Убитый – Фокин Леонид, 1899 г. р., музыкант в оркестре народных инструментов. Труп обнаружен на скамейке Летнего сада. Высокая концентрация алкоголя в крови и выразительная дата (советские граждане все еще цеплялись за пережитки дореволюционных традиций и норовили отпраздновать Новый год застольем) ясно говорили: несчастный случай. Обычная русская, в сущности, история. Гражданин Фокин энергично проводил старый год и встретил Новый: напился, шел из гостей, присел, уснул – и замерз морозной ночью. 30 июня 1930 года. Убитая – Сиротенко Наталья, 1894 г. р., служащая. Убитая – Рохимайнен Тарья, 1910 г. р., работница артели, подрабатывала нянькой. Трупы обнаружены в здании бездействующей церкви. По горячим следам дело раскрыть не смогли. К конкретным выводам следствие не пришло. А затем, как понял Зайцев, случилось убийство на Елагином, и уже стало не до того: отдел разгрузили, как смогли, дело быстро закрыли (Зайцев узнал лихой росчерк Самойлова) и списали в архив. Двоих студентов Зайцев и сам вспомнил. Точно. Уже тогда, на вызове, на первом осмотре места преступления что-то ему показалось странным. Показалось – и вскоре перестало. В Ленинграде вообще было много странного. «Я странен, а не странен кто?» Гамлет это, кажется, говорил. Датский принц не знал, что такое революция, гражданская война, военный коммунизм, НЭП – когда всякий раз контуры жизни менялись неузнаваемо, когда «норма» стала словом, не имеющим отношения к жизни; а теперь вот и НЭП отменялся, и на его место шло что-то еще новое, невиданное. Два других дела Зайцев не помнил вовсе. Еще раз глянул на даты. Верно, помнить и не должен. Он тогда сидел в тюрьме ОГПУ. Между вторым и третьим снимками Зайцев положил фотографию из дела Фаины Барановой, май 1930-го. Последним упал на стол снимок убитой Елены Карасевой, февраль 1931-го. Итого пять. Нет, шесть. Если предположить, что убийство на Елагином, октябрь 1930-го, тоже как-то относилось к этому ряду. Хотя какие у него доказательства? Пара фарфоровых статуэток из комнаты Фаины Барановой да неразборчивый шепот интуиции. Так что пока оставим, но не забудем, решил он. Пять убийств, семеро убитых. Убитые: мужчины и женщины, одинокие и семейные, молодые и не очень, служащие и рабочие, образованные и неграмотные, партийные и беспартийные, русские, финка, еврейка. Они тем не менее как-то были связаны между собой, и связующая нить могла вывести к преступнику. Преступникам. – Нефедов, – позвал он, – глянь. Что ты видишь? Ведь отчего-то Нефедов моментально выудил из кипы папок именно эти? Тот наклонил над столом плоское личико с невыразительными глазами. Выстрелил трелью телефон. – Зайцев. – Карета подана. На выезд, – проговорил дежурный. Опять чавкающая поездка по мокрому снегу и холодным сырым улицам в недружелюбном молчании. Опять кого-то лишили его трудной, замызганной, не слишком радостной и совсем не трезвой жизни – у большинства ленинградцев она была таковой. Зайцев схватил кепку. – Нефедов, – спросил он. – Ты в кино сегодня вечером хочешь? На лице Нефедова промелькнуло нечто, что можно было назвать удивлением. – Не хочу, – ответил он. – Отлично. Тогда после работы ползи ко мне в гости. Чего? Угощу по первому разряду: хлеб черный, масло желтое, чай коричневый. Мойка, восемьдесят четыре. Если только дома Нефедова не ждала с горячим ужином семья, кто его знает. Представить его семейным человеком было трудно. А впрочем, представить его цирковым акробатом было не легче. Снизу сырым каркающим голосом прогудел автомобиль, поторапливая оперативников. Зайцев сгреб папки, перетащил одна на другую, выровнял. И протянул Нефедову: – И это с собой возьми. Неприметно только. Сгодится для внеклассного чтения в узком дружеском кругу. Пропустил его вперед, запирая дверь. Привычка. Служебных секретов у него теперь не было. – Дома, что ли? – видно, никак не мог поверить Нефедов. – Нет, Нефедов, в ресторане гостиницы «Астория». Их милицейской зарплаты вряд ли хватило бы там и на один ужин. А если бы и хватило, никто бы их в их убогих костюмчиках не пустил за бархатные толстые канаты с цепным дородным швейцаром настороже. Если только не сунуть под нос псу удостоверение. – Да захвати с собой пожрать чего-нибудь, – крикнул Зайцев уже на лестнице. – Если хлеба с маслом тебе мало. 3 Нефедов пришел. И только в этот момент Зайцев понял, что совершенно не рассчитывал, что тот примет приглашение. Нефедов стоял посреди его комнаты, как пингвин на льдине. Зайцев вынул чашки. Нож, ложки. А сам исподтишка следил за гостем. Нефедов осматривался. Зайцев знал этот профессиональный взгляд, быстро и цепко схватывающий – намечающий пунктир будущего ареста и обыска: точку входа, точку отхода, обстановку, возможные зацепки, тайники. Выглядел Нефедов при этом именно так, как обычно: будто его подняли с постели, но забыли разбудить. Покончив с осмотром, гость спустил с плеч потрепанный сидор, развязал горло и, словно торопясь заплатить за входной билет, протянул Зайцеву полкруга темной колбасы. Зайцев ломаться не стал: в брюхе с обеда ничего не было, а на обед давали макароны с мясными битками, у которых мясо содержалось в основном в названии. – А ты буржуй, – дружелюбно сказал он, разламывая колбасу на две части. – Как это время находишь по магазинам бегать. Или жена бегает? – Халат один приносит, – ответил Нефедов, заваривая чай с таким серьезным видом, будто в чайнике была соляная кислота. Халатами еще с дореволюционных времен называли татар-старьевщиков, ходивших по дворам и за гроши покупавших хлам. А то и краденое. Зайцев остановился. Запах колбасы уже не казался ему таким уж приятным: – Из конины, стало быть? Татарская-то. Нефедов пожал плечами: – Белки и калории на своем месте. – И то верно. Колбаса исчезла в считаные минуты, чай даже не успел остыть. Зайцев переставил пустой, но еще теплый чайник на пол. Разложил на столе папки. – Давай, Нефедов, теперь я тебя слушаю и не перебиваю. Нефедов разложил фотографии именно в том порядке, как это сделал раньше в кабинете Зайцев. Память у него, видимо, была действительно цепкая. – Во-первых, одежда, – сказал он. – Шмотки больно странные. И на голове черт знает что. – Тут я с тобой согласен. Начать со студентов. Они были совсем не похожи на будущих советских инженеров, даром что учились в Техноложке. Во-первых, не сразу понять, где тут он, а где она. У обоих волосы длинные, на прямой пробор. Похожие лица. Во-вторых, одеты как. Оба в каких-то длинных, обширных, изломанных множеством складок рубахах. – С чего бы обычным советским людям такое на себя напяливать? – Бедность, – предположил Нефедов. – Что урвали, то и напялили. – У студентов – может. Но Фаина Баранова служила. И Елена Карасева тоже. Не бог весть какие деньги. Но в шкафу у Барановой – обычный дамский набор: светлые блузки, темные юбки, трикотажные кофточки. – Может, секта это какая-то, – предложил Нефедов другое объяснение. – И чему они, по-твоему, поклоняются? – У людей в головах бывает всякое. – Тоже верно. И на головах, похоже, тоже. Затейливые прически убитых бросались в глаза. – Косы, Нефедов, в наши дни остригли даже китайцы. А ты посмотри на это. Зайцев взял фотографию убитого балалаечника. Замерз по пьяни. Звучит логично. Полосатый костюм с короткими штанишками и пышным белым воротником можно объяснить костюмированной вечеринкой по случаю Нового года. Да и гитара, видно, так и осталась в руках, когда он уснул пьяным сном, превратившимся в смертный. Но что у него на голове? Как будто снимал свитер, вывернул его, голова застряла в горловине, да так и бросил – разве что закинул рукава назад, чтобы не мешали обзору. – Если только не предположить, что кто-то их переодел так уже после смерти.