Тут уж Варя не стерпела: — Тогда и тебя, Умила, к Бориске в родню запихивать можно. — Чего это? У меня волос нормальный, светлый, — без стеснения Умила улыбнулась. Головою взмахнула да на плечо косу толстую — не обхватишь — перекинула. Чем гордилась Умила, так это волосами своими, которые впотьмах даже свет как-то улавливают да так и норовят перелиться красиво. И коса сама тугая — что кулак плотный. Наверное, Варю исподтишка уесть захотела — у неё-то косы такой отродясь не было. Волос тёмный, каштана цвета, да не растёт сильно — до локтей едва-едва достаёт. Только не заботит это Варвару. А вот что на Тихона начинают напраслину возводить… — Волос может и светлый, — вроде пытается Варя ровно говорить, да всё равно злость на голос так и капает. — Да ум короткий. Кто на прошлой неделе корову чужую в стойло загнал, а своя до ночи самой вдоль реки куролесила? Это хозяин ещё — Богдан — свою искать начал. А то так бы и ушла твоя Трима куда, одни косточки бы потом волки принесли. Чует Варя, как укололи Умилу слова её. Про корову-то все и так знали, да ради приличия молчали вроде. А тут прямо в лоб Варвара всё ей всё выкатила. — А сама-то? — это подружайка Галина подключилась. — Дома ночью не ночевала. Где, спрашивается, бегала? Ужель как Трима — заблудилась? — Не заблудилась, — качнула Варвара головой. — К Брониславу твоему бегала. Про звёзды да цветы мне рассказывал. Что на Бронислава Галина заглядывается — это тоже все знали. — Да не к Брониславу, — Чарушин голос раздался. — А к Тихону, небось. Чего иначе ты за него заступаться вздумала? Вот уж что не ожидала Варя, так это то, что щёки жаром ей обдало. А все ещё и смех Чарушин подхватили — чем сильнее Варю и смутили. Не нашлась даже девка, чего ответить можно. Только с шубы пригретой поднялась торопливо да, не прощаясь, так к дому и поспешила. Чем ещё больший смех, конечно, вызвала. Да только всё равно Варваре. Не смеха чужого она испугалась она. А того, как быстро сердце быстро заколотилось от слов Чарушиных. Идёт Варя к дому по улице, а у самой все мысли путаются. И вроде много их, а не ухватишь ни одну — все от разума разлетаются, да только покоя телу дать не могут. Прошла уж мимо двора своего Варвара, шага не сбавляя. К колодцу направилась. Там среди ночи уж никого не было — все воды себе и за день натаскать успели. Да и Варе не пить, конечно, хотелось. А другим делом заняться надо. Бросила Варя в колодец ведро привязанное. Не долго летело — скоро уж булькнулось. Принялась Варя его обратно вытягивать ворот крутя и верёвку на него наматывая. Тяжело идёт, скрипит. Слышно, как по стенкам ведро то и дело задевает. Как бы всю воду не расплескало. Стала Варя крутить медленнее. А сама по сторонам оглядывается — нет ли кого. Достала, наконец, ведро, на край колодезный поставила. Ещё раз огляделася — если компания весёлая ради шутки следом за ней пойдёт, то от смеха их до конца жизни Варе не отделаться. Ей и самой смешно маленько, чего она делать задумала. Но так охота — пуще неволи. Наклонила она ведро так, чтоб месяц молодой в воде отразился. Лучше, конечно, луна полная, но где ж её сейчас возьмёшь? Так и с месяцем поговорить дозволительно, если немножко. Наклонилась Варя к ведру самому и зашептала, так чтоб вода только колодезная услыхала: «С пути-дороги устанешь, суженый мой, у меня есть водица, приходи, дам напиться». И глядит внимательно. Вроде успокоилась вода даже от колыхания лёгкого. Ровная стала, что зеркало. И пустая такая же. Только рожки месяца подсвечиваются. Видно, всё-таки не желает он с Варей говорить. Ладно. Так может и лучше даже. А чего это рябь по воде вдруг пробежала? Задела Варя что ли ведро случайно? Да нет… На краю так и стоит. Ровно. А рябь идёт… Пригляделась тогда Варя к воде. Замерла — даже сердце медленнее биться стало… А потом как погнало! Чуть дыхание Варе не перебило — потому что проступил на воде образ, которого и быть в воде ночной не должно. Сами руки Варины ведро от себя откинули. Загромыхало оно в полную силу, обратно бухаясь. А Вари самой уж и след простыл от колодца. Нечего было, конечно, на месяц молодой гадать. Врёт он всё. Небылицы всякие показывает. И нечего Варе о них думать. Надо домой скорее бежать — вон, голос уже мамкин раздаётся: — Варь-ка! Мамка-то, когда Варваре поплохело, перетрухнула, хоть и виду старается не показывать. А всё равно переживает, допоздна гулять не велит. Это она ещё не знает, чего с Варей приключалося. И хорошо бы, чтоб и не узнала. Так что Варя быстрее к дому побежала. А то мамка не докричится — так бабка с кочергой выскочит. Подумать только Варвара успела: а Агнеша гадала ли на суженого? До того, как Бориска за неё всё порешал? [1] Полудница — злой дух, славянская персонификация дневного жара. [2] Глезны — ноги. [3] Велесова ночь — славянский праздник, который встречали в ночь с 31-го октября на 1-е ноября, это праздник перехода от света к тьме, это ночь, когда открываются границы между мирами. [4] Гузно — зад человека или животного. Глава 6. Крада Зачерпнул Тихон ладонями воду из речки. Чистая, ни соринки. Холодная только — ладони немеют больно. Так и хочется выплеснуть скорее, чтоб чувство в кожу обратно возвращаться начало. Да не для того Тихон сюда шёл спозаранку — чтоб как рыбе поплескаться. Зажмурился да брызнул в лицо себе. Проняло его враз от холода. Аж фыркнуть, как старику захотелось. Они, старики, наверное от того и фыркают, что жизнь прожитую в теле вспоминают да радуются. Тихону-то рановато ещё жизнь вспоминать — только двадцатый год пошёл. Потому, наверное, так кости и сводит от холода — не привык ещё. Хотя такие как Тихон они завсегда холода не любили. А он себя всё равно закаливает. На зло себе самому. На зло кому делать — это у Тихона в крови. Вода уж по телу бежит, отчего кожа будто мала становится, пупырышками идёт. Капли на ресницах собираются, взору мешают. Только речка знай себе — плещется, и всё равно ей на всяких там курнающихся. Голоса человечьи Тихона от омовений отвлекли. Ухо у него по-звериному дёрнулось сперва, а потом и сам он развернулся. До работы время вроде есть — рано ещё. Да и кузнец не злой. Так что можно и полюбопытствовать маленько, чего там творится в селе родимом. Накинул прям на тело мокрое рубашку Тихон да и поспешил к дому ближе. Тихо у него идти получается, ни одна ветка под ногами не хрустит. Девки местные одно время всё ругались на него — говорили, будто надо кому-то колокольчик на шею вешать, что корове. На что Тихон отвечал всегда: у девок тех колокольчиков отбирать не будет — пусть носят не боятся. Обижались чего-то девки тогда. Несмышлёные. А голоса меж тем всё громче становятся. От мельницы, оказывается раздаются. И народ уж там собрался. Глядит Тихон, а друг против друга посерёдке самой стоят двое — Бориска да Варвара — а остальные по краям расставились, наблюдают да гомонят. И чего-то даже старший сельский тут же присутствует — а этот по пустому от дел отрываться не будет. Видать, важное чего. Ускорил Тихон шаги. Варя — она девка боевая. Потому, наверное, и не сватанная до сих пор сидит. Много в ней мужеского чего-то. И норов крутой больно. Такая мужа слушаться не станет. Да улыбаться всем, ежели плохо у ней на душе, не будет. И своё всё двигать будет. С такой водиться иногда хорошо. А вот жить — так себе. Вот и сейчас — к порченому Бориске чего-то пристать решила. Хотя чего ей дурачок сделать-то мог? Безобидный ведь — ходит по селу, наблюдает. Помочь иногда пытается. Его и не гонят особенно. Но и не привечают чего-то. — А куда ж тогда Гореслав подеваться мог? — упёрла Варвара руки в бока, что бабка её, да сурово Бориску вопрошает. Будто знать он чего может об этом Гореславе — женихе Агнешином. — Почём я знаю-то? — побледнел чего-то Бориска, скривился весь телом, ростом и так мал, а ещё и меньше казаться стал. Жалким таким. Только видно Тихону, как глаза тёмные злостью наполнились — не гляди, что тело мягким да податливым видится. — Так проверим давай, — не унимается всё Варя. — Чего ж ты к нему прицепилась? — это Дарья посетовала. — Кому он зла-то пожелать мог? А Бориска, поддержку Дарьину почуяв, ещё ближе к земле кручиниться стал. Собаку побитую напоминать начал. Вроде и пожалеть его на этом надо, а Тихону больше хочется пинка Бориске этому поддать. Злой он, наверное, Тихон. Или чует больше, чем положено. — А ежели он тебе потом зла пожелает? — потемнели у самой Варвары глаза, на Дарью глядючи. Убивца-то покрывать намного ли лучше, чем самому убивцем быть? Вроде и мешается народ. Агнеша-то молодая у каждого почти в сердце занозой осталась. Да и Бориска на Агнешу тогда засматривался. Да страшно поверить, что свой убить её да жениха её смог. Тем более тот, на которого и не подумаешь. Староста ж — Владимир — внимательным да холодным взглядом за Варей с Бориской следит. Они у него не всегда холодные — только когда дело важного больно касается. Тогда уж что Перун Владимир становится — суровый, но справедливый завсегда. — Проверить надобно. Тихо это Владимир сказал. Только все всё равно услышали. И мысли ни у кого спорить с старостой не возникло. Потянулся народ за Варварой следом. В тишине, как процессией поминальной. Только Бориска всё отстать норовит. Даже на ногу западать начал. А сам глазами опущенными всё по сторонам озирается. Насторожился Тихон. Ближе к Бориске подошёл — вроде как поддержать хромого. — Уж не сбежать ли надумал? — в самое ухо спросил. А Бориска дёрнулся весь. Вид напустил, что не понял Тихона. Только ковылять ещё быстрее стал. Привела Варя народ к дому мельника. Да даже место указала, где копать надобно. Клоки земли в стороны раскидывать лопатами стали. Смотрит Варя, как яма появляется там, где трава весёлая зеленилась. Чёрным всё перечёркивает теперь. Тишиною многолюдной. Поглядывает Варя на Бориску, да не узнаёт его. Больно взгляд у него разумный стал. Аж до костей пробирает. Неприятно. — Есть чего-то! — крикнул Стоян, землю копавший. Все как по команде ближе придвинулись. Вроде и непонятно, чего есть. Просто корни сильные из земли торчат, изгибистые. Да только нет поблизости деревьев, чтобы корни такие могли дать могли. Очерчиваются кости человеческие… Вот странно: когда внутри они — не чувствуются, и не думается об них. А как только видны становятся… Вроде и не боишься смерти — а всё равно задумываешься. О том, чего после тебя остаться может. Вздрогнула Варвара. И от мыслей невесёлых. И от движения Борискиного резкого. Вроде как телок неразумный к ней дёрнуться хотел, да на Тихона несуразного наткнулся. Или показалось ей только. — Вот же! — само у Вари вырвалось, со страхом даже. Рукой в яму стала показывать, будто и без неё никто не видывал. — Да свиные это кости! — взвизгнул вдруг по-бабьи Бориска, руками всплеснув. — Маланья давно ещё захворала, так мы с тятькой её и зарубили! А чтоб хворь не передалась кому — и закопали! Загомонил люд — видно, поверить хотелось. Да и тятьку Борискиного все уважали. Жаль только, не было его здесь, чтоб слова сыновьи подтвердить. — А ты ж меня не любишь просто! — захныкал вдруг Бориска, что ребятёнок, на Варю пальцем толстым указывая. Лицо такое ещё скуксил — брезгливо-противное. Какие все хворые любят жалость выбивать. — Я тебе вспомнил — к Масленице веток еловых каких красивых собрал! А ты их в меня и кинула, да ещё смеялася! Оторопела Варя — не помнила никаких веток от Бориски. Не заметила даже, как староста сам в яму выкопанную залез. А Бориска дальше давай хныкать.