В Королевской башне бессонница усилилась. Особенно поначалу. Уже потом, позже, Катарина научилась не слышать вздохов и стонов, привыкла к холоду и сырости, к виду из окна, и даже виселица, которую не разбирали, перестала пугать ее. В конце концов, виселица – для простых разбойников. А удел королев – меч. Вот и сейчас она легла, натянула сыроватое одеяло по самый подбородок, вздохнула и велела себе: спи. И себя же ослушалась. Брат… господи, нужно следить за тем, что говоришь. И конечно, у нее получилось придумать оправдание, возможно, вполне и правдивое, ибо многие люди имели незаконнорожденных детей, но вот… Кайден не поверил. Он дознаватель. А королевские псы умеют чуять ложь. И… и надо бы сказать ему… правду? Невозможно. Если он узнает, то… то будет молчать? Не будет? Что подумает? Что сделает? И не стоит ли Катарине уехать? Собрать драгоценности, приказать Джио… если та подчинится приказу. До Бристона. И дальше. Порт… договориться с каким-нибудь капитаном. В колонии ведь многие ходят. Заплатить. И рискнуть. Конечно, может статься, что ее путешествие и вправду закончится на невольничьем рынке, и там Катарина пожалеет о глупости своей. Или… нет? Она закрыла глаза, пытаясь представить себе, каково это – жить в месте, где всегда жарко. И сухо. И змеи. Скорпионы. Звери, которых Катарина видела в королевском зверинце, но обитающие отнюдь не в клетках. Ее воображение рисовало одну картину за другой, вот только все они были слишком уж фантастичны, чтобы поверить. И незаметно для себя самой Катарина уснула. Она знала, что спит, но и во сне продолжала мечтать, пока кто-то не сказал: – Дура. Ты могла бы получить все. Отец. Он снова в черном. Он любит черный цвет, и кто-то полагает, что это знак памяти о матушке, а отец не отрицает. Ему выгодна эта сказка о его большой любви. Но Катарина знала: никакой любви не было и в помине. Просто отцу нравится черный цвет. И золотая цепь канцлера на нем хорошо видна, как и массивный орден, дарованный королем. Королями. Он сумел остаться при обоих, не утратив ни толики власти. – Будь в твоей хорошенькой головке хоть капля ума, хоть толика силы, ты бы стала настоящей королевой, а не этим… посмешищем. Отец скривился. – Даже теперь… сбежала и сидишь тихо, дрожишь, что мышь под веником, надеясь, что этого хватит, что тебя не заметят, обойдут стороной, позволив продолжить никчемное твое существование. Но ведь не позволят. Всегда найдется кто-то, кто захочет получить от тебя, неважно, твое ли тело, твои ли деньги, твои ли возможности. И что ты будешь делать, крошка Кати? Он смотрел на Катарину и кривился. Немолодой, но красивый. Катарина знала, что многие женщины при дворе искали его благосклонности, и отнюдь не потому, что отец был щедр и снисходителен к своим любовницам. Да, кому-то нужны были деньги, кто-то искал выгоды – для себя ли, для семьи ли, но изрядно было и тех, кому он просто нравился. Их влекла его сила. Власть. Их не отталкивали ни седина, ни расчерченное шрамом лицо, ни его неготовность жениться вновь, о которой он заявлял сразу… – Снова бежать? И снова… и опять? До каких пор, Кати? Так он называл Катарину в детстве, когда находил еще время заглянуть в детскую комнату. И даже порой брал их всех на прогулку, пусть всего-навсего в сад. – А помнишь качели? Те, что я велел поставить в саду? Я сажал вас и катал… до самого неба. Луиза, помнится, расплакалась. Элоиза и вовсе отказалась садиться. Твой брат умолял остановиться, хотя не так уж высоко они и поднялись. А ты, Катарина, ты смеялась. Я толкал их выше и выше, до самого неба, и мне самому было не по себе смотреть, как они взлетают. Но ты лишь смеялась и просила еще. И тогда мне подумалось, что из всего моего выводка лишь ты унаследовала истинную силу рода. Но куда она подевалась после? – Ты знаешь, – во сне ему противостоять куда проще. Там, в жизни, Катарина терялась. Она готовилась к каждой встрече и репетировала перед зеркалом что позы, что слова, однако стоило появиться отцу, и они исчезали. – Ты отдал меня ему… – Королю. – Старику. Грязному. Ужасному старику. – Королю, – с нажимом повторил отец. – Думаешь, мне было просто устроить эту свадьбу? Поверь, смазливых девиц в Британии полно. И папаша любой готов был наизнанку вывернуться, чтобы дочь примерила корону. – Но ты отдал меня, – Катарина стиснула кулаки. Она по-прежнему ясно осознавала, что все происходит во сне, и это понимание придавало ей сил. – Я надеялся, что ты-то поймешь, какая удивительная возможность тебе открывается. И что нужно было? Родить ребенка… просто родить ребенка… – Сложно родить ребенка от мужчины, который не способен его подарить. – К тебе возвращается дерзость? – отец скрестил руки. – Что ж, возможно, я поспешил. Следовало бы нанять учителей. И подождать немного, пока ты войдешь в должный возраст. Но у нас не было времени ждать… – И я в этом виновата? – Нет, – спокойно согласился отец. – Ты виновата в том, что, имея шанс, ты им не воспользовалась. – Как?! – Джон. Думаешь, я зря тратил силы, знакомя вас? Он сын своего отца. Одна кровь. Одна сила. И любой артефакт признал бы твоего ребенка… – Ты… – Катарина отступила. – Ты хотел… – Я надеялся, что ты догадаешься. Ты казалась мне несколько более сообразительной, чем твои сестры. Всего-то и нужно было… особенно после того, как на тебя потратили двадцать унций пыльцы. Да ты бы и от мертвеца понесла! – Генрих, выходит, был хуже мертвеца… – Куда хуже. Но одна ночь с Джоном, и ты стала бы неприкосновенна. А что вместо этого? Скулеж? Жалобы на жизнь? Слезы? Сон. Просто сон. Игра разума, в которой Катарина пытается найти смысл. А его, возможно, и вовсе нет. И беседует она не с отцом, сколь бы реальным он ни казался. – Я был разочарован… – И потому обрек меня на смерть? – Если бы мне была нужна твоя смерть, тебя казнили бы спустя неделю после того, как ты переступила порог башни. Вспомни, Катарина, никто из них, кроме Анны, не продержался больше месяца… никто… кроме Анны и тебя, Катарина. – Генрих заболел… …Как ей потом сказали, а Джон, появившийся донельзя вовремя, обрел вдруг поддержку в Совете. – Заболел, – согласился отец и сцепил руки за спиной. – Своевременно, верно? Но болезнь не помешала бы ему выступить на суде. А Совет… эти трусы сделали бы все сами. Ты не представляешь, чего мне стоило сдержать эту свору. Не представляет. И представлять не хочет. Катарина хочет просто уснуть и спать, без снов и откровенных разговоров, без воспоминаний. Но все же… – Зачем? – она задает вопрос, которого от нее ждут, как и подобает послушной дочери. И сердце сжимается. Нет, Катарина не настолько наивна, чтобы полагать, будто отец сделал это из любви к ней. Что он вообще способен кого-то любить, ведь даже к себе он был строг. Но вдруг… – Ты была симпатична мальчишке. А мне он не доверял. Он и сейчас не сказать чтобы доверяет, что правильно. Это во-первых. А во-вторых, разве мог я допустить, чтобы возвысились Эббероты? Дункан – напыщенный индюк, решивший, что ухватил удачу за хвост… его дочурка крутила задом, вот уж у кого ни совести, ни стеснения… не то что у некоторых. А Генрих готов был платить, но не готов был отказаться от малой моей помощи. – Венец, да? – Рассказала? Не верь нелюдям. – И людям тоже. – И людям, – согласился отец. Он шел, слегка прихрамывая на левую ногу, и теперь эта хромота была особенно заметна. – Правильно. Никому не верь. Детям тоже… я так надеялся, что если не вышло с отцом, то у тебя хватит сил хотя бы сына удержать. – Вправду надеялся? – во сне позволительно быть дерзкой. И Катарина прибавляет шаг, то ли догоняя отца, то ли пытаясь обогнать его. – Или просто держал рядом, используя его чувство благодарности? А когда она стала иссякать, подсунул младшенькую… удачная сделка, верно? Что еще предложил? Венец? Отец улыбнулся. – Или нет, скорее, ты о нем промолчал, оставил про запас, ведь мало ли как оно в будущем повернется… Слегка наклоненная голова. Седая. А ведь он не так уж и молод. Он старше Генриха, и пусть выглядит сильным, может статься, что и он покинет этот мир. Что тогда Катарина ощутит? Печаль? Или облегчение? – Уходи, – попросила она. – Уходи и дай мне наконец свободу… – Свобода – это еще и ответственность, – сказал отец. – А ты к ней не готова. Ты глупая девочка, которой кажется, что нет ничего страшнее жизни во дворце. Знаешь, сколькие бы над тобой посмеялись? А сколькие с радостью готовы были бы поменяться? В этом мире, Катарина, люди умирают. И убивают. – Знаю. Случалось… видеть. Отец поморщился и, словно извиняясь, произнес: – Я говорил Генриху, что ты слишком чувствительна, чтобы принимать участие в подобных забавах. Но сама знаешь, порой он бывал слишком упрям. – Уходи. – Хорошо, – отец отступил в туман. – Я уйду. Но я вернусь, когда ты станешь мне нужна. Возможно, тебе и вправду стоит немного побыть одной. Женщинам, я слышал, это нужно. Но не увлекайся, Катарина. Помни. Ты королева, пусть и бывшая.