— Когда в десять лет теряешь родителей, все тебя утешают, ты становишься интересным существом. Если это случается с тобой в пятьдесят, никто тебя не жалеет и ты превращаешься в сироту, в самое одинокое существо на свете. Я знал: если потеряю отца и мать, никто не сумеет (да и вряд ли захочет) всерьез интересоваться мною, то есть в моей печали была изрядная доля эгоизма. Убиваясь по родителям, плачешь над собственной хрупкостью. Я умолял гримершу замаскировать мою грусть матовым тональным кремом и орал текст с телесуфлера, перекрывая аплодисменты, организованные ассистентом по массовке: «Добрый вечер и добро пожаловать, мои смертные друзья: это не шоу, это рецепт, это предписание!» Над буржуа-европейцем витает угроза; наш комфорт не вечен, мы научились делать вид, будто полный хаос, который царит между Большим взрывом и Апокалипсисом, мог устроить наш смартфон между двумя попытками самоубийства в прямом эфире на Перископе[113] и Снэпчате[114] — ныне нашем дежурном блюде дня. Нам с рождения повторяют, что мы плохо кончим. Еще до начала этого расследования я знал, что человек есть тело, но не агломерат миллиардов перепрограммируемых клеток. Я слышал о стволовых клетках, генетических манипуляциях, регенеративной медицине[115], но, если наука не может спасти моих родителей, зачем она нужна? Чтобы сохранить нас — мою жену, дочерей и меня, — будущих кандидатов смертного списка. Осечку дала новогодняя передача. Чтобы провести Рождество на Харборе, я, как обычно, записывался заранее. Окруженный танцовщицами из «Пинк Парадайз» и профессиональными комиками, я играл в 31 декабря — вел обратный отсчет: «Пять! Четыре! Три! Два! Один! С НОВЫМ ГОООДОМ, ФРРРАНЦИЯ!» — хотя происходило это 15 ноября в ледяной студии в Булонь-Бийанкур, в 19.00. Понадобились три дубля, потому что чертовы воздушные шарики не желали опускаться. В этот год двое приглашенных умерли между ампексажем[116] и трансляцией. Певица-токсикоманка и какой-то комик навсегда остались в старом году. По их вине четыре часа псевдопрямого эфира пошли прахом — этот, теперь уже мертвый, идиот-комик старательно вылезал из каждого не только крупного, но и общего плана. Мы с продюсером лишились двух миллионов евро, гости были в бешенстве: эти бездари в смокингах и вечерних платьях полдня мерзли, разыгрывая маскарад, а индекс упоминаний — ноль! Эта последняя капля переполнила чашу моего терпения — смерть меня достала, и я решил поближе познакомиться с достижениями генетики. У меня создалось впечатление, что современный мир застрял в одном общем коллапсоидном заторе, казалось бы, мы в пробке, но слипшиеся машины не двигаются потихонечку, а стартуют в пустоту на скорости 200 км/ч, как в фильме «Форсаж 7», когда Ликан Гиперспорт[117] с Вином Дизелем за рулем прыгает в Абу-Даби с крыши одного небоскреба, приземляется на семьдесят четвертом этаже другого здания, но оно рушится, а Вин на тачке продолжает полет и заканчивает его в третьем небоскребе. Впечатляющий каскад, что и говорить, но подходит ли нам жизнь каскадера? Процесс старения ускоряется: мы уже в тридцать лет не понимаем следующее поколение, которое говорит на каком-то диком сабире[118] двадцать первого века, его образ жизни темен, оно жаждет выпихнуть старших и занять их место. В Средние века люди едва доживали до пятидесяти, а сегодня в пятьдесят мы записываемся в тренажерный зал и наматываем мили на велотренажере, глядя Bloomberg TV[119] с его цифрами, мечущимися по странам и континентам. Уверен, захоти я открыть спортивный клуб под названием «Камера смертников», отбоя от желающих не будет. Если считаете меня сумасшедшим, закройте книгу прямо сейчас. Этого не будет, потому что вы — как и я — «автономный субъект» (по определению социолога Алена Турена), то есть свободный современный индивид, не связанный ни с сельской общиной, ни с религиозным сообществом. Маркетинговое исследование, проведенное по заказу моей студии, показало, что я нравлюсь городским холостякам, всякого рода «беспочвенным»[120], атипичным особям, представителям списка PCS+[121] и атеистам с высокой покупательной способностью. Научный сотрудник — назовем его «дознаватель», — задавший вопрос о моем экранном образе, процитировал в отчете немецкого философа Петера Слотердайка[122], который пишет о современном человеке как о «самостоятельно развивающемся гражданине»[123] и «бастарде без генеалогии». Сначала я разозлился, но после презентации ехал на лифте вниз, посмотрелся в зеркало и увидел морду «создания дисконтинуума»[124]. Я принадлежу к первому поколению, воспитанному без патриотизма, гордости за семью, глубинных корней, привязанности к месту и какому-то определенному верованию (если не считать катехизиса в начальных классах католической школы). Заметьте — у меня нет ни одной реакционной жалобы на общество, я всего лишь констатирую историческую реальность. Я являюсь следствием вышедшей из моды утопии семидесятых, когда жители западных стран пытались избавиться от вериг предыдущих столетий. Я — первый человек без ядра на ноге. Или последнее ядро на ноге следующего поколения. Никто не хочет смерти, кроме тех, у кого депрессия, а также идейных камикадзе. Если есть один шанс на восемь миллиардов, что мне удастся продлить жизнь на два-три века, всем захочется последовать моему примеру. Запомните, как Отче наш… вы умрете, потому что позволили себе так поступить. Вы умрете — не я. Человечество укротило все: самые глубокие океаны, самые неприступные горы, даже Луну и Марс. Пора медицине объявить эвтаназию смерти, потом мы победим перенаселенность. Уж потеснимся как-нибудь. Через двадцать лет исчезнет социальное страхование. Массированное старение населения, чудовищный дефицит социальных счетов компаний и предприятий заставит всех жить по принципу «каждый за себя»: богатые перестанут платить за спасение бедных — если возраст выхода на пенсию не перенесут на 280 лет… Что до обществ взаимопомощи и страховых компаний, быстрое секвенирование нашей ДНК обозначит для них уровень рисков, связанных со здоровьем, и они выработают новый реальный алгоритм взносов. Продление жизни будет иметь положительные последствия финансового толка: все смогут покупать очень дорогие дома — в кредит, на много веков (за исключением тех, у кого обнаружится несовершенный геном). Пример: десятимиллионный кредит выплачивается за 300 лет с ежемесячным взносом в 2700 евро. Хотите яхту? Да ради бога, у вас впереди столетия. Избавлю вас от разглагольствований церковников на тему жизни после смерти. Я не любитель казино и парижского тотализатора и не заключаю пари. Мне плевать на жизнь после смерти, я хочу продлить мое существование до бесконечности, натянув нос Безносой с косой. Католики молятся о «жизни вечной» — мне нужна жизнь без конца, причем без всяких предварительных условий. Проблема с Богом в том, что, если в Него не веришь, выглядишь очень жалко. Особенно в пятьдесят, когда тело начинает разваливаться. Несмотря на все усилия, антивозрастные кремы, инъекции ботокса, сосудистые импланты и аюрведические массажи, состояние будет только ухудшаться до полного и окончательного поражения. Именно поэтому почти всем ревностным католикам за пятьдесят. Церковь — СПА для души. Неужели я утратил пристрастие к суете? 2. Gonzo медицинский опрос (Европейский госпиталь имени Жоржа Помпиду, Париж) «Но как жить? Как же жить?» М. Булгаков. Белая гвардия. 1926 * * * У Роми и Лу впереди было много-много лет: я уважал их долголетие. Обе мои девочки уже при рождении были постгуманистками. Дети — изумительные многоклеточные организмы, бегающие по гостиной и радующие наш глаз. Рождение Лу значительно осложнило работу над этой книгой. Когда ваш малыш лепечет «папа, папа, папа», требуются колоссальные усилия, чтобы устоять перед улыбающимся существом, жаждущим внимания. Я печатал на компьютере этот параграф, а Лу пряталась за шторами и ждала, когда я ее «найду» и защекочу, а она будет звонко смеяться, встряхивая соломенными волосиками. Как прикажете сочинять «Войну и мир» в подобных условиях? По слухам, Диккенсу удалось высидеть «Оливера Твиста», когда вокруг бесились его сыновья. Может, и так, но это роман о несчастных детишках — своего рода отплата маленьким бесенятам, мешавшим великому англичанину творить. Я мщу менее замысловато — покусываю ушки Лу и пухлые подушечки пальчиков, пока она не запросит пощады: «Хватит, папа, ну хватит уже!» У моей девочки нежнейшая в мире кожа, а щель между маленькими зубками, как у Ванессы Паради[125] (та, правда, старше на сорок пять лет). Профиль крутолобой богини, задорный носик, капризный рот и умопомрачительные ямочки на щечках. Легко ли творить нетленку, когда вокруг вас прыгает самое совершенное существо на свете? Прошу прощения, отвлекусь — нужно поменять памперс, работать продолжу завтра. Литература подождет: маленькая ладошка в моей руке мешает писать. Не хочу, чтобы Лу взрослела, и боюсь дня, когда Роми меня покинет. Лу шалит в дyше; с восторгом выясняет, что клаксон издает громкие звуки; пробует вишню — сначала недоверчиво (из-за косточки), потом с удовольствием; сбрасывает с полки все мои DVD, я протестую и — о радость! — нахожу «Ребро Адама» Джорджа Кьюкора. Роми в этом возрасте совершала те же «чудеса», сам я развлекался, переворачивая столы в Нейи… Детство, заново переживаемое в третий раз, — это великое чудо и счастье. Я молодею с рождением каждого ребенка. * * * Я разрешаю Роми все, что запрещает ей мать: есть перед ужином арахисовое масло и Mi-cho-kos, смотреть телевизор до полуночи, разговаривать по телефону, лежа в кровати, общаться с подружками-одноклассницами на «Фейстайме»… Перед Лу никто не может устоять, особенно я. Ее акварельки важнее моих передач. Дочери научили меня не тратить время попусту. В 2000-х иерархия моих приоритетов переменилась коренным образом: сделать морского конька из пластилина куда важнее, чем групповушка с двумя словачками. Удачный день, это когда Лу смотрит Кролика Питера, а я смотрю на Лу, попивая пиво (я заметил, алкоголь расслабляет меня и ставит на один уровень с дочерью, пьяный взрослый — тот же ребенок). Вчера мне приснилось, что родителей кремировали. Лу играла в гостиной с двумя урнами, вывалила мамин прах на ковер, и кучка серой пыли разлетелась по полу. Потом я заметил, что папин прах оказался там же, и родители образовали горку пыли на белом ковре посреди комнаты. Я проснулся в тот момент, когда мой робот-пылесос Dyson 360 Eye в мгновение ока всосал моих предков. Уже сегодня cуществует множество способов победить смерть, но они остаются достоянием нескольких китайских и калифорнийских миллиардеров. Лучше быть живым постгуманоидом, чем человеком в виде праха. Я понял, что не так уж дорожу моей человечностью, иначе выбрал бы другое занятие, чем быть телеведущим. Я не фундаменталист, не непримиримый сторонник биологического тела. Если для выживания нужно превратиться в машину, я без лишних ахов-охов отказываюсь от весьма приблизительной человечности. Я ничем не обязан Природе, этой жестокой убийце. Сам испортил все, что мог. Мне необходим второй шанс: много не прошу — всего-то лишние сто лет. Успею наверстать упущенное. Лу строго смотрит мне в глаза и требует «бабочковых» поцелуев. Я моргаю ресницами по ее бархатным щечкам. Потом она хочет зверушку, «которая карабкается-карабкается». Я исполняю — щекочу ей шею, и она хихикает. «Еще!» Обожаю этот сладостный утренний момент, когда Лу предпочитает меня Tchoupi[126]. Я наслаждаюсь этими «увертюрами», хоть они и подстегивают мою агонию. * * * Первый этап поиска вечности я запланировал как медосмотр у любимого врача звезд, специалиста по функциональным исследованиям и превентивной медицине из Европейского госпиталя имени Жоржа Помпиду в Пятнадцатом округе по соседству с бывшей штаб-квартирой Canal+, оформленной Ришаром Мейером. В этой студии снимается моя передача и «Ежедневно» Яна Бартеза. Фредерик Сальдманн — кардиолог и знаменитый специалист по вопросам питания. Его первая книга «Лучшее лекарство — вы сами» вышла тиражом в 550 000 экземпляров. В принципе, на консультацию к нему очередь на два года, но я — знаменитость, а система, в которой мы живем, не совсем демократична. Я был склонен доверять Сальдманну. Врач, питающий слабость к массмедиа, будет бдительнее собратьев: он знает, что моя кончина сильно повредит его репутации. Госпиталь из стекла и стали напоминал гигантский космический корабль, ощетинившийся трубчатыми структурами, как терминал 2E аэропорта Шарль де Голль. Две огромные пальмы в центре вносили в обстановку ноту экологического экзотизма. Идеальные декорации для съемок клипа U2 или фонда современного искусства. Дизайн был частью утопии и требовал представления, иначе никто бы не поверил: медицина не слишком изменилась с мольеровских времен. Именно в госпитале Помпиду пациенту впервые пересадили искусственное сердце Carmat. Он умер через три месяца, но попытка заслуживает всяческих похвал. Les echos даже написала об этом футуристическом заведении 24 октября 2016 года: «Самые безумные надежды на тканевую регенерацию ожили в начале года после того, как профессор Филипп Менаше из Европейского госпиталя имени Жоржа Помпиду представил ученому собранию первую пациентку, которую с успехом лечили после инфаркта эмбриональными стволовыми клетками человека». Теперь я знаю, где можно будет продлить мамину жизнь, если ее сердце снова начнет «кашлять». В коридоре третьего этажа корпуса «С» над дверями висит табличка «Фармакология / Токсикология». Я принял надпись как персональное предупреждение. Идя через холл приемного покоя, я увидел множество съежившихся, дрожащих стариков. Они как будто не понимали, что не обязаны тут быть. Интерны на рысях мчались к электронным микроскопам, а звезда этажа неподвижно стояла передо мной. Доктору Сальдманну было шестьдесят четыре года, но выглядел он лет на десять моложе. Стройный жизнерадостный доктор Алена Делона, Софи Марсо, Бернара-Анри Леви, Изабель Аджани, Жана-Поля Бельмондо, Романа Полански протянул мне руку и провел в свой кабинетик. В отделении не стирали простыни из-под лежачих больных — занимались продлением жизни человечества не с помощью прокладок и гигиенических непромокаемых трусов, а научными методами. Доктор был в белом халате, лицо украшали очки в дорогой хромированной оправе. Вылитый Майкл Йорк в «Хрустальном возрасте». Проводник вечности напоминал героя научно-фантастического фильма в стиле clean. Предпочитаю английское слово французскому «чистый», читай «клинический». Он измерил мне давление, и оно оказалось повышенным, а вот кардиограмма беспокойства у Сальдманна не вызвала. Потом доктор сделал УЗИ брюшной полости, водя по животу ледяной липкой штукой. Его внешность портила только лысина — череп просвечивал через редкие волосы, зато улыбка была лукавая, наверное, из-за раздвинутых передних зубов. Если у врача, сулящего вам долголетие, «зубы счастья», это внушает доверие. На мониторе были «отсмотрены» желудок, желчный пузырь, поджелудочная железа и простата: они напоминали волнистые черно-белые облака с картины Сулажа[127]. Все мои органы функционировали нормально. Все, за исключением одного, издававшего странное бурчание. — Печень у тебя жирновата. — Я все время ем печенку. — Лучше утиную, а не собственную. Печень фильтрует отбросы, а твоя напоминает засорившийся дуршлаг. Сальдманн продемонстрировал мне на снимке кусок старого, гнилого желто-зеленого мяса. Это напоминало жуткие больные органы, которые Минздрав помещает на пачке сигарет для устрашения последователей Хамфри Богарта (устаревшая отсылка). — Мало того что внешность у тебя… странноватая, внутри кое-что выглядит еще хуже. Тут я начинаю сердиться. Одно из самых раздражающих последствий моей профессии «дерзкого ведущего» заключается в том, что окружающие полагают, будто могут вести себя так же. — Не делай страдальческое лицо, — сказал он. — Печень обновляется за пятьсот дней, нужно только изменить продуктовые пристрастия. Будешь выполнять мои предписания, обретешь печень безбородого юнца, вспоенного минеральной водой Evian в стеклянных бутылках. Теперь сделаем тест с нагрузкой. Я сел на велотренажер, и уже через минуту мой пульс вмещал 180 ударов. — На помощь, он решил повторить номер Рене Госинни![128] Слезай немедленно! — приказал доктор. — Все нормально, я никогда не бегаю. — Я не переживу, если у тебя случится инфаркт на моем рабочем месте. Смерть автора «Астерикса» на велотренажере прямо во время теста — кошмар всех кардиологов с 1977 года. Ему, кстати, был пятьдесят один год — как мне сейчас. — Ладно, сделаем полный осмотр. Со сканированием сердца. Хочу увидеть твои коронарные сосуды. Я вышел от врача в подавленном настроении. На следующее утро отправился натощак в лабораторию на анализ крови, неся с собой анализ мочи и… «стула». Вскоре я почувствовал некоторую сердечную склонность к лаборантке, которой ежедневно вручал флакон помета со своим именем на этикетке. В этом унижении, называемом старостью, есть что-то от особо извращенного сексуального расстройства: никогда не думал, что мне покажется эротичным какать каждое утро в пластиковую коробку, чтобы узнать ответ на главный вопрос: «Сколько мне осталось жить?» Мы с лаборанткой не философствовали, но я чувствовал, что между нами возникло что-то вроде скатологического сговора. Мне сделали коронарографию в Институте Лабруста: ввели йодированное контрастное вещество, чтобы увидеть изображение грудной клетки в 3D. Я замер в круге радиоактивных лучей и читал табличку, призывающую меня не смотреть на лазер, искал глазами меч Дарта Вейдера. Четверть часа спустя я увидел на жидкокристаллических экранах свое сердце с аортой и артериями. — Я часто думал, какое лицо у смерти… — Мои слова адресовались технику. — Теперь знаю. Ваше. — Разочарованы? И вот от этого «барахла», похожего на говяжью печень, которое висело сейчас передо мной в 3D-проекции… зависит моя жизнь. Хорошая тема для ток-шоу: «Покажи свои внутренности». Можно провести передачу из Института Лабруста и показать в прямом эфире бьющиеся сердца и закупоренные артерии всех присутствующих гостей. Ударным стал бы момент объявления прогноза продолжительности жизни каждого на камеру. Не забыть использовать эту идею на будущий год. На следующей неделе застекленные поверхности госпиталя имени Помпиду стали казаться не межгалактическим кораблем, а пирамидой Лувра. Я начал понимать, где нахожусь: в прозрачной гробнице типа саркофага Франсуа Миттерана. У меня изменилось настроение — я стал чуточку меньше пыжиться. Медосмотр окорачивает тщеславие. Доктор Сальдманн назначил встречу, чтобы подбить бабки. Он просматривал мои анализы с садистской медлительностью судьи, дожидающегося тишины в зале, прежде чем объявить приговор. Можете взглянуть на мое сердце. Вы знаете многих романистов, готовых пустить читателей внутрь собственного тела? Селин говорил, что писатель должен «положить свою шкуру на стол». Этот этап пройден — благодаря УЗИ коронарных сосудов. (Примечание автора, готового на все.) * * * — У тебя жировое перерождение печени, и ты гипернапряжен. Ничего удивительного, учитывая, чем ты набиваешь брюхо. Но сердце работает без сбоев, и артерии чистые. Очень странно! Риск инфаркта равен нулю. Ты что, таскался в Лурд? Или в другое святое место? Атеросклерозом и не пахнет, сосуды как у новорожденного! Желудок, легкие, яички — все функционируют нормально. Размеры простаты как у тридцатилетнего. Я готов сесть на героиновую «диету», если тяжелые наркотики так успешно предохраняют от болячек. Я возблагодарил Небо за второй шанс. Сальдманн тоже испытывал облегчение, ведь он боялся встречи с самым обветшалым организмом на свете. Выдохнув, как помилованный в последнюю минуту преступник, я сказал: