– Конечно, не трогало. Таких людей это никогда не трогает. Поэтому они и стали такими, какие есть. – Возможно. Но результатом Фёлькер может быть тоже доволен. Он получил именно то, что хотел: одного-единственного выстрела действительно было достаточно, чтобы убить двух женщин. У более молодой женщины пуля пробила грудь и при этом задела сердце. У пожилой женщины прострелено плечо, а умерла она от сердечной недостаточности. Вероятно, испуг. Дядя сделал брезгливое лицо. – Что меня больше всего злит, так это то, что коммунисты и этим умудряются спекулировать. И только потому, что социал-демократы не могут нормально спланировать такую акцию. – Он вытащил из машинки лист бумаги. – Может быть, нам это поможет выпутаться, – добавил Бруно и помахал листком. – Кто скажет, что это была не пуля коммунистов? В любом случае она была выпущена не полицейскими. – Это твой отчет? – спросил Рат. – Уже готов? Вольтер кивнул. – Ведь люди Вюндиша хотят, чтобы у них все и сразу лежало на столе. Регирунгсдиректор[17] Вюндиш руководил политической полицией. Его отделение IA расследовало в том числе и смертельные случаи во время майских столкновений. Рат пробежал глазами текст. Это был образчик полицейской отчетности. Лаконично, объективно, точно. Бруно не забыл детально описать действия Фёлькера, прежде всего тот факт, что это был тот самый врач, который изъял пулю из деревянной перегородки. Он сформулировал это таким образом, что подозрение напрашивалось само собой, будто коммунист подменил пулю. В любом случае ведь он мог бы ее подменить. Таким образом, остроконечная пуля как улика не имела больше особого значения. – Это была пуля полицейского, – сказал Гереон. Ему не понравилось, как в этом отчете обошли правду. С другой стороны, зачастую иного выхода не бывает. Доктор Фёлькер точно так же исказил бы правду, если бы ему это было выгодно. Во всяком случае, в морге сложилось именно такое впечатление. Но протест в голосе Рата прозвучал совсем неубедительно. – Остроконечная пуля, какую мы используем в наших карабинах, – согласился с ним Вольтер. – Я ведь сам носил ее на баллистическую экспертизу. Ту саму остроконечную пулю, которую мне отдал коммунист. И что это доказывает? Кроме того, что некоторые коммунисты имеют полицейские пули? *** Сидя после рабочего дня в кафе на Тауентциенштрассе, Рат размышлял об отношениях начальника с правдой. Перед ним на столе громоздилась приличная стопка газет. Разумеется, комиссар знал, что существуют различные версии правды. И каждому полицейскому было известно, что в любом судебном процессе он мог эту версию изменить. Встречались ловкие адвокаты, которым удавалось поставить под сомнение совершенно однозначные обстоятельства дела. Тем важнее была работа полиции: представить прокурору безупречные доказательства, которые не сможет опровергнуть ни один адвокат. А Вольтер? Он сделал все с точностью до наоборот. Своим отчетом он сделал улики непригодными. Конечно, только для того, чтобы защитить полицию от нападок коммунистов. Но действительно ли цель оправдывает любое средство? Потом они предстанут перед судом со своими различными версиями правды – Вольтер и Фёлькер, полицейский и коммунист. Чью сторону займет свидетель Гереон Рат? Собственно говоря, он не должен над этим задумываться. Это было бы немыслимо, чтобы полицейский дал показания против полиции. Тогда он должен будет сразу уволиться. Гереон мог бы оправдаться тем, что ничего не видел. Но уже сейчас у него было нехорошее чувство. Был ли виртуозно подделанный отчет снова чем-то наподобие урока? Уже много раз у него возникало ощущение, будто Бруно пытается его чему-то научить, познакомить провинциального полицейского Гереона Рата с берлинскими традициями. Комиссар знал, что шеф ценил его, и он тоже был высокого мнения о своем опытном коллеге, но как ему относиться к этим дополнительным урокам, он не знал. Сначала проявление власти на стройке «Карштадта», а теперь лекция на тему «Искажение правды». Но, может быть, это надо уметь, чтобы выжить в этом городе. Возможно, Гереон был слишком наивен даже для такого провинциального города, как Кёльн. Возможно, только поэтому ЛеКлерк смог взять его в оборот своей кампанией в прессе. Рат вспомнил, когда он впервые встретился с Александром ЛеКлерком. Лицо как бетон. Лицо человека, которого пригласили на опознание собственного погибшего сына. На мраморном столе этот сын уже не выглядел как безумец. Безумец, который стрелял в ничего не подозревающих прохожих. Бледный молодой человек с мертвыми глазами, который не дожил до тридцати лет. Потому что другой человек согнул указательный палец. Потому что Гереон Рат согнул указательный палец. В коридоре ведомства судебно-медицинской экспертизы они молча прошли мимо друг друга – полицейский и отец. Рат не знал, что ему сказать. Как вести себя с человеком, у которого убили сына? На какое-то мгновение он неуверенно протянул руку, чтобы выразить соболезнование, но тут же почувствовал, насколько это было неуместно. ЛеКлерк даже не удостоил его взглядом. Его бетонное лицо не отражало никаких чувств – ни печали, ни гнева. Александер ЛеКлерк был одним из самых крупных газетных издателей Кёльна. Все началось вскоре после этого. Каждый день новый заголовок. «Град пуль в квартале Агнесфиртель. Полиция неистовствует». В первой же статье всплыло имя Гереона Рата. ЛеКлерк, очевидно, подкармливал своих репортеров закулисной информацией. Только в той первой статье имя Рата упоминалось пять раз и сообщалось, что он является сыном знаменитого Энгельберта Рата. «Снайпер Гереон Рат». Какую боль причиняли ему эти слова! Каждый слог был подобен пуле. Его отец пытался оказать влияние, но это лишь еще больше разжигало войну: Рат-старший тоже попал под публицистический огонь. Правда, в какой-то момент они вывели Гереона из-под удара. На время судебного разбирательства его отправили в отпуск, но когда он вновь вернулся на службу, заголовки посыпались снова и были острее, чем прежде. ЛеКлерк явно хотел, чтобы он поплатился головой, чего бы это ни стоило. Месть публициста за убитого сына. Издатель, похоже, хотел, чтобы его репортеры не успокаивались до тех пор, пока не рухнет профессиональная карьера комиссара по уголовным делам Гереона Рата. Когда стало ясно, что у Рата как полицейского в Кёльне больше не будет покоя, его отец разработал план. Вместе с Отто Баукнехтом, начальником полиции Кёльна, он обработал своего сына, и тот, наконец, согласился. Энгельберт пустил в ход свои контакты с дорогим Карлом – он был на «ты» с начальником полиции Берлина Карлом Цёргибелем со времен совместной работы в Кёльне – и организовал перевод Гереона в Берлин, одновременно запустив в Кёльне ложный след. Когда появился последний заголовок, Гереон Рат уже сидел в поезде, следовавшим в Берлин. На этот раз, по крайней мере, дезинформационная политика его отца сработала. В Кёльне правду знали только Энгельберт Рат и Отто Баукнехт, а в Берлине лишь начальник полиции Цёргибель был осведомлен о кёльнском прошлом комиссара по уголовным делам Гереона Рата, сотрудника инспекции Е на Александерплац. Как нарочно, его определили в полицию нравов, потому что там как раз было вакантное место! Но Энгельберт Рат и в этом сумел увидеть нечто положительное. – По крайней мере, у тебя не появится так быстро необходимость в применении оружия, – сказал он сыну на прощание, когда они с женой уже подавали ему в купе чемоданы. Гереон не стал махать родителям, когда поезд тронулся. Он молча смотрел, как удаляется платформа с машущими людьми, пока в его поле зрения не попал стальной каркас моста Гогенцоллернбрюкке. Бросив последний взгляд на кафедральный собор, он развернул газету и прочитал заголовок: «Снайпер, несущий смерть, уходит со службы». Правда – штука податливая. Рат это прочувствовал. Пожалуй, ему следовало бы брать пример с Вайнерта, который занимался тем же бизнесом, что и ЛеКлерк. На всей Кохштрассе они искажали правду до тех пор, пока она не начинала соответствовать определенному изданию. Здесь кое-что убрать, там кое-что переформулировать… Кофе был холодным, но Гереон сделал еще один глоток и посмотрел на гору бумаги на столе. До этого он пролистал примерно десяток газет, и несмотря на то, что почти все они были буржуазными и одинаково освещали важность событий последних дней, каждая из них по-своему отображала картину майских беспорядков. Все они сходились лишь в том, что это были самые тяжелые уличные столкновения за последние десять лет. При этом даже в отношении числа жертв приводились разные данные. Некоторые газеты отталкивались от официальных сообщений полиции, в других информация напоминала приключенческие истории или оперативные сводки. Рат задавался вопросом, где журналисты черпают информацию. Репортер из «Тагесблатт», казалось, был, по крайней мере, в курсе дела – либеральная пресса полагалась не только на официальные сообщения. «Фоссише Цайтунг», правда, перепечатала отчет начальника полиции, который оказался вполне узнаваемым, а рядом поместила свою собственную информацию. Газета пустила в обиход производное от словосочетания «кровавое Первое мая в Берлине», которое обошло весь город. Кровавый май. Крупная операция берлинской полиции резко критиковалась. Консервативная и национальная пресса в принципе поддержала ее, но само проведение операции сочли неграмотным. Социал-демократов тоже не считали способными принимать решительные меры. Критика либеральной прессы сначала сконцентрировалась на право- и леворадикальных подстрекателях, «которые были увлечены идеей о том, что серьезные столкновения со временем могут вылиться в свежую и радостную гражданскую войну», как это сформулировала «Фоссише Цайтунг». Но пока что они также осуждали действия полиции, а именно считали их неоправданно жестокими. Среди погибших было слишком много случайных жертв, чтобы можно было говорить о соразмерной обстоятельствам операции. У Цёргибеля явно будут неприятности. Закадычный друг отца Гереона нес полную ответственность за смертоносную операцию полиции. Он дал повод для беспорядков своим строгим запретом на проведение демонстрации. Во всех остальных городах Германии майские демонстрации прошли мирно, за исключением отдельных драк между социал-демократами и коммунистами. Но Рат, собственно говоря, не задумывался о критике в адрес Цёргибеля, когда незадолго до этого вышел из метро на Виттенбергплац, на одну остановку раньше, и уединился с газетами в кафе «Цунтц». Гораздо больше он хотел узнать о другой полицейской операции, информацию о которой во всех без исключения газетах, из-за майских беспорядков, передвинули на последние страницы. Зато в отношении погибшего в Ландвер-канале все газеты были единодушны как никогда: они назвали эту историю «мистической смертью на Ландвер-канале». Все они поместили лишь скудные короткие сообщения, и все опубликовали фото погибшего с подписью: «Кто знает этого человека?» Значит, здесь уже заработала пресса «замка». Задействованы были все крупные издания. А что им было делать? Сконструировать собственную правду? Это было, прежде всего, искусство, заключавшееся в умении выбрасывать ненужное, но в этом случае у желтой прессы было так мало сведений, что выбрасывать было попросту нечего. Погруженный в свои мысли, Рат помешал ложкой в полупустой чашке с кофе и посмотрел в окно. Перед универмагом KaDeWe в этот субботний полдень было немало прохожих. Сам того не замечая, полицейский слегка улыбнулся. Бём блуждает в потемках. У инспекции А был труп, имени которого они не знали. А у Рата был шанс принять участие в этой игре, набрать свои баллы. – Еще кофе? К его столику подошел официант, лицо которого было чуть обиженным. Гереон окинул его взглядом с головы до ног, как будто внешность этого человека серьезно влияла на желание комиссара выпить еще кофе. – Спасибо, принесите, пожалуйста, счет! – сказал, наконец, Рат. Он вдоволь начитался, пришло время действовать. – Счет? Хорошо, – ответил официант невозмутимым тоном. – Значит, теперь есть справедливая надежда, что и другие гости нашего заведения смогут сегодня посвятить себя чтению газет. Мужчина во фраке исчез, чтобы принести счет, и Гереон не стал ждать его возвращения. Полицейский положил деньги на стол и, вырвав из «Тагесблатт» фото погибшего Бориса, сунул его в карман. Итак, у него были фотографии двух русских – возможно, это ему в дальнейшем поможет. *** Съемный дом на Луизенуфер встретил его, как старый знакомый. Только поиски Алексея Кардакова сейчас интересовали комиссара значительно больше, чем еще пять дней тому назад. Во дворе он услышал, как кто-то выбивал ковер, и вошел в подъезд. На лестнице стоял запах чистящего средства. Гереон начал с самого нижнего этажа. Квартира коменданта. На табличке под звонком стояла фамилия: «Шеффнер». Рат позвонил. Никто не открывал, и через некоторое время он позвонил во второй раз. Наконец послышались какие-то звуки. Отодвинулся засов, и в замке повернули ключ. Дверь приоткрылась, и полицейский увидел через щель полное лицо женщины. – Что вам угодно? – спросила она. – Извините, что беспокою вас в субботу…[18] Рату потребовалось некоторое время, чтобы понять недоуменный взгляд женщины. Потом он исправился: – …Я имею в виду, в субботу[19]. – В отношении языка Гереон еще тоже не полностью адаптировался в городе. – Криминальная полиция, – продолжил он затем. – Могу я задать вам несколько вопросов? – Вы не здешний! – Из дверной щели донеслась нота недоверия. – Вы можете предъявить ваши документы? Комиссар просунул в щель свое служебное удостоверение. – А что вы хотите? – Может быть, сначала вы позволите мне войти? Женщина посторонилась и распахнула дверь. – Ну входите, пока весь дом не узнал, что явилась полиция. Но смотрите, чтобы здесь не наследить! Гереон послушно вытер ноги. Хозяйка квартиры оказалась такой же толстой, как и ее лицо, и он кое-как протиснулся мимо нее. – Почему вы явились именно ко мне? – спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Радуйтесь, что моего Германа нет дома. Он бы вам устроил! Вам что, нечем заняться? У нас вполне приличный дом, и мы никогда не имели никаких дел с полицией. На вешалке в коридоре висел форменный коричневый головной убор. – Ваш супруг занимается политикой? – перебил Рат поток слов хозяйки. – Приходится, раз коммунисты все больше наглеют, а полиция не может их приструнить. Женщина повела его в комнату, по старой моде обставленную обитой плюшем мебелью. И хотя здесь тоже пахло чистящими средствами, комиссару показалось, что в квартире стоял спертый воздух. Хозяйка, шедшая за ним следом, едва протиснулась в дверь комнаты. На стене висел портрет Гинденбурга, а рядом с ним портрет кайзера. Бывшего кайзера. Оба смотрели на гостей строгими взглядами. Рат сразу вспомнил об их двойниках в ателье Кёнига. – Присаживайтесь, господин… – заговорила женщина. – Рат. Комиссар по уголовным делам Рат. – Понятно. Вы вывели, наконец, на чистую воду Либигов из заднего дома? Полицейский сел в желтое кресло, едва не утонув в нем. – Что вы имеете в виду? – Я ни за что не поверю, что они не коммунисты! Ведь этот Либиг первого мая тоже выходил на улицу, хотя это было запрещено. Но ваши любезные коллеги его не задержали. Когда он вернулся, он вел себя нагло, все время бахвалился, и под мышкой у него был красный флаг. А его жена… Ну я вам скажу! – Большое спасибо! Я передам вашу информацию… – Гереон не думал, что собеседница заметила его сарказм. С удивлением он увидел, как она, усевшись на диван, продавила его почти до самого пола. – Но, уважаемая госпожа Шеффнер, меня интересует кое-что другое… Женщина заерзала на диване. – Но у меня мало времени. Вы оторвали меня от уборки. – Я ищу мужчину, который должен жить здесь, но, очевидно, не живет. Фрау Шеффнер посмотрела на гостя непонимающим взглядом. – Вам говорит что-то имя Алексей Иванович Кардаков? – спросил тот. – Русский? Нет! В этом доме нет ни одного русского. – И никто за последние два месяца сюда не въезжал? – Сюда – нет. Из первого заднего дома выехал Брюкнер. Мой Герман вышвырнул эту красную свинью, потому что он не мог заплатить за аренду. Теперь там живет новый жилец, но он немец, а не русский.