Я слышала этот разговор из библиотеки и не могла не восхищаться ее хладнокровием. Труп женщины лежал наверху, а она безжалостно отчитывала полицейских за дерзость и недостойное поведение. Ее уверенность произвела впечатление. К тому же все знали о постигшем семью Брадшо тяжком горе. Я слышала по голосам полицейских, что они смущены; быть может, они даже отказались бы от своего намерения, но вперед выступила Эмма. Она говорила так размеренно и спокойно, что ни одна живая душа не заподозрила бы в ней лгунью. «Я давно не получала весточки от Пруденс, а в последнем письме, отправленном неделю назад, она пишет, что ей грозит опасность, и прямо указывает на вас, миссис Брадшо. Позвольте нам убедиться, что с ней все в порядке». Да, Генриетта встретила достойного противника! «Пруденс! – звонко крикнула Генриетта. – Пруденс!» Я, как ты понимаешь, не отвечала. Генриетта приказала Коллидж разбудить меня, однако горничная после выпитого хереса не могла понять, что от нее требуется. Раздраженно оттолкнув ее, Генриетта приказала полицейским следовать за ней. Я слышала их тяжелые шаги. Слышала, как хлопнула дверь в комнату – в мою комнату! Воображение дорисовало картину: вот Генриетта подходит к моей постели, трогает за плечо укрытую фигуру, откидывает одеяло… А затем раздался крик. Мелани, я думала, ничто не может потрясти меня сильнее, чем вид мертвой женщины. Однако этот жуткий вопль – как страшен он был, как невыносимо дик! Он оборвался – а следом за ним раздался смех. Сперва это было хихиканье, но постепенно оно набрало силу. Громче, громче, еще громче… И, наконец, безудержный визгливый хохот наполнил старый дом. Мелани, он был невыносим! Мне почудилось, будто длинные стебли нарисованных цветов на обоях изгибаются в безумном танце, а хрустальные подвески на люстре позвякивают в унисон с душераздирающим смехом обезумевшей женщины. Волосы у меня встали дыбом. Я зажала уши, но и сквозь ладони до меня доносился хохот Генриетты Брадшо. Она смеялась, когда ее уводили, и эхо ее голоса долго металось по опустевшему дому. Много позже я осмелилась высказать Эмме, что поступок ее был все-таки чрезмерно жесток… И впервые увидела, как моя подруга рассердилась. «Жесток? – переспросила она, нахмурившись. – Генриетта Брадшо в минуту вспыльчивости убила свою родственницу, проломив череп несчастной Клер-Мари. Другая спрятала бы тело и постаралась выкрутиться с помощью лжи, но миссис Брадшо придумала кое-что получше. Она вызвала к себе обманным письмом самую добрую и отзывчивую женщину из всех, с кем ее сталкивала судьба; женщину, чья доверчивость и плохое знание людей позволяли считать, что будет нетрудно использовать ее в своих целях. Генриетта Брадшо обрядила ее, точно куклу, в платье своей жертвы и стала выгуливать, как собачонку, чтобы убедить всех вокруг, что Клер-Мари жива и здорова. Целыми днями жители Росдейла наблюдали, как вдова и сестра покойного гуляют по саду. Этого мало! Генриетта нахлобучила на бедную женщину вуаль, чтобы лицо ее было закрыто, вывела на люди и разыграла отвратительное представление. – Эмма повысила голос. – Генриетта Брадшо травила ее мышьяком, который добавляла в молоко; Генриетта Брадшо заставляла ее обливаться духами, чтобы вонь разлагающегося тела не навела подругу на подозрения! Она с нетерпением ждала, когда ее жертва умрет, чтобы можно было, наконец, сообщить всем, что сестра мужа скончалась после долгой болезни, и жить безбедно и беспечально». Должна признаться, Мелани, я не смотрела на происходящее с такой точки зрения. «Но лицо… – забормотала я. – Я ведь совсем не похожа на Клер-Мари». «Не сомневайся, Пруденс, Генриетта придумала бы что-нибудь». От того, как Эмма произнесла эту фразу, у меня мурашки побежали по коже. «Если бы на ее месте была я, ты бы упала в подвал поздним вечером, и прежде, чем мы нашли бы тебя, лицо успели бы объесть крысы, – задумчиво сказала она. – Однако возможны и другие варианты». Я поспешила заверить, что крыс мне достаточно. Генриетта не могла одна скрыть следы своего ужасного преступления. Ей не хватило бы сил, чтобы перетащить тело и выкопать яму. Довериться слугам? Старая Коллидж любила мисс Брадшо. Генриетте удалось посеять в ее затуманенном болезнью рассудке уверенность, что я и есть Клер-Мари и что она должна воспрепятствовать мне, если я решусь покинуть дом. Кухарка, кажется, что-то подозревала и потому притворилась глухой. И только я, дорогая Мелани, не догадывалась, что происходит. В одном из посланий я писала Эмме, что ее слова подобны маяку. Как далеко это от истины! Зрячий, что ведет слепца по узкому мостку, переброшенному через пропасть, – вот кем была моя Эмма в действительности. О том, что задумала Генриетта, она догадалась не сразу. Но первое письмо насторожило ее, а последующие укрепили в уверенности, что меня подстерегает опасность. Она посоветовала мне ложиться спать сразу после ужина – и боли, мучившие меня, прекратились как по мановению руки, ведь я перестала пить молоко с растворенной в нем отравой. Тогда-то Эмма окончательно все поняла. Лилиями Генриетта перебивала ужасный запах из комнаты, где лежала убитая женщина. Выстуженный дом вовсе не свидетельствовал о ее бедственном положении; она надеялась замедлить разложение. Я живу одиноко. Мое исчезновение не скоро дало бы поводы к беспокойству. Эмма сказала, что окончательно все разъяснила фотографическая карточка, которую я передала ей в письме. «Я убедилась, что вы с Клер-Мари одного роста и телосложения, а значит, платье принадлежало ей, а вовсе не Генриетте. Миссис Брадшо выдумала очередную сентиментальную историю, чтобы растрогать тебя, Пруденс. Кроме того, подумай сама: отчего на фотографическом изображении мы видим лишь Персиваля Брадшо и его сестру? Где супруга мистера Брадшо? Ее нет на семейном портрете! Это ли не странно! Полагаю, между Клер-Мари и Генриеттой к тому времени случилась размолвка. Портрет, который спрятала Генриетта, был портретом Клер-Мари. Она боялась, что ты, увидев ее, что-нибудь заподозришь». Я спросила, есть ли у нее догадки о причинах их последней ссоры. «Клер-Мари была чопорная леди, глубоко привязанная к брату. Сразу после похорон отправиться путешествовать, не выдержав траура? – о нет, невероятно! Я бы скорее предположила, что отъезда хотела Генриетта. Она не любила мужа и не видела необходимости соблюдать приличия. Убив Клер-Мари, она разогнала слуг, оставив двоих, полуслепых и полубезумных». Ах, дорогая Мелани! У меня холодеют пальцы, как представлю, что, едва убедившись, что Клер-Мари мертва, Генриетта спустилась в свою комнату и взялась за перо. Рука ее не дрожала, почерк был тверд. Я вижу, как она пишет мне. «Молю тебя, Пруденс, приезжай и спаси меня». Что ж, это не было ложью. Генриетта и в самом деле надеялась спастись с моей помощью. Но какую страшную цену заставила Эмма заплатить ее за злодеяние! Несмотря на свою поразительную выдержку, Генриетта неумолимо сползала в безумие. Под конец она даже не могла говорить со мной, не в силах понять, отчего же я никак не умру. Что она испытала, увидев в моей постели тело Клер-Мари? Ее разум не смог этого вместить, и Генриетта сошла с ума. Я вспоминаю неудержимый хохот моей бывшей подруги – и вздрагиваю. Я молюсь за них всех: и за мистера Брадшо, который был не людоедом, а обычным любителем кларета, и за его сестру, сухую старую деву в платье синей тафты, и за бедную злую Генриетту, обреченную до конца жизни на пребывание в доме скорби, и за Коллидж, не желавшую мне плохого, и за кухарку, и за глупенького мальчугана (я щедро отблагодарила его перед отъездом, но, боюсь, мои деньги не пойдут ему впрок). И, конечно, за Эмму. Знаешь ли ты, что она сказала мне, когда после всех безумных событий той ночи мы оказались, наконец, в гостинице? В камине пылали дрова, благословенное тепло распространялось по комнате. Заспанная хозяйка хоть и ворчала, но принесла нам бренди и сыр. Вскоре я захмелела. Под воздействием бренди во мне рождались цветистые фразы, одна высокопарнее другой. Наконец я поняла, что обязана осчастливить ими Эмму. «Ты спасла меня во имя нашей неувядающей дружбы!» – провозгласила я, пытаясь встать из кресла. Эмма смерила меня скептическим взглядом. «Я спасла тебя, поскольку ты поклялась, что больше не пишешь стихов, – ответствовала она. – Если бы ты не прекратила свои поэтические экзерсисы, я бы пальцем не пошевелила». Моя дорогая Мелани! Я хотела увенчать письмо стихотворными строчками собственного сочинения, но слова Эммы свежи в моей памяти. Поминай ее в своих молитвах с благодарностью за то, что твоя сестра осталась жива, и за то, что в эту минуту ты не читаешь строки об одинокой луне и резвой волне! Остаюсь вечно любящая тебя, Пруденс Миднари-Рок Двадцать пятого июля в городке Эксберри случилось одно из тех чудовищных происшествий, о которых свидетели вспоминают потом всю жизнь. Итан Дикинсон, помощник фермера, потерял рассудок. Взяв разделочный топорик, Итан зарубил фермера Селби и его жену, обедавших на веранде. Нацепил шляпу покойного и отправился прямиком в Эксберри, заглядывая по дороге то в один дом, то в другой. Дикинсона в городе знали. Многие покупали у фермера свежие яйца, молоко и сыр. Вряд ли, увидев человека, много лет подряд оставлявшего у вашей двери корзинку яиц, вы решите, что от него стоит ждать плохого. Никто и не ждал. Итан убил еще троих: пожилого священника, вдову Фланнаган, жизнерадостную толстуху, готовившую дешевые домашние обеды, и старого Пламли, известного браконьера. Пламли был сильнее тощего Дикинсона, но не иначе как бес вселился в Итана. После каждого преступления он переодевался в те вещи, которые находил в домах своих жертв. Даже для вдовы не сделал исключения, взяв добротные вельветовые брюки и жилет ее покойного мужа. «Мороз по коже, как представлю, что он раздевается, а они лежат возле его ног мертвые», – сказал позже доктор Хэддок. Дикинсон дошел до конца улицы – в полумиле отсюда начинался лес – и явно намеревался идти обратно, но ему навстречу попалась Кэти Эванс. Кэти Эванс, решившая нарвать цветов, пока ее муж охотился, чтобы к ужину у Гилберт-Милтонов была свежая крольчатина. Вряд ли во всем Эксберри нашлась бы девушка добрее и приветливее, чем Кэти. Она остановилась поболтать с Итаном, которого хорошо знала. В руках у нее был скромный букет – синий цикорий, белые ромашки, желтый девясил. Ее муж, охотник Джек Эванс, в это время возвращался из леса кружным путем. По дороге он заглянул на ферму Селби и обнаружил несчастных на веранде. Женщина была еще жива; она успела сказать, кто убийца. Джек стремглав бросился к дому и увидел издалека свою жену и помощника фермера. Эванс вскинул старое охотничье ружье, выстрелил и убил Итана Дикинсона наповал. Такова была версия, которой придерживалась полиция. Но почти каждый в Эксберри знал, как все обстояло в действительности. Знал – и недоумевал. … Джек Эванс действительно возвращался из леса. И ружье было при нем. Но отправился он прямиком домой, не заходя на ферму. Следовательно, о том, что совершил безумец, Джек Эванс не имел ни малейшего понятия. Выйдя из дубравы, он заметил невдалеке свою жену с цветами в руках, преспокойно беседующую с Дикинсоном. Топорик Итан заткнул за пояс, прикрыв просторным жилетом, и видеть орудие убийства охотник никак не мог. У Джека Эванса не было ни одной причины стрелять в человека, с которым он здоровался по утрам на протяжении пяти лет. И все же он выстрелил. Первым на место событий прибежал доктор Хэддок. К этому времени в городке уже поднялся шум: служанка, вернувшись с рынка, нашла убитого священника, а подвыпивший сосед заглянул к Пламли, рассчитывая на дармовой обед. В тот миг, когда прозвучал выстрел, доктор Хэддок уже знал, что на ферме Селби обнаружены два трупа, и склонялся над телом старого браконьера, констатируя смерть. Едва до ушей доктора донесся пронзительный женский крик, мистер Хэддок подтвердил свою репутацию человека не только умного и решительного, но и обладающего тем, что называют чутьем или инстинктом. Пробормотав «тут уже ничем не поможешь», он выскочил из дома Пламли и рысью припустил туда, где Кэти Эванс отчаянно кричала, не понимая, что произошло. Возле тела Дикинсона доктор Хэддок и Джек Эванс оказались одновременно. – Джек, о боже мой, Джек, зачем ты это сделал? – прорыдала Кэти. Ее голубое платье было забрызгано кровью. Джек опустился на корточки и положил на траву ружье, из которого был произведен смертельный выстрел. Ствол его еще дымился. – Я не знаю, – со странным выражением ответил он. Доктор метнул в него проницательный взгляд. – Что это значит, мистер Эванс? – Я должен был убить его. – Но почему? Джек покачал головой. – Так было нужно, – произнес он, и доктора поразила глубокая убежденность, прозвучавшая в голосе охотника. Дикинсон лежал вниз лицом. Хэддок, руководствуясь неясным чувством, задрал жилет, который был покойному велик, и глазам их открылся окровавленный топор. К лезвию прилип клок черных с проседью волос – страшное подтверждение совершенного злодеяния. Глаза Кэти расширились, и она обмякла на руках мужа. Доктор Хэддок сопоставил то, что он увидел в доме браконьера, со следами на топоре и поднял взгляд на Джека.