Он быстро толкнул дверь кабинета: пусто. В управлении: темно. У Коптельцева: заперто. Снова ринулся вниз по влажным ступеням. – А где Крачкин? Где Самойлов? Где все? Дежурный уставился недоуменно. Шлем он в нарушение правил снял, тот стоял на столе как диковинное пресс-папье. Именно по этому шлему Зайцев и понял, что нет в управлении ни Коптельцева, ни Крачкина, ни Самойлова – никого, кто мог бы сделать замечание. – В пивной, – наконец ответил дежурный. – В пивной? С какой стати? – Празднуют. – В какой пивной? – Обычной. Зайцев, не дослушав, выскочил опять в метель. «Обычной» могла быть только одна пивная: на набережной Фонтанки. Ступеньки уходили вниз, в подвальный этаж, а вывеска гласила: «Чайная», но никого не вводила в заблуждение. Он и сам немало операций здесь отпраздновал с товарищами – когда они все еще были товарищами в обычном, а не коммунистическом смысле слова. Эти времена теперь казались Зайцеву мифическими. Он угадал. – Вася! – радостно заорал Самойлов, поднимая толстую кружку. На него обратились лица. Под низким потолком плавал сигаретный дым, а вокруг тусклых лампочек стоял ореол от множества человеческих дыханий. Лица выглядели радостными. – О, Вася! – Садись, давай! На миг Зайцеву даже показалось, что не было этого ничего: нового начальства, его ареста, лета в тюрьме ОГПУ, странного возвращения сразу в дело об убитых на Елагином острове – и еще более странного бойкота, который вывел его за скобки этого самого дела. У Коптельцева воротничок был расстегнут, вывалился жирный подбородок. Серафимов был красен. У Крачкина сентиментально блестели глазки. Все уже успели хорошо поддать. – Садись, ну! – махнул жирной рукой Коптельцев. – Девушка, еще большую сюда, – крикнул официантке Самойлов. – И закусочек, – приподнял пустую тарелку Крачкин. – И закусочек! Зайцев сел. Ему вдруг стало легко, как путешественнику, вернувшемуся домой из опасной экспедиции. – Чего сияешь, как жених? – дружелюбно-насмешливо спросил Коптельцев. – Нарыл чего-то, вот и сияет. Что я, не знаю его, что ли, – пробурчал Крачкин, наклоняя бутылку: прозрачная жидкость булькнула в стакан. – Два тебе буля или три? – спросил он, приподнимая горлышко. – Ну расскажи. А то лопнешь ведь, не донесешь, – хлопнул его по плечу Самойлов. – Чего там нарыл? Зайцев показал пальцем: один. Крачкин кивнул и стукнул бутылку на стол, протянул ему стакан. – Погоди, у начальства речь. Коптельцев вставал с кружкой в руке: – Товарищи, говоря официально. – Ишь как. А мы теперь официально? – подал голос Серафимов. – Сима, заткнись, не сбивай начальство с мысли. – Официально, – поднял стакан Коптельцев. – Расследование наше вышло в прорыв. – В прорыв канализации, – пьяно вставил Самойлов. Коптельцев словно не слышал. – Мы проделали огромную работу. – Какое расследование? – Зайцев с улыбкой наклонился к Самойлову. – Да негра этого с Елагина. Помнишь? – Ну? – Зайцев почувствовал, что лицо его немеет, как от новокаиновой блокады у зубного техника. – …гнездо, нити которого опутали руководство ленинградского завода… – донесся до него как из-под подушки голос Коптельцева. Зайцев уловил фамилию Фирсова, слова «вредители» и «саботаж». – Гнездо? – не поверил ушам своим Зайцев. – Да негра того шлепнули, помнишь? Враги, – доверительно сообщил ему Самойлов. А глаза мутные, отчаянные. – Американского коммуниста, то есть, – поправил Крачкин. – Бросили таким образом тень на советских людей, – жуя пояснил он, кадык его ходил вверх и вниз. А Коптельцев все вещал. – И Фирсов там этот, немецкий шпион, оказывается. Он показал – слушай, что Коптельцев говорит. А тот вещал: – …товарищи из ОГПУ, за что им большое спасибо от всего нашего уголовного розыска. – Прогнули нас, Вася, ох, прогнули, – без всякой связи вклинился в разговор Самойлов. – Ты послушай, я… Крачкин, видимо, нечаянно толкнул что-то под столом ногой, там звякнуло, клякнуло, покатилось. Самойлов коротко беззлобно выругался и, нырнув одной рукой под стол, стал ловить и ровнять пустые бутылки. – А что ты рассказать хотел, Вася? – участливо наклонился Крачкин, оступившись локтем и едва не смахнув со стола руины закусок. – Бежал, прямо подметки на ходу теряя. И Зайцев вдруг понял, что добродушно-масляное выражение на их лицах вовсе не относилось лично к нему. И вообще не было добродушным. Это была мягкость, которую на время придает острым углам мира родная беленькая. А праздновать-то на самом деле и нечего. – Я? А ничего. Просто замерз, как собака, вот и бежал сюда – кишки малость отогреть. – А, это мудро, – то ли поверил, то ли притворился, что поверил Самойлов. Немолодая официантка в замызганном фартуке стукнула перед Зайцевым миску с соленым горохом. Дальше – еще одну, с грубо нарезанной селедкой. И еще одну – с кольцами лука. И под конец – слегка запотевшую бутылку водки. Самойлов тотчас потянулся к ней. Зайцев подумал, что он тоже очень сейчас даже не прочь. – Давай, Самойлов. С лица Аллы сразу сбежал сон. Она отстегнула цепочку, открыла дверь: – Входи же. Вроде ты не говорил, что придешь сегодня. – Это уже не сегодня, а завтра. Вернее, то было вчера, а сейчас уже сегодня. Она стала быстро отряхивать снег с его пальто. – Не надо. Простудишься. Я сам. Он покачнулся. Запах досказал остальное. – Ты выпил, что ли? Он махнул рукой: а, мол. Он вдруг почувствовал себя страшно усталым и голодным, но усталым – больше. Сел прямо на стойку, где в ряд стояли калоши соседей. – С товарищами. Алла, а ты где была? – Я? На работе, – тон ее был совершенно естественный. – Поставить чаю? Я быстро. – На работе? – Ну да. Странный ты какой. Три акта, как обычно. Сменщица заболела. Я разве не говорила? Вроде бы говорила. – Вроде бы да, – миролюбиво отозвался Зайцев. – Что? – Что – что? – Что ты на меня так смотришь? Лицо ее в сумраке казалось голубоватым. И очень-очень правдивым. Обычное лицо. Красивое. Как всегда. – Ничего. Пойдем лучше спать.