Часть 4 из 5 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Наталья Алексеевна была слишком хорошего мнения о своем муже, чуть не засадившем ее в тюрьму. Солженицын искренне жалел, что его друзей минула его нелегкая участь. Так, в конце 1960-х, обращаясь в «Архипелаге» к Кириллу Симоняну, уже известному хирургу, профессору медицины, Солженицын досадовал: «Ах, жаль, что тебя тогда не посадили!»55. Видите ли, тот посмел бросить ему, великому писателю, упрек в односторонней оценке жизни.
Симоняна, к слову, Солженицын пытался посадить не единожды – сам Кирилл Семенович узнал об этом уже в 1952 году, когда его вызвали в КГБ. Следователь положил перед ним объемистую тетрадь в 52 страницы; профессор сразу узнал неподражаемый мелкий почерк своего школьного друга.
«Я начал читать и почувствовал, как у меня на голове зашевелились волосы», – рассказывал впоследствии Симонян в интервью чешскому журналисту Томашу Ржезачу. – Силы небесные! На этих пятидесяти двух страницах описывалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице доказывалась, что с детства я якобы был настроен антисоветски, духовно и политически разлагал своих друзей и особенно его, Саню Солженицына, подстрекал к антисоветской деятельности»56.
Самое подлое было то, что формально Солженицын ничего не придумал, но все факты он преподнес совершенно иезуитски, где надо – преувеличив до крайности, где надо – приписав им совершенно иной смысл или поменяв причину и следствие. Этот метод он еще не раз использует как в литературном, так и всяком прочем творчестве.
Перед уходом, написав объяснение, Симонян обратился к следователю:
«– Скажите, зачем Солженицын сделал это перед самым окончанием срока заключения?
– Интересно, а как вы сами это объясняете? – ответил мне следователь вопросом на вопрос.
Я врач, поэтому для меня было легче найти объяснение. И я истолковал этот случай как следствие транса.
– Транса? – с насмешкой переспросил следователь. – Скажите мне, доктор, как может транс сочетаться с холодным расчетом? Да он просто дрянь-человек»57.
Это реноме Солженицын оправдает еще не раз…
Солженицын с Виткевичем некоторое время будут отбывать наказание вместе – в марфинской шарашке. Писатель потом выведет своего друга в романе «В круге первом» в образе раскаявшегося стукача Руськи Доронина. Когда Виткевич об этом узнает, их пути разойдутся уже навсегда…
Страдания молодого Ветрова
Сама по себе аббревиатура «ГУЛАГ» не несет в себе устрашающего смысла, расшифровываясь как Главное управление лагерей и мест заключения. В каждой стране, где действует пенитенциарная система, есть и государственный орган, в ведении которого находится исполнение наказаний в соответствии с законодательством, управление исправительными учреждениями и т.д. В современной России это – Федеральная служба исполнения наказаний (ФСИН). В СССР 1930-1960 гг. это был ГУЛАГ.
Стараниями Солженицына слово «Гулаг» стало синонимом страшного государственного механизма, перемалывающего в своих жерновах миллионы ни в чем неповинных людей, высасывающего из них без остатка все жизненные силы. И казалось бы, кому, как не Александру Исаевичу выносить такие суждения, ведь в местах лишения свободы он провел долгих восемь лет своей жизни, и наверняка уж горя и лишений хлебнул полной ложкой?
Однако именно его тюремная история и может служить доказательством старого тезиса, что и в тюрьме все несчастливы по-разному.
Первой вехой на лагерном пути Солженицына стал Ново-Иерусалимский лагерь, куда новоиспеченный «каторжанин» был направлен в августе 1945 года. В этом учреждении, обслуживавшем кирпичный завод, Солженицын сразу занял командирскую должность – его назначили сменным мастером глиняного карьера, что позволяло ему не сильно перетруждаться. Под его началом работало примерно человек двадцать, и, раздав им задания, он «тихо отходил и прятался от своих подчиненных … за высокие кручи отваленного грунта, садился на землю и замирал»58. Не иначе, наслаждался видами природы. «Зона Нового Иерусалима … премиленькая, – пишет он в “Архипелаге”, – она окружена не сплошным забором, а только переплетенной колючей проволокой, и во все стороны видна холмистая, живая, деревенская и дачная, звенигородская земля»59.
В «премиленькой» подмосковной зоне наш герой провел около месяца, после чего его перевели в лагерь №121, который находился в Москве на Калужской заставе60. Его заключенные занимались строительством жилых домов в этом престижном районе, в одном из них позднее будет жить певец Андрей Макаревич (д. 37). В новом лагере на Большой Калужской Солженицын стал завпроизводством, а потом помощником нормировщика.
«Нормированию я не учился, – признается Солженицын, – а только умножал и делил в свое удовольствие. У меня бывал и повод пойти бродить по строительству, и время посидеть»61.
Сидел он на самой верхотуре своей стройки, откуда открывался чудесный вид на Москву:
«С одной стороны были Воробьевы горы, еще чистые. Только-только намечался, еще не было его, будущий Ленинский проспект. В нетронутой первозданности видна была Канатчикова дача. По другую сторону – купола Новодевичьего, туша Академии Фрунзе, а далеко впереди за кипящими улицами, в сиреневой дымке – Кремль…»62
Чем больше Солженицын любовался на Москву, тем больше он ее ненавидел: «Все зло, державшее нас, было сплетено здесь. Кичливый город, никогда еще так, как после этой войны, не оправдывал он пословицы: Москва слезам не верит!»63…
В общем, работа попалась Солженицыну не слишком пыльная. Но и она казалась мечтательному нормировщику чересчур тяжкой, и он хватался за каждую возможность облегчить себе долю. Однажды в лагерь на Калужской был переведен из Матросской Тишины ансамбль Московского УИТЛК64. «Какая удача! – образовался Солженицын. – Вот теперь-то я к ним пробьюсь!» Однако устроиться в «крепостной театр», как он его называл, неудавшемуся актеру оказалось задачей непосильной: «Сколько я ни бился – попасть в тот ансамбль мне не удалось»65.
Судьба опять оказалась милостивой к Александру Исаевичу – труппу вскоре перевели с Калужской, а годом позже прошел слух, что грузовик, на котором актеры ехали на очередной концерт, попал под поезд. «Никогда мы сами не знаем, чего хотим, – комментирует Солженицын. – Сколько уже раз в жизни я страстно добивался не нужного мне и отчаивался от неудач, которые были удачами»66.
Обратили внимание? Не как-нибудь, а удачей назвал Солженицын трагическую гибель актеров. Может, просто выразился неудачно писательнобелиат? Или же эта оговорка не случайна? Узнаем чуть позже…
В начале зимы 1945 года в жизни Александра Исаевича произошло важное событие – он стал стукачом. В «Архипелаге» он уверяет, что сам он не такой – просто опер в процессе вербовки переиграл его с помощью хитрых психологических приемчиков – апеллировал к высоким чувствам, нажимал на слабые места. В общем, уговорил, черт языкастый.
И вот он уже дает согласие сообщать информацию о готовящихся побегах:
«– Можно. Это – можно» 67, подписывает соответствующий документ и получает оперативную кличку: «Ветров».
«…И я вывожу в конце обязательства – “Ветров”. Эти шесть букв выкаляются в моей памяти позорными трещинами. …
А уполномоченный прячет мое обязательство в сейф – это его выработка за вечернюю смену, и любезно поясняет мне: сюда, в кабинет, приходить не надо, это навлечет подозрение. А надзиратель Сенин – доверенное лицо, и все сообщения (доносы!) передавать незаметно через него.
Так ловят птичек. Начиная с коготка»68.
Впоследствии Александр Исаевич будет убеждать своих читателей, что на самом деле сделка с тюремными властями была его «маленьким достижением», ведь обязательство он дал «слишком частное» – всего лишь сообщать о готовящихся побегах. При этом за все это время он так ни на кого и не настучал69. Видимо, надеялся он, что документы, которые бы пролили свет на его деятельность на новом поприще, уничтожены при реабилитации. Однако побывавшему в сентябре 1974 года в СССР швейцарскому криминалисту Франку Арнау удалось заполучить оригинал рукописного доноса «Ветрова» с некоторыми ведомственными пометками на полях.
Вот его текст:
«В свое время мне удалось по вашему заданию сблизиться с Иваном Мегелем. Сегодня утром Мегель встретил меня у пошивочной мастерской и полузагадочно сказал: “Ну, все, скоро сбудутся пророчества гимна, кто был ничем, тот станет всем”. Из дальнейшего разговора с Мегелем выяснилось, что 22 января з/к Малкуш, Коверченко и Романович собираются поднять восстание. Для этого они уже сколотили надежную группу, в основном, из своих – бандеровцев, припрятали ножи, металлические трубки и доски. Мегель рассказал, что сподвижники Романовича и Малкуша из 2, 8 и 10 бараков должны разбиться на 4 группы и начать одновременно. Первая группа будет освобождать «своих». Далее разговор дословно: “Она же займется и стукачами. Всех знаем! Их кум для отвода глаз тоже в штрафник затолкал. Одна группа берет штрафник и карцер, а вторая в это время давит службы и краснопогонников. Вот так-то!” Затем Мегель рассказал, что 3 и 4 группы должны блокировать проходную и ворота и отключить запасной электродвижок в зоне.
Ранее я уже сообщал, что бывший полковник польской армии Кензирский и военлет Тищенко сумели достать географическую карту Казахстана, расписание движения пассажирских самолетов и собирают деньги. Теперь я окончательно убежден в том, что они раньше знали о готовящемся восстании и, по-видимому, хотят использовать его для побега. Это предположение подтверждается и словами Мегеля “а полячишка-то, вроде, умнее всех хочет быть, ну, посмотрим”.
Еще раз напоминаю в отношении моей просьбы обезопасить меня от расправы уголовников, которые в последнее время донимают подозрительными расспросами.
20.1.52. Ветров».
На донесении сверху написано: «Сов. секретно. Донесение с/о Ветров от 20/I –52 г.»
Пометка на полях: «Доложено в Главное управление лагерей МВД СССР. Усилить наряды охраны автоматчиками». Подпись: Стожаров.
Пометка внизу: «Верно: начальник отдела режима и оперработы». Подпись: Стожаров70.
Факсимиле солженицынского доноса. Опубликовано в Neue Politik. 1978. №2.
В рабочих материалах к неопубликованной книге о Солженицыне «Без бороды» Арнау отмечает: «Хотя документ и подлинный, фактические события были полностью искажены, что привело к страшным последствиям.
В действительности в лагере не планировалось никакого восстания, небольшая группа заключенных лагеря “Песчаный” (находился вблизи Караганды) намеревалась 22 января 1952 года пойти к руководству лагеря, чтобы просить его перевести некоторых других заключенных, которые сидели в карцере, … в обычный лагерь. … В связи с тем, … что Ветров представил подготовку всего этого как вооруженный заговор “бандеровцев”, … это привело к тяжелым последствиям»71.
А именно – по митингующим был открыт огонь на поражение. Сам же «Ветров» после данного инцидента был переведен в лазарет, что и явилось той самой мерой защиты от мести заключенных, которую Солженицын выклянчил у лагерного начальства.
Свою книгу о Солженицыне Арнау окончить не успел – 11 февраля 1976 года он умер от инсульта в больнице города Мюнхена. Некоторые результаты его расследования, в т.ч. факсимиле указанного доноса, были опубликованы во 2-м номере гамбургского журнала «Neue Politik» за 1978 год под заголовком «Советской службе безопасности. Сообщение провокатора Ветрова – он же Александр Солженицын. Из посмертных документов Франка Арнау»72.
Вообще, надо заметить, что из лагеря в лагерь Солженицын переходил подозрительно часто, и должности там получал, как правило, исключительно блатные.
Сам он, впрочем, склонен был объяснять свое редкостное везение умением правильно себя преподнести. «Архипелаг – это мир без дипломов, мир, где аттестуются саморассказом, – пишет он. – Зэку не положено иметь никаких документов, в том числе и об образовании. Приезжая на новый лагпункт, ты изобретаешь: за кого бы себя на этот раз выдать?»73…
Умение раскидывать чернуху Солженицын начал оттачивать именно в Калужском лагере, куда в январе 1946 года приехал с учетными карточками Гулага сотрудник «органов». «Важнейшая графа там была “специальность”, – вспоминает Солженицын. – И чтоб цену себе набить, писали зэки самые золотые гулаговские специальности: “парикмахер”, “портной”, “кладовщик”, “пекарь”. А я прищурился и написал: “ядерный физик”. Ядерным физиком я отроду не был, только до войны слушал что-то в университете, названия атомных частиц и параметров знал – и решился написать так»74.
Хитрован надеялся на то, что приберут его в какую-нибудь из «шарашек» – так называли в ту пору закрытые конструкторские бюро, где трудились заключенные. А в шарашках и маслом кормят, и люди в целом интеллигентнее – есть, с кем поговорить о счастье народном и прочей метафизике.
Повезло ему, что по указанной им специальности не пришлось поработать ни дня – иначе вскрылся бы обман, и не видать больше Солженицыну «блатных» должностей.
Здание «марфинской шарашки», она же п/я 37, НИИ автоматики, ныне – Концерн «Автоматика»
Однако на Райских островах побывать ему все же удастся – почти четыре года проведет он на них в тепле и сытости. Сначала в Рыбинске, в филиале КБ Туполева (ныне НПО «Сатурн»). Затем – в Загорске. И, наконец, – в Марфинской спецтюрьме в Останкино (НИИ автоматики), описанной в романе «В круге первом». В шарашках он используется по специальности – в качестве математика, работает библиотекарем и даже переводчиком с немецкого, хотя языка совершенно не знает. Много пишет и читает, заказывая книги… из самой Ленинки75, перед сном в наушниках слушает по радио музыку, в обеденный перерыв валяется во дворе на травке или спит в общежитии, а в выходные дни (их набиралось до 60), часа три-четыре играет в волейбол.
Кормили в спецтюрьме вкусно и сытно. По воспоминаниям товарища Солженицына по шарашке Льва Копелева, на завтрак можно было покушать вкусной пшенной каши и получить добавки; обед состоял из трех блюд: мясной суп, густая каша с мясом и кисель; на ужин – запеканка. Хлеба выдавали по 500 граммов в сутки76.
Вечера зеки коротали «над стаканом дымящегося шоколада» («дымящийся шоколад» фигурировал в ранних изданиях «Круга». Позднее по совету своей жены Натальи Дмитриевны Солженицын заменил шоколад на какао77, чтобы не выглядел быт советских заключенных совсем уж вольготным, а то уж прямо ни дать, ни взять – Версаль какой-то).
В общем, «бациллы» хватало.
И вдруг 19 мая 1950 года лафа закончилась. Солженицын был этапирован в Бутырскую тюрьму, откуда в августе был направлен в Степлаг – особый лагерь в Экибастузе. Чем же объяснялась столь внезапная перемена участи?
В «Архипелаге» Солженицын предложил героическую версию своего расставания с шарашкой: «Я вдруг потерял вкус держаться за эти блага. Я уже нащупывал новый смысл тюремной жизни… Казенную работу нагло перестал тянуть. Дороже тамошнего сливочного масла и сахара мне стало – распрямиться»78.
«Оказывается, в лагерях не нужно было “тянуть” “казенную работу” и можно было “распрямиться”, – искренне удивляясь, комментирует данную версию Александр Островский. – Правда, это видел и понимал только А.И. Солженицын. Остальные заключенные, которым был доступен только старый “смысл тюремной жизни”, называли лагеря “каторгой”, а “шарашки” – “райскими островами”. Непонятно лишь, зачем открывший “новый смысл тюремной жизни” Александр Исаевич написал свой “Архипелаг”?»79
Другая версия транслируется писателем в «Круге первом». Согласно ей, Солженицыну-Нержину было предложено перейти из акустической лаборатории в математическую группу, он отказался, и за это вообще был выперт с шарашки.
Это объяснение тоже вызывает сомнения. Вряд ли Солженицын был такой дурак, что стал бы рисковать своим теплым местом по такому поводу. Хотя… Кто знает?
Уже в эмиграции Солженицын предложил третью версию: «Я в артикуляционной группе лепил безжалостные приговоры престижным секретным телефонным системам и за то загремел в лагеря»80.
На первый взгляд, эта версия кажется наиболее предпочтительной – правдоруб занимается любимым делом. Но в том-то и соль, что в случаях, когда появлялся риск лишиться комфорта, Совесть Нации предпочитал промолчать и затихариться. Об этом мы еще расскажем ниже.