— Ничего, что она осталась на ночь? — Нет. Жалко, что ушла сейчас. Хитрая улыбка. Многозначительная пауза. — Ну так что, идем смотреть монстра? Таксист доставил нас к фонду Бодмера[61], величественному зданию на зеленом холме над Женевским озером. В этом частном музее хранится потрясающая коллекция манускриптов, одна из лучших в мире[62]. Выставка «Франкенштейн» отдавала дань уважения источнику национальной гордости: летом 1816 года, на соседней вилле, Мэри Шелли написала великий роман об искусственной жизни. Городские власти даже поставили статую Франкенштейна на площади Пленпале[63]. Первая строчка книги была выписана золотыми буквами на стене над входом на выставку: «Я родился в Женеве, моя семья — одна из самых уважаемых в этой республике». — Ну вот, дорогая, именно тут двести лет назад Мэри Шелли сочинила «Франкенштейна», — назидательным тоном сообщил я Роми. — Знаю-знаю, не такая уж я тупица! Прочла текст на стене. Роми надолго застревала перед каждой картиной и рукописью и читала все этикетки. Я смотрел на нее и спрашивал себя: как легкомысленный телеведущий мог дать жизнь подобной педантке? Мы увидели множество рукописных страниц и первое издание «Франкенштейна» 1818 года с посвящением, сделанным рукой писательницы: «Лорду Байрону от автора». Гравюры, изображающие монстра, разгуливающего по Женеве, не пугали Роми — она была фанаткой сериала «Живые мертвецы». На иллюстрациях в гримуарах[64] танцевали скелеты, разлагались трупы, грешники корчились в разных кругах Ада, короче — человеческая комедия, обычные условия земного существования. Я подошел к маленькой витрине с личным дневником Мэри Шелли. Молодая романистка очень рано потеряла мать, а роман, сделавший ее знаменитой, написала, когда ей не было еще двадцати. Потом умерли двое ее детей — от тифа и малярии, следом случился выкидыш. А летом 1822-го ее муж возвращался домой из итальянского Ливорно на шхуне «Ариэль». Путешествие закончилось трагично — Перси утонул. Примирял с жизнью и утешал двадцатипятилетнюю Мэри только их последний ребенок — сын Флоренс. Когда писатель придумывает героя, бросающего вызов смерти, старуха с косой замечает автора и… В предисловии к изданию 1831 года романистка так писала о времени работы над книгой: «Лето было сырым и холодным, беспрестанный дождь целыми днями не выпускал нас из дому». Я поднял голову. Тяжелые капли отскакивали от стекол, по мощенному булыжником музейному двору текли черные ручьи. «Это было ужасающее зрелище; и в высшей степени ужасающими будут последствия любых попыток человека обмануть совершенный механизм Творца» — предупреждала Мэри Шелли своим «Франкенштейном». — Что делаешь? — Чччерт! Роми подобралась неслышно и напугала меня. Я начал понимать, как швейцарская погода повергла в ужас Мэри Шелли, а потом и весь мир. — Ничего тут интересного нет, — заявила моя дочь, — одни древние книжки. Давай пойдем, а? — Сейчас, только покажу тебе еще одну — последнюю — книжку. В зале постоянных коллекций мы подошли к тoму «Фауста» Гёте, открытому на оригинальных иллюстрациях Делакруа[65]. — Он кто, этот Фауст? — Один парень. Хотел стать бессмертным и заключил договор с дьяволом. — Получилось? — Сначала да: продал душу и помолодел, но потом все осложнилось. — Конец плохой? — Да уж конечно, хуже некуда. Он влюбился. — Ты эту книгу хотел мне показать? — Нет. В витрине по соседству с Гёте лежала египетская Книга мертвых, внушающая трепет своими магическими загробными иероглифами. 5000 лет назад неизвестный писец начертал на папирусе инструкцию для людей, уходящих в Царство мертвых. Человек испускал дух, и его сердце клали на чашу весов перед богами. Душа должна была пройти через несколько испытаний (встретиться со змеями, крокодилами и огромными омерзительными насекомыми), чтобы «выйти к свету», то есть подняться на небо в солнечной ладье бога Ра и поплыть в райский город Гелиополис. Впоследствии три монотеистические религии только и делали, что заимствовали у египтян этот «распорядок». — Мне на это смотреть? — Мимо… Я растрогался. Непокорная прядь в прическе Роми делала девочку до ужаса похожей на меня в ее возрасте (если верить фотографиям). Неужели все мы страдаем «комплексом Нарцисса» и ребенок для нас — всего лишь ожившее селфи? Мы перешли в другой зал и наконец добрались до Библии Гутенберга. Священная книга была заключена в куб из закаленного стекла и сверкала, как драгоценный камень. Цветные золоченые миниатюры и буквы, напечатанные на веленевой бумаге 562 года назад, словно бы парили над страницей — совсем как титры в блокбастере в 3D. — Вот первая в мире печатная книга. Очень важно, что ты сейчас на нее смотришь, запомни этот момент! Книги скоро исчезнут. — Значит, я смогу говорить, что видела начало и конец книг. Она посмотрела на меня синими глазищами, взгляд которых уже никогда не будет наивным. Как же я гордился моей девочкой! Мы впервые провели два дня вместе и без Клементины (няни Роми). Ну что же, самое время как следует познакомиться с дочерью. * * * Жизнь — это массовое убийство. Бойня. По-красивому — гекатомба. Massmurder для 59 миллионов человек в год. 1,9 смерти в секунду. 158 857 умерших в день. Пока я писал начало этой главы, в мире умерли не меньше двадцати человек, а пока вы читали эти строки (особенно если читали медленно)… посчитайте сами, сколько еще ушло из жизни. Не понимаю, зачем террористы в поте лица подправляют статистику, им никогда не побить рекорд Госпожи Природы. Человечество редеет и пребывает в тотальном безразличии. Мы терпим каждодневный геноцид как нечто обыденно-нормальное, но меня смерть приводит в негодование. Раньше я вспоминал об этом раз в день. После пятидесяти думаю постоянно. Проясним ситуацию: я не ненавижу смерть вообще, я ненавижу вполне конкретную смерть — свою. Если большинство людей принимают неотвратимость жизненного конца, это их проблемы. Лично мне умирать неинтересно. Скажу больше: через меня Костлявая не пройдет! Эта книга — рассказ о том, как я учился не быть как все в смерти. Я не собирался сдаваться без сопротивления. Конечность жизни — уловка ленивых, только фаталисты считают ее неизбежной. Ненавижу смирившихся, покорных мрачному «жанру», говорящих со вздохом: «Ничего не поделаешь, всему приходит конец, рано или поздно и мы присоединимся к большинству…»[66] Уползайте подыхать в темный угол, слабаки. Любой смертный — это в первую очередь has-been — бывший, тот, про кого станут говорить, что он был. У меня обычная жизнь, но пусть уж она продолжается. Я был дважды женат, оба раза ничего не вышло. Десять лет назад, приобретя стойкую идиосинкразию к браку, я завел роман, и она родила мне дочь. А потом встретил в Женеве аппетитную Леонору, доктора молекулярной вирусологии. Ухаживания плохо мне удаются, поэтому я быстро делаю предложение и женюсь (исключение — Каролина, и то, вероятно, по причине ее отъезда). Я послал Леоноре эсэмэску от нас с Роми: «Если соберешься к нам в Париж, не забудь привезти двойной крем грюйер, будем начинять меренги». Вряд ли метафора была лобовo эротичной. Я не знаю определения любви, но ощущаю ее как боль, подобную наркотической ломке. Леонора не только вышла замуж за дважды разведенного, он еще и подрядил ее в мачехи к своей ясноглазой дочери-подростку. После венчания в розовой церкви на острове Харбор[67] Багамского содружества Леонора стала жить между Парижем и Женевой. Мы по очереди ездили на скоростном поезде Lyria, иногда катались вместе. Непрестанно разговаривали, занимались любовью… между двумя странами. — Предупреждаю, я не принимаю противозачаточных. — Как удачно — я хочу тебя оплодотворить. — Прекрати, я возбуждаюсь! — Мои гаметы стремятся к твоим яйцеклеткам. — Продолжай… — Мои гонады высвободят 300 миллионов сперматозоидов, и они устремятся к твоим фаллопиевым трубам… — О, черт… — Я похож на человека, который трахается ради удовольствия? — А-а-а-ах, сейчас… сейчас, улетаю! — Погоди, и я, я тоже! Девять месяцев спустя… Лу родилась так стремительно, что мы даже не успели переехать. Я подстегиваю рассказ, чтобы побыстрее закончить: тема этой книги не жизнь, а НЕсмерть. Завести ребенка, когда тебе стукнул полтинник, значит попытаться исправить «спущенный» сверху сценарий. Обычно человек рождается, женится, размножается, разводится, а в пятьдесят уходит на отдых. Я ослушался программы, заменил пенсию репродуктивным периодом. В вечер рождения нашей детки Давид Пюжадас[68] объявил в вечернем выпуске новостей Le Journal de 20 heures[69] на канале France 2, что продолжительность жизни французов «застряла» на семидесяти восьми годах. Мне, таким образом, оставалось жить двадцать шесть лет. Леоноре было двадцать шесть, и мы оба знали, что двадцать шесть лет пролетят за пять минут. Двадцать шесть лет = 9490 дней жизни. Нужно было смаковать каждый из них — от рассвета до заката, как делает выпущенный из тюрьмы человек. Я должен был жить так, словно заново рождался каждое утро. Смотреть на мир глазами малыша, будучи по сути своей старым драндулетом. Мне нужно было бы изобрести календарь Пришествия с 9490 открывающимися окошками. Каждый минувший день — это минус один день из 9490 дней, отделяющих меня от Ответа. Я научил дочь семейному розыгрышу — переворачивать в подставке скорлупку съеденного яйца всмятку. Лу притворяется, что даже не начинала есть свое яйцо, я сержусь — понарошку. Она разбивает скорлупку ложечкой и показывает мне пустоту, а я делаю вид, что потрясен. Мы смеемся, каждый ломает комедию: Лу старается поверить, будто провела меня, я изо дня в день изображаю удивление. Разве этот маленький сизифов фокус не есть метафора человеческой жизни? Переверни скорлупку и сделай вид, что это смешно. Стареть — значит смеяться над анекдотами с бородой. Мой страх смерти смешон. Пора признаться: мой нигилизм — это поражение. Я всю жизнь смеялся над жизнью и превратил иронию в бизнес. Я не верю в Бога, потому и хочу пережить себя, уцелеть. Я — нигилист с двумя детьми и вынужден с гордостью и смущением признать, что продолжение жизни — самая важная цель в моей жизни ведущего теледебатов и режиссера сатирических фильмов. Есть два сорта нигилистов: самоубийцы и «производители». Первые опасны, вторые трогательны. Необузданные нигилисты сумели подорвать мой салонный пессимизм. Как если бы мыслитель Эмиль Чоран[70] умер не от болезни Альцгеймера, а стал жертвой джихадистов. Не прощу исламистов за то, что выхолостили насмешку, но вынужден признать: любая жизнь, даже самая пустая, выше героического небытия. Человек, не верящий в вечную загробную жизнь, вынужденно желает продлить свое существование. Так из циника и меланхолика становишься сциентистом и постгуманистом[71]. Рассказ о жизни, который вы читаете, гарантированно меня увековечит. Он сохраняется на чипе и в базе данных компании Human Longevity[72], досье № Х76097АА804, но к этому мы вернемся позже. До пятидесяти лет бежишь в толпе, вместе с толпой, потом перестаешь торопиться. Отпускаешь толпу от себя, вокруг становится меньше народу, впереди — разверстая пропасть. Моя жизнь истончилась. Мой мозг моложе тела. Двенадцатилетний племянник выигрывает у меня в теннис со счетом 6:2. Роми умеет менять картриджи в принтере, я на это не способен. После текильной вечеринки организм восстанавливается три дня. Я достиг возраста, когда наркотики нагоняют страх: употребляешь разве что косячок, да и то очень лайт (по сравнению с былыми временами). Вечно чувствуешь себя скованно, потому что не спешишь прилечь с инсультом. Стаканами пьешь яблочный сок для детского питания со льдом, авось окружающие поверят, что это виски. Перестаешь оглядываться на девушек на улице — из страха заработать кривошею. Катаешься по морю на доске и получаешь отит. Каждую ночь просыпаешься по два-три раза и тащишься в сортир писать. Такие вот «радости зрелого возраста». Десять лет назад плюнул бы в лицо сказавшему, что однажды я начну пристегиваться даже на заднем сиденье такси! У стариков вечно что-нибудь болит. Тело износилось, редкий день проходит без идиотских болей в ступне, без подколенной судороги, ночных резей в простате, межреберной невралгии. И это не считая психологических или нервных потрав. Но хуже всего постоянное нытье. Основное занятие стариков — доставать близких (и не очень) людей. Старик ворчит, жалуется, и молодые разбегаются. Страх — вот общая черта «тех, кому за пятьдесят». Мы становимся жутко переборчивы в еде. Бросаем пить и курить. Бережемся от солнца. Избегаем всевозможных закислений. Постоянно пребываем в депрессии. Бывшие прожигатели жизни превращаются в трусов, дрожащих за свою шкуру. Мы яростно защищаем последние в нашей жизни вдохи. Подписываем полисы и страховки. Мое поколение в мгновение ока перешло от непоследовательности к паранойе, кажется, это случилось за одну ночь: все мои развеселые друзья восьмидесятых говорят только о здоровой пище, киноа, веганстве и велопрогулках. Нами овладело ГПП — Гигантское Поколенческое Похмелье. Чем чаще двадцать лет назад ребята ловили кайф, «подстегивая лошадку» в туалете клуба Le Baron[73], тем чаще они теперь читают мне лекции о гигиене жизни во всех ее проявлениях. Случившееся еще сюрреалистичнее оттого, что я не заметил его приближения! Пребывая в черной дыре из-за разводов и телешоу, я развлекался с девушками из службы эскорта, а мир менялся. Парни, заканчивавшие ночь в канаве, стали аятоллами овощей, а мои прежние дилеры — апостолами прогулок по горным тропам в башмаках North Face[74]. Закуриваешь сигарету — и тебя называют самоубийцей-камикадзе, заказываешь «Кайпироску»[75] — слышишь в свой адрес: «Отброс зловонный!» Ты не читал Сильвена Тессона?[76] Несчастный… Они ругают собственное прошлое. А Сильвен, между прочим, чуть не убился, когда обкурился и отправился гулять по крышам. Прекратите делать из него монаха-эколога! Тессон похож на меня: алкоголик-русофил, трясущийся за свою жизнь. Я начал смотреть все кулинарные шоу. «Мастер-шеф», «Топ-шеф», «Эскапады Птирено»: я, еще недавно завсегдатай ночных клубов, стал адептом диетической еды. Потом случилось то, что должно было случиться: я записался на фитнес. Даже в худших кошмарах мне не снилась подобная катастрофа: вот я «несусь» на эллиптическом велосипеде без седла; пытаюсь исполнить планку на локтях, борясь за рельефный пресс; лежу на армированном коврике и преграждаю смертоносной штанге путь к моей беззащитной шее; тщусь изобразить ногами стул, зацепившись локтями за шведскую стенку; меня растягивают во все стороны неумолимые резиновые петли (женщины называют это пилатес, мужчины — силовым эспандером). Под конец я тягаю гири, как распоследний культурист. Ужас!!! Столетиями мужчина участвовал в героических войнах; в двадцать первом веке борьба со смертью приобрела иную форму: дядька в шортах прыгает через скакалку. Я боюсь, потому что Роми и Лу не заслуживают сиротства, и пытаюсь оттянуть конец. Жизнь заканчивается, а я с этим не соглашаюсь. Смерть не укладывается в рамки моего ретропланинга[77]. Сегодня утром я ходил босиком по клубнике, которую моя младшенькая раскидала по паркету. Ужели счастье, отвоеванное в борьбе, Закончится в ближайшие пять минут? Я глохну — повторяю чужие фразы. Не исключено, что дело не в ушах, просто другие люди перестали меня интересовать. В моем возрасте начинаешь пить коку Zero: смотришь на растущий живот и боишься, что скоро перестанешь видеть «гордость мужчины». Чаще всего я прописываю себе сеанс релаксации. Каждый вечер, лежа в ванне, пересчитываю выпавшие волоски, плавающие на поверхности воды. Если их больше десяти, впадаю в уныние. Потом беру пинцет и выдергиваю седой «мох» из носа, ушей и прореживаю кустистые брови, достойные знаменитого политического «бровеносца» Франсуа Фийона[78]. За родинками я слежу, как за молоком на плите. Одеваюсь в костюмы «строго по фигуре» от Эди Слимана[79]: пусть смерть, встретив бородача в приталенном пиджаке, решит, что ошиблась клиентом. Суставы рук у меня немеют, спину начинает ломить после пятнадцатиминутной зарядки. В пятьдесят лет нет времени на бесцельное фланирование. Все рассчитано по минутам. Мои умные часы круглосуточно показывают сердечный ритм и число калорий, сжигаемых при ходьбе. Моя футболка Hexoskin по Bluetooth связана с моим iPhone 7 и докладывает ему все про мое потоотделение. Статистика бесполезная, но меня успокаивает. Я в любой момент могу сказать, сколько шагов сделал с утра. ВОЗ[80] рекомендует 10 000 в день, я пока на 6136-м и уже утомился. Я кое-что потерял в дороге, и это «кое-что» — моя молодость. В наше плоское время голова кружится только от смерти. С начала этой главы в мире умерло 10 000 человек. О бойне к концу книги предпочитаю умолчать: уж слишком омерзительный выйдет оссуарий. * * *