Зайцев знал, как таких укрощать. – Что же, я не советский человек из-за этого? И у меня нет прав прикоснуться к знаниям? Не при царизме живем, между прочим. Мегера скривилась. «Пусть товарищ спросит!», «Жалко, что ли?», «Может, всем интересно», – нестройно поддержала его группа: по виду студенты. А лица – широкие, совсем деревенские. Зайцев почувствовал симпатию. – Скажите, вы ведь художника по имени ван Эйк знаете? Холодный взгляд. Разумеется. – Как бы на его «Благовещение» взглянуть? Знаменитая картина. Больно интересуюсь взглянуть на шедевр. И тут произошло поразительное. Зайцеву на миг показалось, что ее ледяное лицо треснуло, как будто по нему изнутри ударили молотком. Разлетелось вдребезги. Но в следующую секунду экскурсовод собралась. Лицо ее стало по-прежнему холодным, только на щечках зацвели два алых пятна. И еще одно стало предательски подниматься из-под высокого воротничка белой блузки. Кажется, это превращение заметили и в группе. – Вы что, не знаете? – раздался назойливый голос: видимо, этот товарищ не первый раз донимал вопросами. – Я. Конечно. Знаю. Эту. Картину, – отчеканила мегера и обернула лицо к Зайцеву. – А вы. Товарищ. Задерживаете. Группу. Группа недовольно забормотала. Вдруг всем захотелось увидеть именно «Благовещение». И именно ван Эйка, до которого еще секунду назад никому не было дела. – Пройдемте в следующий зал! – пронзительно выкрикнула экскурсовод голосом невской чайки. И в своих неуклюжих бахилах заскользила через распахнутые створки дверей. Группа ропотнула, но после мгновенного замешательства подалась следом: упускать оплаченный рассказ никому не хотелось. Зайцев подошел к Алексею Александровичу. – Вот ведь петрушка, – поднял тот василькового цвета глаза под чеховскими стеклышками. – Обещал вам «Благовещение», а его, выходит, и нет. И добавил: – Хорошо, что у мальчика ангина. Юность не прощает разочарований. Зайцев чуть не спросил: какого мальчика. Но успел сообразить и сочувственно кивнул. – Алексей Александрович, – мягко позвал он, садясь рядом. Опять васильковый взгляд. Зайцев решил: была не была. И вынул листочки папиросной бумаги. – Взгляните вот на это. Алексей Александрович пролистал листки один за одним. Фаина Баранова. Карасева. Пара студентов. Снова женщины, найденные в церкви. Снова Фаина Баранова. – Вы ведь не учитель? – спросил Алексей Александрович. – Я не учитель, – ответил Зайцев. 2 – Алексей Александрович, еще раз посмотрите. Вы уверены? – Конечно, я уверен! – Все-таки вы служите в отделе нумизматики… – Геральдики! – вскрикнул тот, как будто его ущипнули. Зайцев мысленно себя выругал. Но толстяк уже разошелся: – Это вам, товарищ, что геральдика, что нумизматика – две одинаково ненужные дисциплины, отягощающие ваш небольшой мозг! Сердито блеснули стеклышки. «Ого, да в нас проснулось красноречие». Зайцев пережидал взрыв, засунув руки в карманы своего дрянного пиджачишки. – Это верно, – смиренно согласился он. – Поэтому я и решил спросить вас как человека образованного и культурного. Подействовало. Алексей Александрович сердито пыхнул, но, видимо, несколько поутих. – Извините меня, – сказал он. – Я не имел права так говорить. – Да не страшно. Я не обидчивый, – заверил его Зайцев. Но не убедил. – Понимаете, Эрмитаж для меня… Это моя жизнь. Я сразу понял, что мое место – здесь, еще когда был студентом. Правоведом. Да я с закрытыми глазами мог бы по нему пройти, не ошибившись. Не было совершенно никакой возможности к тому, чтобы в императорский Эрмитаж меня приняли на службу. Я поступил сюда без жалованья. «Средства, значит, позволяли, – подумал Зайцев. – Без жалованья-то». Алексей Александрович, видимо, догадался, что именно мог подумать собеседник. Потому что насупился: – Вы, конечно, сейчас же подумали: паразитические классы. – Ничего я такого не подумал, – перебил Зайцев. – Подумали, подумали, – ласково уговаривал его теперь Алексей Александрович. – Вы молодой человек совсем другой эпохи. А я вам скажу: эпоха-то ни при чем. Мечты юношей всегда сделаны из одной и той же материи. Независимо от политического строя. Императорский Эрмитаж был для меня, как для вас… ОСОАВИАХИМ? Я правильно выговорил? Вы ведь туда наверняка бегаете – и, конечно, бесплатно. Глаза его увлажнились. Он смотрел в пространство. Вернее, во время – и где-то там вдалеке видел самого себя: юного правоведа. Зайцев подсунул листочки поближе. – Эта тоже эрмитажная? – вернул он Алексея Александровича на землю. – Да, тоже. Это… это… – Алексей Александрович ткнул пальцем в верхний листок, чуть ли не прорывая бумагу, – Дирк Боутс, «Благовещение». «Студентики», – мысленно отметил на своем языке Зайцев. Алексей Александрович смахнул этот листок позади остальных. – Это, – яростно ткнул он в жалко распростертую фигуру замерзшего по пьяни Фокина, – «Меццетен» Ватто. – А картина как называется? – уточнил Зайцев, подивившись сложному имени художника. – «Меццетен»! – Хорошо, хорошо. – Кисти. Антуана. Ватто. – Тоже Эрмитаж? Уничижительный взгляд. «Ага, каждый должен знать, кто это». – Ладно. А следующий? Алексей Александрович близко поднес к глазам рисунок, переснятый с фотографии, на которой было запечатлено тело убитой Карасевой. – Это что у нее в руке? Цветок? – Гвоздика. – Это Рембрандт, – отозвался Алексей Александрович, голос его вдруг сделался тусклым, сдавленным. – «Женщина с гвоздикой». – Какая? Кто? Пауза. Затем полные плечи приподнялись и опали: – На эту тему, товарищ Зайцев, можно кандидатскую защитить, – печально сообщил он. И опять умолк. – Тоже Эрмитаж? Молчание – знак согласия. – Ну а эта, Алексей Александрович? Вы посмотрите: тоже неизвестная?