действительно не думала, что справится с этим с серьезным лицом. Ей просто нужно было уйти заранее. — Дэйл? Извини меня, я отлучусь на минуту? — спросила она ласково, затем убежала. Так она оказалась на террасе в металлическом кресле за огромным растением. И вот тогда она услышала Голос. Это не был глубокий голос. Он не был красив и мелодичен. Фактически, он был сух и тонок. Но он был таким… вкрадчивым. Вкрадчивым и ясным и он действительно доносился, перекрывая собой все другие голоса. Она знала, проведя несколько минут в своем маленьком укрытии — скрываясь от Дэйла — разговор происходил на террасе, в нескольких футах от нее. Но она на самом деле не обращала внимания. Теперь, когда зазвучал этот голос, она начала прислушиваться. Секс. Они говорили о сексе. О разнице между мужчинами и женщинами. О том, что нужно каждому. Что нужно женщинам. Чего женщины жаждут. Что они должны были получить. Освобождение. Несдержанность. Разврат. Проникновение. Глядя на лица в комнате мотеля… Глядя в лицо Феликса, теперь, такое близкое ей, его глаза, нежные, но такие проницательные… Она просто не знала. Должна ли она им рассказать? Должна ли она рассказать им все — рассказать Феликсу — что именно было сказано? Какими словами? Какими сладкими, запретными, порнографическими… Она не знала. Она не знала, сможет ли она описать, как это было, сидеть там на террасе и переносить эти ужасные, грязные слова, летящие к ней сквозь ночь. Окружающие ее. Ласкающие ее. Подталкивающие ее. Слова, которые он использовал были настолько непристойными и его описания настолько графичными. Никто больше не разговаривал кроме него, теперь, на всей террасе залитой электричеством, потому, что это было возбуждающе. Она не могла в это поверить. Никогда в ее жизни, никто не говорил такие вещи в ее присутствии. O, она знала слова. Она знала, что они значили — каждая школьница знала слова. Но слышать, как они используются, чувствовать их направленными в свою сторону. И чтобы они были столь эротичными. Показывающими то, что он описал так ясно. Понятными так хорошо. Леди и шлюхи, о которых он говорил. О разнице. О необходимости того, чтобы леди были обоими. О том, что опытный мужчина знает, что сделать со своей леди за дверью спальни, освободить ее от титула, от ее куртуазного поведения. Дать ей возможность изваляться и пресмыкаться и сиять. Она не могла понять, как такие разговоры могут повлиять на нее так. Но так было. Так было. Она была там — сидела там, на самом деле — на краешке своего маленького кресла, задыхающаяся, со вздымающейся грудью… Потому, что она, казалось, понимала это. Она, казалось понимала, что такое освобождение, что он имел в виду эйфорический экстаз. И когда он продолжал и разворачивал свои картины и образы, она видела, как ее собственная кожа светилась, ее собственные пальцы скрючивались, ее собственные бедра чувственно раздвигались и… Боже, помоги мне! Что происходит? Она не рассказала о деталях Команде. Она этого не сделала. Она посмотрела на это, словно сквозь стекло и поспешила прочь, и она знала, что она не встретилась с их глазами — его глазами — тогда она заставила себя посмотреть и его пристальный взгляд был неотрывным и она поверила, что он знает, что она умолчала о чем-то. И она поверила, что он знает, что это было. Это случилось, когда она решила, что не может больше слушать, что все начало осуществляться, что вещи засвистели и начали закручиваться вокруг нее в спираль, что ее жизнь стала рикошетом… Что ее душу начали зажимать в тисках. Голос на какое-то время приостановился и она встала, спонтанно, со своего кресла, привела себя в порядок и удалилась и от этого безумия и спертого воздуха, оставшегося от молчания и шагнула вокруг возвышавшегося растения к раздвижной стеклянной двери библиотеки — она смогла сделать это! Просто шаг за шагом и никто не увидит ее и даже не узнает, что она была там… И другой голос внезапно оживился и это был голос, который она знала, знала хорошо — всегда знала — и она ничего не смогла поделать с собой. Шагнув, она повернулась и наклонилась, ее пятка зацепилась и она просто влетела в это ужасное растение, ударяемая по плечам ветвями и листьями со всех сторон и к тому времени, когда ей удалось восстановить равновесие — еле-еле, сжав лодыжки и колени и расплескав бокалы с вином — она оказалась среди них. Полукруг лиц, с которыми она не могла встретиться, с удивлением взирали в ее сторону, и она услышала голос, который она снова узнала, — Даветт! И она подняла глаза и увидела, что это была… Китти! Китти и другие девушки с которыми она выросла. Там были Пэтти и Дебра и… O Боже! Смущение, потому, что это не просто треск поломанного кустарника, это было видно по их лицам, горящим мечтательным взглядам потому, что они слушали этот Голос, тоже, и их лица раскраснелись и их грудь вздымалась и она знала, что они могли видеть ее собственный румянец.. И, Боже мой, если Китти была здесь, это значит… — Даветт, — сказала Китти вновь, — ты помнишь Росса Стюарта. И он был там, нависая над ней, его черные кудрявые волосы и кожа, белая, словно слоновая кость и черные глаза, глубокие, как вечность он взял ее свободную руку в свою и проговорил, с опасной кривой улыбкой, — Даветт! Как часто я думал о тебе. И затем было так. Ее огни погасли. Она упала в обморок. Ей потребовалось некоторое время, прежде чем она поняла, что произошло дальше. Росс, должно быть поймал ее, когда она падала. И хотя она отключилась только на секунду, она увидела то, что казалось сном — кошмаром — или бегом через какой-то ужасный, мокрый, каменный лабиринт с кем-то, кого она никогда не видела, но знала, что это Росс Стюарт, быстро идущий подле нее и смеющийся. Но когда она очнулась, она еще даже не достигла пола, и Росс Стюарт все еще держал ее в объятиях, с глазами, буравящими ее насквозь, и она запаниковала, и она бросилась ему на грудь и в объятия, и она закричала. Звук ее собственного голоса окончательно привел ее в чувство, затем и Китти наклонилась над ней говоря, — Даветт! Дорогая! — И как Росс поставил ее на ноги — с такой легкостью! — и она увидела, как лица всех присутствующих на террасе повернулись, чтобы посмотреть на эту сумасшедшую женщину, она была так унижена, она хотела провалиться сквозь землю. И потом — Стюарт! Что это ты с ней делаешь? — прозвучало и она узнала голос Дэйла Бойджока, подлинного мачо, и увидела, что он пробирается к ней, и она закрыла глаза и подивилась, Неужели становится еще хуже? Весьма вероятно. Росс, все еще поддерживающий ее — опять, с такой легкостью! — перехватил ее левой рукой и повернулся лицом встречая Дэйла и сказал, — То, что я с ней делаю, насколько это касается тебя, это всего лишь я чертовски хорошо ухаживаю. Это была предназначавшаяся ему издевка — все эти люди наблюдали за ним — и это сработало. Дэйл ринулся вперед, его правая рука начала движение, и Даветт прошептала, — Дэйл! Нет! — но ее дыхание пресеклось и ее голос не был услышан и в любом случае было уже слишком поздно. Правая рука Росса перехватила и обвилась как змея вокруг запястья Дэйла и быстро задержала его, и они замерли, уставившись друг на друга, а затем она почувствовала, а не увидела улыбку Росса, когда он начал сжатие и Даветт успела подумать, как странно красивы были ногти Росса полудюймовой длины, прежде, чем он сломал запястье Дэйла. Росс отпустил запястье, когда Дэйл вскрикнул от боли и отшатнулся назад. Затем шагнул вперед, пока секунду или две Дэйл переводил взгляд, не веря своим глазам, с Росса на свое стремительно опухающее запястье. — Это было легко, Дэйл, — прошептал Росс так, что только трое могли его услышать. — Хочешь увидеть это снова? Даветт увидела, как глаза Дэйла широко раскрылись от изумления и растущей ярости, и она увидела это с такой ясностью. Дэйл, который, вероятно, никогда в своей жизни не проигрывал — и конечно же не потому, что это занудная задница, жиголо, Росс Стюарт — просто не мог ничего с собой поделать. И его рык был по настоящему львиным, когда он бросил все шесть футов два дюйма и двести тридцать с лишним фунтов мускулов в своего соперника. Росс небрежно уклонился влево и смахнул его легким движением, даже не ударил, Дэйл промелькнул в воздухе в трех футах от него, кувырнулся через перила террасы, и пролетев девять футов, мягко скатился под откос в сады, находящиеся внизу. Он не очень-то пострадал. Склон был покатым с толстым грунтовым покрытием, и они услышали, как он стонал от боли и шока. Спустя несколько секунд остальные нашли его и объявили, что с ним все o'кей. Но бой закончился. В этом-то и дело. — Я сожалею, он вынудил меня сделать это, — сказал Росс изумленным зрителям, и его искренность казалась столь реальной, что Даветт почувствовала, что они коллективно принимают сторону Росса. — Я ужасно сожалею об этом, — затем повторил он ей, глядя сверху вниз. Только тогда она поняла, что она все еще в его объятиях, и когда она начала отстраняться, он снова заговорил, но на сей раз это был тот Голос. — Я уверен, — промурлыкал он ей, — у тебя было достаточно волнений для одной ночи. Отнесу тебя наверх, прежде, чем ты заснешь на ногах. И она чувствовала, что не хочет спать, не так ли? Но теперь перед ней вставали образы мягкой постели и никаких голосов или толпы или музыки, эти прохладные простыни… — Спасибо, — прошептала она, кивнув им обоим, потому, что Китти вернулась и была рядом с ней, и втроем они ушли, и они легко поднялись по широкой лестнице и прошли по коридору к ее комнатам. Росса, казалось, там не было. Когда Китти помогла ей раздеться, как лунатичке и забраться в постель и лечь. — Он действительно изменился, не так ли? — было последним, что Китти сказала ей и Даветт увидела радость своей подруги, словно этот вечер искупил ее связь с ним. Но Даветт слишком устала, чтобы отвечать. Ей показалось, что она смогла кивнуть, прежде чем провалиться в сон. Но сна не было.