– Как это должно быть приятно! – воскликнула Лидди, ясно показывая всем своим видом, что она представляет себе, как это все было. – А вы ему отказали? – Он был неподходящая для меня партия. – Вот счастье-то, когда можно позволить себе отказать, ведь как оно в большинстве-то у девушек бывает: рады-радешеньки, кто бы ни подвернулся, спасибо скажут. Я даже представляю себе, как вы его отставили: «Нет, сэр, вы мне не ровня! Почище вашего меня добиваются, не вам чета!». Ведь вы в него не были влюблены, мисс? – Не-ет! Но он мне немножко нравился. – И сейчас нравится? – Ну конечно, нет. Что это там, чьи-то шаги? Лидди вскочила и подбежала к окну, выходившему на задний двор, над которым сейчас уже сгущалась серая мгла надвигающихся сумерек. Изогнутая петлей вереница двигавшихся друг за другом крестьян приближалась к черному ходу. Эта медленно ползущая цепь, состоящая из отдельных звеньев, двигалась в едином целеустремлении, подобно тем удивительным морским животным, известным под названием сальповой колонии[10], которые, отличаясь друг от друга строением, движутся, подчиняясь единому импульсу, общему для всей колонии. Одни были в своих обычных белых холщовых блузах, другие в белесовато-коричневых из ряднины, заштопанной на груди, на спине, на рукавах, на плечах. Несколько женщин в деревянных башмаках, наподобие калош, замыкали шествие, – Орда на нас целая идет, – прижавшись носом к стеклу, сказала Лидди. – Очень хорошо. Мэриен, ступайте вниз и задержите их в кухне, пока я пойду переодеться, а потом проводите их ко мне в зал. Глава X Хозяйка и батраки Полчаса спустя тщательно одетая Батшеба вошла в сопровождении Лидди в парадную дверь старинного зала, где в дальнем конце все ее батраки уже сидели на длинной скамье и низкой без спинки лавке. Батшеба села за стол, открыла учетную книгу и, взяв в руку перо, положила возле себя брезентовую сумку с деньгами, вытряхнув из нее сначала небольшую кучку монет. Лидди устроилась тут же рядом и принялась шить; время от времени она отрывалась от шитья и поглядывала по сторонам или с видом своего человека в доме, пользующегося особыми правами, брала в руки монету из кучки, лежавшей на столе, и внимательно разглядывала ее, причем на лице ее в это время было ясно написано, что она смотрит на нее исключительно как на произведение искусства, а ни в коем случае не как на деньги, которые ей хотелось бы иметь. – Прежде чем начать, – сказала Батшеба, – я хочу с вами поговорить о двух делах. Первое, это то, что управитель уволен за воровство и что я решила теперь обойтись без управителя, буду управлять фермой сама, своим умом и руками. Со скамьи довольно внятно донеслось изумленное «ого!». – Второе вот что: узнали вы что-нибудь о Фанни? – Ничего, мэм. – А сделано что-нибудь, чтобы узнать? – Я встретил фермера Болдвуда, – сказал Джекоб Смолбери, – и мы вместе с двумя его людьми обшарили дно Ньюмилского пруда, но ничего не нашли. – А новый пастух справлялся в «Оленьей голове» в Иелбери, думали, может, она там на постоялом дворе, но никто ее там не видел, – сказал Лейбен Толл. – А Уильям Смолбери не ездил в Кэстербридж? – Поехал, мэм, только он еще не вернулся. Часам к шести обещал быть назад. – Сейчас без четверти шесть, – сказала Батшеба, взглянув на свои часики. – Значит, он вот-вот должен вернуться. Ну а тем временем, – она заглянула в учетную книгу, – Джозеф Пурграс здесь? – Да, сэр, то есть мэм, я хотел сказать, – отозвался Джозеф. – Я самый и есть Пурграс. – Кто вы такой? – Да никто, по совести сказать, а как люди скажут – не знаю, ну им виднее. – Что вы делаете на ферме? – Вожу всякие грузы, сэр, а во время посева гоняю грачей да воробьев, а еще помогаю свиней колоть. – Сколько вам причитается? – Девять шиллингов девять пенсов, сэр, простите, мэм, да еще полпенса взамен того негожего, что я в прошлый раз получил. – Правильно, и вот вам еще десять шиллингов в придачу, подарок от новой хозяйки. Батшеба слегка покраснела оттого, что ей было немножко неловко проявлять щедрость на людях, а Генери Фрей, тихонько подобравшийся поближе, выразил откровенное удивление, подняв брови и растопырив пальцы. – Сколько вам причитается – вы, там в углу, как вас зовут? – продолжала Батшеба. – Мэтью Мун, мэм, – отозвалась какая-то странная фигура в блузе, которая висела на ней, как на вешалке; фигура поднялась со скамьи и направилась к столу, ступая не как все люди носками вперед, а выворачивая их чуть ли не колесом то совсем внутрь, то наоборот, как придется. – Мэтью Марк, вы сказали? Говорите же, я не собираюсь вас обижать, ласково добавила юная фермерша. – Мэтью Мун, мэм, – поправил Генери Фрей сзади, из-за самого ее стула. – Мэтью Мун, – повторила про себя Батшеба, пробегая блестящими глазами список в книге. – Десять шиллингов два с половиной пенса, правильно тут подсчитано? – Да, мисс, – чуть слышно пролепетал Мэтью, голос его был похож на шорох сухих листьев, тронутых ветром. – Вот, и еще десять шиллингов. Следующий, Эндрю Рэнди, вы, кажется, только что поступили к нам. Почему вы ушли с вашего последнего места? – Пр-пр-про-шш-шу, ммэм, пр-прр-прр-прош-шш… – Он заика, мэм, – понизив голос, пояснил Генери Фрей, – его уволили, потому как он только тогда внятно говорит, когда ругается, вот он, значит, своего фермера в таком виде и отделал, сказал ему, что он, мол, сам себе хозяин. Он, мэм, ругаться может не хуже нас с вами, а говорить так, чтобы не спотыкаясь, – это у него никак не выходит. – Эндрью Рэнди, вот то, что вам причитается, ладно, благодарить кончите послезавтра. – Миллер Смирная… о, да тут еще другая, Трезвая – обе женщины, надо полагать? – Да, мэм, мы тут, – в один голос пронзительно выкрикнули обе. – Что вы делаете на ферме? – Мусор собираем, снопы вяжем, кур да петухов с огородов кыш-кышкаем, почву для ваших цветочков колом рыхлим. – Гм… Понятно. Как они, ничего эти женщины? – тихо спросила она у Генери Фрея. – Ох, не спрашивайте, мэм! Непутевые бабенки, потаскушки обе, каких свет не видал! – захлебывающимся шепотом сказал Генери. – Сядьте. – Это вы кому, мэм? – Сядьте. Джозеф Пурграс сзади на скамье даже передернулся весь, и во рту у него пересохло от страха, как бы чего не вышло, когда он услышал краткое приказание Батшебы и увидел, как Генери, съежившись, отошел и сел в углу. – Теперь следующий. Лейбен Толл, вы остаетесь работать у меня? – Мне все одно, у вас или у кого другого, мэм, лишь бы платили хорошо, – ответил молодожен. – Верно, человеку жить надо! – раздалось с того конца зала, куда только что, громко постукивая деревянными подошвами, вошла какая-то женщина. – Кто эта женщина? – спросила Батшеба. – Я его законная супруга, – вызывающе отвечал тот же голос. Обладательница этого голоса выдавала себя за двадцатипятилетнюю, выглядела на тридцать, знакомые утверждали, что ей тридцать пять, а на самом деле ей было все сорок. Эта женщина никогда не позволяла себе, как некоторые иные молодые жены, выказывать на людях супружескую нежность, быть может, потому, что у нее этого и в заводе не было. – Ах, так, – сказала Батшеба. – Ну что же, Лейбен, остаетесь вы у меня или нет? – Останется, мэм, – снова раздался пронзительный голос законной супруги Лейбена. – Я думаю, он может и сам за себя говорить? – Что вы, мэм! Сущая пешка! – отвечала супруга. – Так-то, может, и ничего, да только дурак дураком. – Хе-хе-хе! – захихикал молодожен, весь перекорежившись от усилия показать, что он ничуть не обижен таким отзывом, потому что, подобно парламентскому кандидату во время избирательной кампании, он с неизменным благодушием переносил любую взбучку. Так, один за другим, были вызваны все остальные. – Ну, кажется, я покончила с вами, – сказала Батшеба, захлопывая книгу и откидывая со лба выбившуюся прядку волос. – Что, Уильям Смолбери вернулся? – Нет, мэм. – Новому пастуху нужно подпаска дать, – подал голос Генери Фрей, снова стараясь попасть в приближенные и подвигаясь бочком к стулу Батшебы. – Да, конечно. А кого ему можно дать?